Фёдор Андреевич был церковным певчим. Пение владело всей его душой без остатка. К остальному – огороду, починке крыши, заготовке дров – он был равнодушен, считал всё это послушанием и постоянно находился в ожидании воскресного дня, не говоря уже о церковных праздниках, когда можно было отвести на клиросе душу.

Пел Фёдор Андреевич с раннего детства, всегда что-нибудь тихонечко мурлыкал: сперва пионерские песни, потом комсомольские, позже арии из опер, а когда начал ходить в церковь после внезапной смерти сына, дошло и до церковных песнопений.

Однажды на богослужении Фёдор Андреевич стоял поблизости от клироса и по обыкновению тихонько подпевал хору. Отец настоятель пошёл кадить храм, но, поравнявшись с Фёдором Андреевичем, остановился, прислушался и, слегка улыбнувшись, шепнул: «Становитесь в хор и пойте», – и пошёл дальше, оставляя за собой густые голубые клубы благоуханного дыма.

Душа Фёдора Андреевича от радости вырвалась из тела и вознеслась не то чтобы под купол храма, а под сам небесный купол. Однако первая же попытка пристроиться в унисон к певчим опустила его на землю – оказалось, что пение в хоре совсем не похоже на пение себе под нос. Пришлось учиться.

С тех пор прошло уже более пятнадцати лет, и он стал заправским певчим. Постепенно и свою жену Евдокию приобщил к церковному пению. Сделать это было нетрудно – она родилась на Украине и тоже любила петь.

Сегодня ранним утром Фёдор Андреевич и Евдокия вышли из дома и, перекрестив ворота, направились к шоссе. Дорога была неблизкой. Церковь, где они служили, сияла белизной совсем рядом, но на другом берегу реки, а моста поблизости не было – до него нужно идти километра три, а потом ещё возвращаться по другому берегу до церкви.

На мосту солнце уже припекало, и путники присели передохнуть за мостом прямо на иссушенную солнцем траву на склоне насыпи, укрывшись в тени одинокого куста сирени. Раскалённый воздух переливался восторженной песней кузнечиков.

Дурманящий знакомый запах шевельнул в душе Фёдора Андреевича неясные воспоминания. Он глянул на Евдокию, и та согласно кивнула ему, указав глазами на серебристый кустик полыни.

– Полынь, – сказала она с печальной улыбкой, – та самая, степная, украинская, по-нашему чернобыль. И откуда она здесь, на севере? Помнишь?

Вспомнилось, как впервые он побывал на Украине. Было это давно, полвека назад. А приехал он познакомиться с родителями невесты.

Вот они с Евдокией, юные и беззаботные, идут по тенистой пригородной улице, взявшись за руки. Дорога усыпана абрикосами. Они падают с веток, взбивая фонтанчики пыли, словно игрушечные бомбочки. Вот и крайний двухэтажный домик красного кирпича, увитый виноградом по самую крышу. Тёплый усталый воздух наполнен стрёкотом цикад. На крыльце – будущие тёща и тесть. Загорелые, радостные – не то оттого, что дождались, наконец, любимую дочку, не то оттого, что жених такой, каким они ожидали его увидеть.

Вспомнилось весёлое застолье с варениками и сливовой наливкой, а после – звёздная безлунная ночь с её освежающим дыханием ветерка, приносящего запах полыни, чабреца и ещё множества неведомых степных трав и цветов, из которых выделялся запах ночных фиалок, светящихся в темноте. Они с Евдокией идут по улице, осторожно нащупывая в темноте ногами дорогу, и из раскрытых окон каждого дома доносится песня. То весёлая, удалая казачья, то грустная многоголосая. Словно каждый поёт о своём, но всё своё в песне становится общим.

Вспомнилось, как ездили они с Евдокией в недалёкое село к родственникам, где все говорили на украинском языке, смешно пересыпанном русскими словами, но при виде русского жениха переходили на русский, также пересыпая его уже украинскими словечками. Впрочем, сельчане называли себя всё-таки украинцами, лишь когда разговор заходил об истории, о великих свершениях и победах, говорили: «Мы, русские…»

– Да, Евдокия, – задумчиво протянул Фёдор Андреевич, – теперь нам до источника тех ароматов, пожалуй, не добраться. Ни здоровья не хватит, ни денег, да и не пустят сейчас в зону боевых действий. Бомбят твой Луганск. Свои же бомбят!

Фёдор Андреевич вздохнул, перекрестился.

– Слава Богу, родители не дожили до этого кошмара, – словно себе вымолвила Евдокия, поднимаясь с земли. – На службу пора. Слышишь? Звонят уже.

Певчие тронулись в путь, унося в душе боль и обиду непонятно на кого.

В храме было светло и по-домашнему чисто. Большие, раскрытые настежь окна пропускали тёплый сквозняк. Он весело поигрывал со свечами, огоньки которых пугливо дрожали и гасли. Усердные старушки, крестясь, торопливо зажигали их, но толку не было – свечи снова гасли.

Прихожане ещё только собирались и сейчас тихо обменивались приветствиями и поклонами, отчего в храме стоял радостный гул. Это на скромные сбережения сельчан и их трудами всего за два года построен хоть и небольшой, но уютный храм, и прихожане чувствуют себя здесь хозяевами. Среди них немало вепсов, оттого нередко слышится вепсский говор.

Бородатый, угрюмого вида псаломщик самозабвенно читает часы, почти не глядя в часослов, изредка хмурит брови на прихожан, чтобы не шумели, но голубые его глаза веселы.

Почти весь хор уже на клиросе. Певчие деловито перекладывают ноты, устраиваются поудобнее. Лица сосредоточенные, однако при виде подошедших Фёдора Андреевича и Евдокии начинается толкотня, объятия, поцелуи.

«До чего же хор у нас хорош, – в предвкушении радости от предстоящего пения думает Фёдор Андреевич, – какие голоса! Вот Галина. У неё сопрано. Хотя и в летах она, да голос чистый и звонкий, словно ручеёк. И немудрено – украинская кровь. Ей вторит в унисон Марина, беженка-таджичка. Голос у неё тоже высокий, но печальный, чуть надтреснутый, пустынный. Альтом поёт пышная и румяная Роза Блюм. Голос знойный, одесский. Второго альта выводит сама регентша Аллочка, худенькая и бледная, сдержанная, молчаливая, с тонкими поджатыми губами. Это естественно – она же финка, из местных. Однако её глубокое внутреннее переживание богослужения выдаёт голос, иногда вздрагивающий и вибрирующий от волнения. Ну а мы с Евдокией, слава Богу, внизу – тенор и бас, а ведь и без нас аккорда не выйдет!»

Фёдор Андреевич усмехнулся своим размышлениям: «Вот уж действительно русский народный церковный хор, а русский-то один я».

Батюшка подал первый возглас, и хор откликнулся: «Аминь». Певчие вступили неровно, но, смущённо переглянувшись, выстроили аккорд, и храм наполнился негромким, но чистым многоголосием. Певчие старательно вытягивали концы прошений – «Господи помилуй» – так, что казалось, вот-вот заплачут.

Пели придворный обиход Бортнянского, знакомый всем почти наизусть. Пели с наслаждением, упиваясь безукоризненностью музыкальной гармонии. Пели от всего сердца.

И вот в середине службы батюшка остановился на полуслове и вытащил с полочки под аналоем листок бумаги. Хор замер, потому что все знали, что это молитва о прекращении войны на Украине, о спасении украинских братьев. Батюшка помедлил – пробежался глазами по листку – собрался с мыслями и начал читать молитву «О многострадальной Украине и верою живущих в ней». Он читал, и сердца всех предстоящих наполнялись любовью, болью и надеждой на милость Божью. Все, даже певчие, упали на колени. Всегда весёлые глаза псаломщика погрустнели. Он непрестанно отворачивался, чтобы незаметно смахнуть с глаз слезу.

– Аминь, – завершил чтение батюшка, но ещё некоторое время народ стоял на коленях, погружённый в скорбные мысли… Лишь после причастия напряжение утихло – вера в Божье милосердие перевесила боль.

Служба окончилась. Певчие раскланялись друг с другом и стали расходиться.

Фёдор Андреевич и Евдокия, не чувствуя усталости и крепко сцепившись руками, взобрались на знакомую придорожную насыпь. Жара стояла уже нестерпимая, но они не замечали её. Им казалось, будто идут они по украинской полынной степи. Песнопения недавнего богослужения ещё теснились в душе. Путники возвращались домой, и дорога не казалась им такой уж длинной.

12.08.2014

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска