Блаженный Максим
(Фрагмент воспоминаний «Из виденного и пережитого»)
Архимандрит Спиридон (в миру Георгий Степанович Кисляков) (1875–1930) – миссионер, духовный писатель. Проповедовал Благую Весть язычникам в Сибири, окормлял каторжан, служил в одесских ночлежках. Пришёл к выводу, что государство является «самым злейшим врагом Христовым». После революции был настоятелем Преображенского храма в Киеве, по благословению Патриарха Тихона служа литургию с открытыми Царскими вратами. В 1927 г. активно выступил против «Декларации» митрополита Сергия.
…Мама моя очень хотела, чтобы я побывал у дяди Максима, как звали одного крестьянина, почитаемого в окрестности за святого и прозорливого. К нему в П. съезжалось и приходило множество народа, и ни с кого он не брал денег. Я отнёсся к предложению мамы с каким-то недоверием, но заинтересовался и на следующий же день с одним крестьянином отправился к этому дивному Максиму.
Как только вступил в его избушку, я увидел что-то поразительное. Максим стоял на коленях и, подняв свои руки к небу, кричал: «Откуда ко мне пришёл сибирский миссионер! Ах, Боже мой, сибирский миссионер! Дивны дела Божии! Степан, Степан Пермский пришёл ко мне! Боже мой, Боже мой, да, Степан Пермский пришёл ко мне!»
Максим поднялся, бросился ко мне и начал целовать меня. Затем быстро, как юродивый, он выбежал из своей избы и, как кошка, полез на чердак, схватил целое беремя каких-то кольев, обрубленных деревцев, веток, пней и внёс в избу. Всё это он почему-то называл литерами. «Вот это есть литеры, – начал часто-часто говорить Максим, объясняя мне свою мудрость. – Эти литеры есть тоже мудрость, да, мудрость». Он взял один кол, который с одного конца был как-то загнут и имел форму серпа, а другой конец имел форму ножа или меча. И это не было искусственно сделано, а являлось делом самой природы. И вот дядя Максим берёт этот кол и начинает мне объяснять. «Это есть, – говорил он, – литеры, по которым я читаю премудрость Божию. Вот смотри, с одного конца серп. Это, батюшка мой, указывает на то, что будут времена, когда мечи перекуют на серпы. Ах, дивны дела Божии! Скоро будет время, когда войны не будет, да, не будет. О Господи Боже мой, дивны дела Твои… Я воробей, а моя мать – синичка, и моё дело – не робей. Дивны дела Божии, война должна исчезнуть с лица земли (Максим плачет). Будет время, когда никто не будет воевать (целиком приводит место Исайи пророка)». Затем берёт другой кол, третий, и все колья отличны друг от друга, и, пользуясь этим их отличием, Максим по ним объясняет Священное Писание или предсказывает какие-либо важные события.
Я же, когда смотрел на него и слушал, что он говорит, пришёл в такое умилённое состояние духа, что, как ребёнок, плакал неутешными слезами! Мне было в то же время очень радостно! «Слушай, батюшка, – обратился ко мне Максим, – в то время, когда Господь тебя поставит делать дивные дела Свои, тогда помяни и меня грешного. Ты знаешь, здесь прославится имя Христа, здесь будет места свято. Ах, Боже мой, Боже мой! Вот беда, нет теперь христиан; вот горе, все почти стали врагами Христовыми (сам плачет). Евангелие поругано, да, поругано. А ты, батюшка, будешь миссионером и будешь в Сибири. Туда и родителей своих переведёшь. Ах, дивны дела Божии! Говорят, что я сумасшедший, а ведь без сумасшествия, батюшка, не взойдёшь в Царство-то Божие. Я, батюшка (падает сам на колени и молится), видел в лесу Святую Троицу в виде трёх световидных, подобно солнцу, воинов, препоясанных солнечными лучами. Дивны дела Твои, Господи! (Максим рыдает.) Вчера я видел Петра и Павла, апостолов Христовых. Они, батюшка, они открыли о тебе мне, и вот ты, батюшка, будешь их дело делать. Господи, Господи, Господи! Дело Божие вручается человеку». Максим становится передо мной на колени, а я упал перед ним, как перед Самим Господом, и мы оба подняли такой плач, как будто над каким-нибудь только что умершим близким другом. А толпа, пришедшая к Максиму, при виде нас, плачущих, и сама пришла в сильное рыдание.
«Я просил Бога и святых апостолов, чтобы они сохранили тебя, да, чтобы сохранили тебя. На тебя сатана собирает, батюшка, всю свою рать и хочет тебя погубить, окончательно погубить, но я молился, и твоя мама тоже молится Христу. Затем, батюшка мой, дьявол, как я слышал, всю жизнь будет преследовать тебя. Вот будут дни, когда, батюшка, будет страшная война, весь мир будет воевать, и ты из Сибири поедешь туда и будешь на войне. Война – это суд Божий. Это ещё не последний суд Божий. Суд этот над христианами за то, друже мой, что они попрали Святое Евангелие. Христиане ныне отвергли Святое Евангелие (Максим рыдает). А что будет после войны, я пока, батюшка, тебе не скажу…» После этих слов Максим сразу загрустил и ушёл в себя. Минут двадцать он совершенно молчал, а я не сводил с него своего взора. После этого молчания Максим обратился к толпе и начал ей говорить какими-то несвязными афоризмами. А затем снова стал говорить о том, что Евангелие Святое попрано христианами. «Жить по Евангелию, – говорил он, – надо быть сумасшедшим. Доколе люди будут умны и разумны, Царства Божия на земле не будет».
В тот же день вечером я отправился домой. Максим произвёл на меня такое сильное, неотразимое впечатление, что я ушёл от него точно совсем другим человеком. Когда я приехал домой и рассказал обо всём виденном и слышанном, то мама моя прямо сказала, что Максим «предсказывает чистую правду».
Через дней семь я отправился один в лес, так называемый Высоцкий. В этом лесу, в самом уже его конце, к западу, присел отдохнуть. Слышу шаги, оглянулся – о, ужас! – Максим шёл ко мне. «Друг мой, я здесь искал ослиц, а нашёл тебя. Ты знаешь, я полюбил тебя всем своим сердцем, да, полюбил тебя. Пойдём в следующий лес». Пошли. «Смотри, батюшка, все дела Божии дивны, о, дивны! Вот лес, ручейки текут, цветы цветут, травы зеленеют, птички Божии поют, и всё это – дела Божии!» Когда мы вошли в самую глубь леса, тогда Максим пал на землю, простёр свои руки к небу и запел: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Когда он запел третий раз, я повалился на землю и лишился сознания. Не знаю, долго ли я находился в таком состоянии, но когда я пришёл в себя, то увидел, что Максим стоит на том же самом месте с воздетыми к небу руками. Он что-то шептал, но что, разобрать я не мог. Начал и я с ним молиться. О, эти минуты никогда не изгладятся из моей памяти! Когда молитва была закончена, Максим взглянул на меня и опять сделал несколько поклонов. После этого мы сели, помолчали, а затем начал говорить Максим:
– Без молитвы все добродетели – точно без почвы деревья. Ныне нет молитвы в жизни христиан, а если есть, то жизни в себе она не имеет. Христос Сам молился и молился больше всего в горах, на горных вершинах, где, кроме Него Одного, никого не было. Христианин, друже, есть человек молитвы. Его отец, его мать, его жена, его дети, его жизнь есть один Христос. Ученик Христа должен жить только одним Христом. Когда он так будет любить Христа, тогда он обязательно будет любить и всё творение Божие. Люди думают, что нужно прежде любить людей, а потом и Бога. Я и сам так делал, но всё было бесполезно. Когда же начал прежде любить Бога, тогда в этой любви к Богу я нашёл и своего ближнего, и в этой же самой любви к Богу всякий мой враг делался мне другом и человеком Божиим. Первая самая форма любви к Богу есть молитва. В настоящее время повсеместно христиане настроили множество храмов, стали грамотными и учёными, а живой молитвы нет. Вот в чём великая беда. Молитва делает человека евангельским человеком, человеком Христовым. Если бы христиане знали силу молитвы, то они были бы перерождены. Я ведь мало знаю грамоты, а молитва учит меня, как мыслить, говорить и делать. Но этого мало, чтобы только молиться. Нужно за Христа ежедневно умирать, и в этой смерти – жизнь христианина. Так дух во мне говорит: нужно за Христа умирать. Мы ещё живём, и эта жизнь наша есть точно младенческое ещё состояние души. Зрелость её – смерть, и смерть ради Христа. Когда мученики умирали за Христа, тогда они вкушали настоящую жизнь, и эта жизнь для них так сладка, что они забывали страдания и самую смерть! Я, юродивый Максим, и говорю, что без юродства нельзя Царства Божьего наследовать.
– Дядя Максим, ты помолись обо мне Богу, чтобы я любил Бога больше, чем самого себя. Я хотел бы быть одною чистою любовью ко Христу своему. Я ничего от Бога не хочу, как того одного только, чтобы беспрестанно любить Его до полного самозабвения – так я молил Максима.
– Без молитвы, – ответил он, – нельзя любить Христа. Чаще молись, и молитва родит в тебе любовь к Богу. Молись в лесу, молись за сохой, молись в поле, молись во рвах, но молись так, чтобы тебя никто не видел. Ещё я должен сказать, как и дух во мне говорит: с минуты Воскресения Христова вся земля стала троном Спасителя Господа. Трон самый, где является Воскресший, – наши сердца. О, дивны дела Божии! Когда я помяну имя Воскресшего Христа, тогда я делаюсь как бы пьяным от радости. Тогда Христос представляется мне не столько небесным, сколько живущим среди нас на земле, живым, действительным Царём Славы, почивающим в сердцах наших. Если бы мы имели чистое сердце, мы бы Его телесными даже очами видели…
Максим запел «Христос воскресе». Радостно и светло стало у меня на душе. Сердце загорелось каким-то дивным пламенем, и я склонил колени и начал молиться Богу. Максим положил на мою голову свою левую руку и ещё громче запел «Христос воскресе». Когда он умолк, то на душе было сладко, что я готов был растаять от этой сладости.
Стало вечереть. Глядя на солнце, Максим начал торжественно говорить: «Будет время, и праведники просветятся, как солнце в Царстве Небесном. Это – Дух Божий. О, дивен Христос! Он создал нас из небытия, вызвал в жизнь, обеспечивает нас всем необходимым, и через короткое сравнительно с вечностью время просветит нас славою Своею так, что мы подобны будем солнцу! Я думаю, что будет время, когда вся тварь ощутит Воскресшего Господа».
После этого Максим пал на траву и громко вскричал: «Господи, если возможна, то помилуй и спаси и диавола, и всю его ратную силу. Георгий! Молись и люби Бога, всю Его вселенную и всё Его создание. Чего себе не желаешь, того и самому дьяволу не желай. В нём есть ещё сознание о Боге, может быть, это сознание даёт ему ещё возможность покаяться. Это моя жалость к творению Божию».
Стало уже темно, нужно было идти домой.
– Скажи мне, дядя Максим, – обращаюсь я на прощание к нему, – что мне делать, чтобы быть любовью ко Христу?
– Я тебе сказал уже, а теперь и ещё скажу: «Будет время, когда Сам Бог укажет тебе, что нужно делать». Так дух во мне говорит: ради Христа всегда на всё будь готов. Кто во Христе, для того нет страдания и смерти.
После этого Максим простился со мною и пошёл ещё дальше в глубь леса, а я отправился домой.
Дома я не мог ни пить, ни есть. Всю ночь сердце моё горело каким-то дивным огнём любви к Богу и людям. Сна не было. Мне казалось, что я был в другом мире, совершенно не похожем на настоящий. Несколько раз я принимался плакать. С этого именно мгновения мне стало всех и всё жалко: жалко умерших, жалко живых, жалко всех людей без различия их национальности, веры, пола, возраста. Жалко всех животных, птиц, насекомых, жалко растений, земли, солнца, воздуха. Назавтра, думал я, снова пойду в лес.
Но не было суждено: я заболел, пролежал несколько дней, и приблизилось время моего отъезда из дому. Я отправился на ближайший вокзал. Только что выехал из своего села, как увидел ожидавшего меня Максима. Максим в полном смысле слова уже юродствовал. И в своих движениях, и в словах это был совсем не тот человек, каким я его встретил несколько недель назад в лесу. Говорил он отрывочно, речь свою пересыпал рифмами, понять его было очень нелегко. Я весь путь плакал. Его слова хотя и были непонятными, но зато они имели какую-то остроту и с необыкновенной силой проникали в мою душу. Когда мы стали подъезжать к вокзалу, Максим, не простившись со мною, побежал полем в лес, и только я его в этот день видел.
«Христианская мысль», 1917 г.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий