В Казанском соборе Петербурга прошла недавно встреча с психологом Наталией Матвеевой.

Тема была очень жизненной: «Эмоциональное выгорание человека в условиях стресса и возможности сопротивления этому». «У каждого из нас есть свой крест, – объясняла Наталия. – Некоторые берут его и несут. При этом они становятся сильнее. Но есть и те, кто ломается. Чаще всего из колеи нас выбивают обстоятельства, в которых мы чувствуем себя неуверенно: неизвестность впереди, семейные конфликты, проблемы на работе, задержка зарплаты. Если эти факторы длятся недолгое время, обычно люди справляются с ними либо адаптируются к ним, но если такая ситуация длится в течение нескольких месяцев или лет, она приводит человека к стрессу или даже трагедии».

Отчасти этому был посвящён наш разговор с Наталией Матвеевой. Ещё мне было интересно узнать, что привело её в Церковь. История оказалась непростой и интересной.

К началу разговора я знал о своей собеседнице, что она прихожанка храма Святителя Василия Великого в Осиновой Роще. Кстати, мир тесен, настоятелем этого храма является старый друг нашей редакции отец Анатолий Першин. Работает Наталия Матвеева в медицинском центре «Медицентр», преподаёт в Институте психологического консультирования и психотерапии РХГА (Русской христианской гуманитарной академии).

Что ещё?

Эмоциональное выгорание

– Наталия, как вы наладили отношения с Казанским собором? Я не помню случаев, когда бы психолог выступал перед прихожанами в стенах храма.

– Не знаю, замечали ли вы таблички, которые можно было раньше увидеть в некоторых храмах: «Экстрасенсам, психологам, еретикам причащаться запрещено»? Потом ситуация начала меняться: священники стали изучать психологию, психологи – появляться в приходах. И оказалось, что в этом нет ничего страшного.

Наталия Матвеева: «Священники стали изучать психологию, психологи – появляться в приходах»

– Насколько психолог может дополнять священника?

– Не все пастыри хотят, чтобы их дополняли. Но, наверное, священник может найти для нас какое-то послушание. Многие люди идут к батюшке именно с психологическими, а не духовными проблемами, и не всегда находится время помочь им. Есть проблемы, связанные, скажем, с какими-то душевными травмами, полученными в детстве. С этим нужно внимательно, долго разбираться. Недавно я прочла у старца Амвросия Оптинского: «Как ни тяжёл крест, который несёт человек, но дерево, из которого он сделан, выросло на почве его сердца». Толковать можно по-разному, но я думаю, что можно облегчить эту ношу, попытавшись исцелить хотя бы некоторые увечья души, которые накапливаются в течение жизни. Психолог не может заменить священника, но если прихожанин не против, если пастырь сочтёт нужным, он может что-то делегировать. Мне кажется, сотрудничество священника и психолога может быть продуктивным. Наши мастерские в Казанском соборе это подтверждают.

– Тема, которой были посвящены ваши мастерские, – эмоциональное выгорание. Не могли бы вы объяснить нашим читателям, о чём идёт речь?

– Я удивилась, что так много людей пришло на лекцию – около 130 человек. Наверное, дело в том, что в мегаполисе, каким является Петербург, многие живут в ситуации медленно сжигающего тебя стресса. Люди эмоционально выгорают. Дело в том, что у человека часто не совпадают цели и ценности. Он хочет быть, как все, «успешным», но его ценности не совпадают с тем, что он делает, и это приводит к опустошению. Как говорит Виктор Франкл, создатель важнейшего направления в психологии, такого как логотерапия, появляется экзистенциональный вакуум, когда цели есть, а смысла нет. И дальше начинается внутренний конфликт. Вдруг портится настроение, как следствие – возникают неурядицы дома. Человек начинает болеть, но врачи не понимают, что с ним происходит. Обследование ничего не показывает: и кровь нормальная, и другие анализы, а человек разрушается – у него тут болит и там болит. Поначалу можно обнаружить лишь психосоматическую симптоматику, но дальше человек заболевает уже по-настоящему, на физическом уровне.

– И это из-за того, что не совпадают его ценности и цели. Что вы имеете в виду под ценностями?

– У каждого они свои. Хорошо, когда мы задаём себе вопрос о наших ценностях. Но при этом далеко не всегда мы способны ответить честно. Например, женщина может сказать, что для неё главное семья, дети. Но мы предлагали небольшие упражнения, где просили описать самые яркие события минувшей недели, одно событие в день. Люди писали. Затем я объясняла, что запоминается самое важное – то, что ценится. И здесь происходит такая вещь. Человек говорит: «Моя ценность – это семья», но вдруг оказывается, что на семью у него не хватает ни времени, ни сил; он ничего не делает, чтобы быть с семьёй. Это не только женщин касается, мужчин тоже. Другой утверждает: «Моя ценность – это вера». Однако, рассказывая о событиях недели, он не смог вспомнить ничего, связанного с нею: не сходил на службу, не заглянул в книгу духовного содержания, не посвятил время размышлениям о своей душе. Для кого-то ценность – друзья, но с ними он давно не встречался.

Не значит ли это, что ты лишь декларируешь какие-то ценности, а душа твоя принадлежит другому? Необязательно ограничиваться временной рамкой. Вспоминай самые важные события минувших месяцев или даже лет. Скажем, тебе пришло на память, что у тебя украли кошелёк, ты получил гонорар, подписал контракт – это то, что запомнилось лучше всего. Тогда отдавай себе отчёт, что это и есть самое существенное в твоей жизни. Я психолог, я не даю оценки, но ты сам пойми разницу между тем, что провозглашаешь важным, и тем, что на самом деле. Для того, что ты действительно ценишь, у тебя всегда найдётся время. А если не находится, значит, возник тот разрыв между желаемым и действительным, который истощает, опустошает человека.

Следующая тема: как из этого выходить, где найти внутренние ресурсы? Слушатели недоумевают: «Мы думали, сейчас возьмём ручку и вы нам начнёте диктовать: ресурс номер один, номер два». Однако нет, мы размышляем, делаем упражнения – люди думают, говорят друг с другом.

Так создаётся атмосфера, среда, которая помогает настроиться. Человек начинает вспоминать, что ему когда-то приносило много радости, давало силы жить. А потом он это задвинул, решил, что нужно зарабатывать деньги. Он десять лет их зарабатывает, зарабатывает, но заработал вместо них или вместе с ними язву, невроз. Он утратил то, что раньше делало его счастливым. Может быть, есть смысл вернуться к тому лучшему, что было в его жизни?

Жизнестойкость

– Как я понял, ещё одной темой ваших лекций было объяснение, что такое жизнестойкость, как её вырабатывать.

– Эта тема привлекла моё внимание ещё в Русской христианской академии, где я закончила факультет психологии. Как явление жизнестойкость исследовали богословы, философы, психологи. Но меня заинтересовала одна из современных концепций.

В конце прошлого века в одном из штатов Америки на грани разорения оказалось градообразующее предприятие. Тысячи людей, работавшие там, ожидали решения, которое могло бы в корне изменить их жизнь. Другой работы в городе не найти, дома в кредитах – всё как обычно бывает в таких обстоятельствах. И тогда психолог Сальвадор Мади взялся изучить эту ситуацию в надежде выработать методику, способную помочь людям пережить крушение привычной жизни, потерю надежд. В течение года он общался с работниками предприятия и видел, что многие сломались. Кто-то начал принимать алкоголь или наркотики, некоторые просто умирали.

– Это похоже на то, что случилось с Россией и другими странами бывшего СССР в 90-е.

– Да, похоже, но многим приходится переживать это и сегодня. Так вот, оказалось, что не все сотрудники предприятия сломались. Были те, кого случившееся сделало сильнее. Опираясь на собственные исследования и наблюдения, а также на работу Пауля Тилиха «Мужество жить», Мади создал методику, которая пытается научить человека использовать тяжёлые обстоятельства, в которые он попадает, во благо. Одной из составляющих жизнестойкости оказалась вовлечённость – человек сохраняет интерес к работе, хотя понимает, что завтра его могут уволить. Вопреки всему, он старается получить удовольствие от своего труда. И это нерациональное, на первый взгляд, поведение приносит добрые плоды.

Другая составляющая – человек не просто плывёт по течению, думая, что ни на что не может повлиять, а верит, что от него что-то зависит. Он борется за то, чтобы хоть как-то контролировать происходящее. И третье: принятие риска, понимание, что, даже если ты проиграешь, тебя уволят, твоё сопротивление обстоятельствам – это хороший опыт, который поможет тебе в будущем.

Вся наша православная культура пронизана этим. Вспомним святую Марию Гатчинскую, которая всю жизнь страдала, но, превозмогая отчаяние, явила пример христианского подвига. Опыт святых вообще очень помогает, укрепляет человека в испытаниях. Я лично читаю в трудные времена акафист «Слава Богу за всё» митрополита Трифона (Туркестанова).

Понять, чего ты хочешь

 – Как на практике выглядит ваша работа с теми, кто обращается за помощью?

– На консультацию приходит женщина – опустошённая, потерянная. Говорит: «Муж ушёл, мне плохо, я не знаю, как мне жить дальше». Ты за человека не сможешь принять решение, но вместе с ним рассматриваешь ситуацию под разными углами – так, чтобы он сам смог найти выход.

Мне приходилось работать с семьями, которые хотели взять ребёнка. Это была долгая индивидуальная работа, и моей целью было помочь осознать, чего люди хотят на самом деле. Проходят, говорят: «Нам нужен ребёнок». Начинаешь исследовать ценности и понимаешь, что не ребёнок им нужен, просто супружеская пара хочет сохранить семью и готова схватиться за любую соломинку. Ребёнок нужен как сцепка, а не сам по себе. И мысль о нём отпадала, когда удавалось помочь семье преодолеть кризис. И я считаю, это очень хорошо. Понимаете, если бы они усыновили малыша, он не спас бы отношения в этой семье. Хуже того, остался бы виноват, что своим появлением не смог ничего изменить.

– Но случалось ли, что ребёнок всё-таки был нужен?

– Конечно. Был случай, когда женщина не понимала, что ей не ребёнок нужен, а муж. Но дальше всё развивалось очень интересно. Разобравшись в себе, она всё-таки брала малыша на воспитание – только теперь уже ради него самого, а не как подмену мужчины. Наши желания настолько запутанны, что есть несколько уровней: мне кажется, что я этого хочу, на самом деле я ищу другого, но нужно ли мне это другое? В конце концов удаётся выяснить, что человеку на самом деле необходимо.

– Наверное, в конечном итоге – спасение души, богообщение. Только до этого уровня дойти, по всей видимости, слишком сложно. Можете ещё что-то вспомнить о том, как вы работали с очередниками на усыновление?

– Иногда приходили люди, у которых по 15-17 лет не было детей – не по физиологическим, а по психосоматическим причинам. Такие случаи редки, но случаются. Пройдя занятия, женщина беременела, становилась матерью.

– Как такое возможно?

– Такое возможно. Женщина способна бессознательно ставить психологические блоки, которые мешают её организму забеременеть. Это чаще происходит с теми, кто сами были нежеланны, например выросли в детских домах. Вот видите, как всё в нас запутано.

Дети дождя

– Чем вы, как психолог, занимаетесь сейчас?

– Примерно половина семей, с которыми я работаю, имеют ребёнка, страдающего аутизмом. Точнее сказать, страдающего расстройствами аутистического спектра. Это не обязательно аутизм в чистом виде, речь о врождённых проблемах, которые мешают детям общаться с другими людьми, быть «как все». По всемирной статистике, это сегодня каждый 64-й ребёнок.

– Их нередко называют «дети дождя». Мне много приходилось читать, что семьи, где появляются такие дети, нередко бывают счастливы.

– Американские психологи пришли к выводу, что эмоциональное выгорание у родителей ребёнка, страдающего аутизмом, выше, чем у бойцов, вернувшихся из «горячих точек».

Счастливы? Счастье – это субъективная вещь. Эти семьи живут по-разному. Я нередко встречаюсь с родителями, которые не понимают, почему именно им выпала такая участь. Как правило, в роду у них никогда не было таких, кто болел подобным. Они переживают шок, и то счастье, как оно понималось прежде, уходит навсегда, жизнь делится на «до» и «после». «Я хотела жить иначе, – говорят мамы. – Я закончила институт, у меня была карьера, был муж…» А отцы часто уходят, когда у них рождается аутичный ребёнок. Есть семьи, которые закрываются, начинают злиться на весь мир, ведь, к большому сожалению, от аутичных детей шарахаются на детских площадках, в школах. А ведь нередко они обладают хорошим интеллектом – у них поведенческие сложности, но они не глупее сверстников. Ребёнку главное социализироваться, научиться общаться с другими детьми, а их гонят. И каково матерям смотреть на это? Как ни жаль, но и в храмах таким детям тоже не всегда рады, ведь они громко кричат, не так себя ведут. Проще сказать: «Выведите, мамаша, ребёнка, который не умеет себя вести, и больше не заходите». И они больше не заходят.

– А могла бы Церковь им помочь?

– Да, если есть понимание особенностей этих детей, что им очень нужна помощь. Пока в Петербурге я не знаю ни одного храма, где этим бы занимались. В нашем приходе к таким детям относятся с пониманием, но и у нас не все бывают готовы ко встрече с ними. Чтобы никого не смущать, мы стараемся поскорее уйти, после того как подведём ребёнка к Чаше. Людей нужно готовить.

Как видите, картина не слишком радостная. Но бывает и так, что семья, где рождается ребёнок, страдающий аутизмом, обретает новый смысл своего существования. Некоторые папы и мамы начинают помогать другим, таким же, семьям, и эта помощь бывает очень действенна.

Когда прежняя жизнь рушится, когда ты понимаешь, что тебе придётся жить иначе, чем другим семьям, здесь важно принять ситуацию, полюбить свою новую жизнь, найти смысл в этом. Это целая история. Таких семей, которые смогли устоять, немало.

– Но многие надрываются?

– Многие. Аутизм никогда не ставится в одночасье, даже на Западе, где всё хорошо организовано. Ребёнок в три года не говорит, в глаза не смотрит, и мама понимает, с ним что-то не так. Она идёт к врачам, которые начинают отправлять её от одного специалисту к другому. Одни говорят: «Вы не справитесь, отдайте ребёнка в интернат». Другие: «Всё будет в порядке, не надо себя накручивать». Пока однажды семья не попадает к врачу, который спрашивает: «Где вы были раньше?» И начинается психокоррекционная работа, когда в дело вступают логопеды, терапевты, подбираются препараты. Потом школа. Некоторые дети социализируются, у них есть прогресс. У других, наоборот, начинается откат. Есть такие, кто продаёт квартиры, чтобы вытащить ребёнка из того «яйца», в котором он оказался, а когда ничего не происходит – драма совершает новый виток. Один стресс следует за другим. Но даже в этом состоянии можно обрести смысл жизни. Многие через испытание приходят к Богу. Эти дети удивительные. Удивительны их родители, которые изо дня в день, год за годом совершают подвиг. Я надеюсь, что и общество, и школа, и Церковь придут однажды к ясному пониманию этого.

«У меня была детская мечта…»

– Наталия, как вы пришли в Церковь?

– Это совсем другая история.

– Не думаю, что «совсем другая». Чтобы сознавать, что делает психолог, священник, писатель и вообще любой человек, нужно иметь хоть какие-то представления, как он пришёл к этому.

– Мой путь к православию был отнюдь не простым. Родилась я в Полтаве. Никто из родных не был воцерковлён, но знаете, у меня была детская мечта лечь вечером в постель и сказать: «Я счастлива!» Но мечта не спешила сбываться.

Кто-то сказал, что в жизни должно быть три любви: к мужчине, к друзьям, к работе. И это у меня было, а умиротворения – нет.

Я не понимала: зачем эти три любви, если в любой момент жизнь может оборваться? Было ощущение какой-то бессмысленности. Лишь много лет спустя я нашла у Виктора Франкла намного более точные координаты счастья. Он говорил, что есть три смысла, которые по-настоящему важны для человека: смысл любви, смысл страдания и высший смысл.

Я начала искать высший смысл, сначала не слишком осознанно. Мне было девятнадцать лет, я проводила в армию своего молодого человека и решила попробовать себя в церковном хоре. Веры в тот момент ещё не было, я даже не была уверена, что она мне нужна. Но позади музыкальная школа, петь я умела. И с этим пришла в собор. Первая встреча с православием оказалась не слишком удачной. Хотелось понять, что мы поём, были и другие вопросы, но не было ответов. «Тебе что, больше всех надо?» – спрашивали меня. Ещё я увидела вещи, которые не хотела видеть, и, будучи максималисткой, отшатнулась от Церкви.

Потом, когда я после медучилища пришла работать в больницу, встретила одну женщину – очень интересную, молчаливую, тихую, которая никогда не садилась за общий стол, чтобы вместе что-то отпраздновать, выпить, посмеяться. Она была баптисткой и однажды нам с подружкой сказала, что молится за нас. Мы похихикали, но когда при посещении врача я узнала, что у меня никогда не будет детей, меня это здорово тряхнуло. Я тогда продолжала петь в храме, по-прежнему не понимая, что делаю.

Однажды пришла в протестантскую церковь и увидела там людей, которые сидят рядами и читают Библию. Я опаздывала на богослужение в собор, поэтому ушла пораньше. Так как православные службы почти совпадали по времени с занятиями в баптистской общине, мне было трудно их совмещать, и в конце концов я присоединилась к протестантской общине. Вышла замуж, родила ребёнка…

– А как же диагноз?

– У меня четверо детей. Младшему – восемнадцать, старшему – двадцать четыре. Это было одно из чудес в моей жизни, когда Бог дал понять, что только от Него зависит, давать или не давать детей. Для меня это было чудо, я поняла, что по молитвам Господь может дать то, что нам действительно необходимо.

Прихожанкой я была достаточно активной. Вела воскресную школу, а когда мы с мужем переехали из Полтавы в Петербург, стала главным редактором Трансмирового радио. И так двадцать лет.

– Сейчас продолжаете там работать?

– Я оставила эту должность, но духовник благословил меня вести передачу, где выступаю как психолог.

Возвращение

– Почему вы переселились в Питер?

– Здесь живут родители мужа, да и трудно было на Украине. После переезда я поступила в Русскую христианскую гуманитарную академию, где учатся не только протестанты, даже пасторы, но и православные. Именно на её базе, кстати, собралась команда психологов, разработавших ряд психологических мастерских, с которыми нас теперь приглашают в общины, и первым местом, где мы начали проводить эти мероприятия, стал Казанский собор. Тогда у меня была наивная надежда: что вот сейчас я поговорю с ними и им станет ясно, что я верю правильно, а они – нет. Но потом начинаешь читать святых отцов, которых в академии изучают наряду с философией, и узнаёшь, что православие – это совсем не то, что я думала. Я начала открывать его для себя, всё яснее понимая – это моё.

Большое влияние оказала декан кафедры психологии и философии человека Мария Викторовна Руднева – очень сильный профессионал и искренне верующий православный человек. Она стала моим учителем с большой буквы, наставницей. Господь посылал этому человеку немало испытаний, и меня всегда поражало, как она их проходила. Для меня это стало православием в действии.

Повлияло и общение с отцом Анатолием Першиным, в приходе которого я сейчас состою. Он покорил меня своей любовью. Это было полной противоположностью моим представлениям о вере. Мне нужно было прочитать, изучить, а он просто любил.

Я не хочу ничего плохого сказать о протестантизме и не считаю потерянными те двадцать лет, что в нём пребывала. Много раз прочла Священное Писание, с этим багажом и пришла в православие. В тех баптистских общинах, где я была, есть много ищущих, интересных людей. Общинность стоит во главе угла, для протестанта общение – это самое главное. Церковь для него – это люди, взаимопомощь, потребность заботиться о братьях и сёстрах. Когда мы с мужем в 90-е растили на Украине детей, было очень тяжело. Но утром, бывало, проснёшься, а в дверь звонят – принесли сумку с едой. Мы так жили. Постоянно созванивались, спрашивали, как дела, какая нужна помощь. Девчонки приходили, чтобы посидеть с детьми. Мы вместе молились, изучали Библию. Это было просто замечательно.

– Чего вам не хватало?

– Понимаете, ты вроде очень много знаешь о Боге, но не знаешь Бога. Не хватало внутренней наполненности. И много вопросов, на которые ты вроде и находишь ответы, но где-то в глубине души осознаёшь, что ни на что на самом деле не ответила. Возьмём вопрос о преемственности. Вот были апостолы, потом первые соборы, которые протестанты признают. Вынуждены признавать, потому что именно там был принят Символ веры и тот библейский канон, который един для всех христиан. Первые соборы признаём, а последующие – нет. Почему? Если мы говорим, что Дух Святой созидает Церковь, то что же: Он до какого-то момента созидал, а потом бросил?

Есть другие непонятные моменты. Возьмём протестантское учение о спасении. Считается, что если ты спасён один раз, то это навсегда. Это приводило меня к внутреннему конфликту. Я не чувствовала, что спасена, понимала, какой долгий и трудный путь – спасение. Противопоставить православной догматике было совершенно нечего, но это, конечно, далеко не всё. В баптизме Бог – друг. Но на самом деле Он больше, чем друг. Когда я заходила в православный храм, я ощущала то величие Бога, которого мне не хватало.

– Чем не устраивает восприятие Бога как друга? Этого мало?

– Мне – да. И главное, что есть в православии, – таинства, которых нет в протестантизме. Там причастие – это символ, а мне стало мало общения с людьми, душа требовала соединения с Богом, богообщения.

Но переходить было невероятно сложно, потому что со всеми людьми в баптистской общине у меня были прекрасные отношения, да и сейчас замечательные. Я не знала, как сказать о своём решении детям, мною же воспитанным в протестантизме. Год это продолжалось: приду в православную церковь, поплачу, потом в баптистский храм на службу. Но пришёл тот момент, когда я поняла, что не могу так больше. Пять лет назад, во время Великого поста, дождалась в Спасо-Парголовском храме окончания службы и подошла к священнику. Мы с ним долго говорили, и я поняла, что да, надо решаться. И был этот чин присоединения к православию. Не могу сказать, что сразу наступило облегчение. Двадцать лет жизни не зачеркнёшь. Написала письмо своему пастору, он пожелал мне удачи. Так началась моя новая жизнь.

– Чем вы занимаетесь на приходе у отца Анатолия Першина? Востребованы ли как психолог?

– В какой-то момент мне очень хотелось отойти от общественной жизни, а просто стоять и молиться, чтобы тебя никто не тормошил, не знал, не мешал сосредоточиться. Но тут другая история: ты не ищешь – само тебя находит. Я веду воскресную школу, а кроме того, отец Анатолий иногда, когда видит, что к нему приходят с проблемой не духовного плана, а психологической, отправляет людей ко мне. Иногда консультирую семьи.

– Эти пять лет в православии – что они вам дали?

– В каком-то смысле мне пришлось начать жизнь с нуля. Это совсем новый опыт исповедования, внимания к своей духовной жизни. Чем дальше ты идёшь, тем больше видишь своих грехов. Самое сложное – просить на что-то благословение, ведь я привыкла всё решать сама. Послушание – это то, чего я прежде не знала. Но потом нарешаешь что-нибудь и не знаешь, что с этим делать. Идёшь, каешься. От исповеди к исповеди, от причастия к причастию идёт внутренняя работа над собой.

Отец Анатолий Першин на молебне с прихожанами храма Святителя Василия Великого

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска