Непоправимость бытия

Вместе с давней подписчицей нашей газеты Юлией Васильевной Сорвачёвой идём на могилку её сына. В этом году исполнилось пять лет, как не стало Игоря Вавилова. Ему было всего сорок пять. Внезапная, от инсульта, смерть известного поэта и журналиста застигла врасплох не только родственников, но и всех его друзей и знакомых. Его коллега, журналист Борис Суранов, на одной из встреч, посвящённых памяти Игоря, сказал, пожалуй, за всех друзей: «…Игоря все любили очень сильно. И я его любил, потому что человек абсолютно талантливый. Давно в Коми не рождалось таких талантливых поэтов. И при этом он был очень добрый, близкий, незлобивый…»

Для матери, воспитавшей единственного сына, смерть его была ударом в самое сердце.

Могилка ухожена, вокруг неё разбиты цветники. С фотографии на нас глядит молодой, полный сил и энергии Игорь. Мы часто встречались с ним в Доме печати, где он работал корреспондентом «Красного знамени», а также на различных писательских мероприятиях. Стихи Вавилов читал так увесисто, ёмко, высвечивая их суть, что сразу же притягивал к себе внимание. Но иногда от услышанного щемило сердце и становилось боязно за автора, ведь слово имеет свойство воплощаться. А у Игоря было очень много стихов о смерти, о своей близкой преждевременной кончине.

Первая его книга называлась «Версии смерти. Толкования. Сны» (1994). Потом последовали «Превозмогая зиму» (1998), «Строка состояния» (2004), а в 2012 году друзья издали посмертный сборник «Непоправимость бытия», которому дало название одно из его последних стихотворений:

Срезая кроны, солнце пало
На головы других существ,
Зверьё закатное внимало
Молитве, что читает лес.
Ей, обстоятельной и чинной,
С годами чаще вторю я,
До слёз влюблённый дурачина
В непоправимость бытия.

Жил по максимуму

Стихи Игоря необычны, индивидуальны, узнаваемы. Ещё в Литературном институте он удивил сокурсников своим жизненным кредо, выраженным в парадоксальном двустишии: «Программа минимум – не умереть, программа максимум – не постареть». Похоже, и то и другое ему удалось вполне. В его таланте никто не сомневался. Так, Андрей Битов, прочтя подборку стихов Вавилова в журнале «Дружба народов», сказал: «Не ожидал, что в Сыктывкаре живёт и работает поэт европейского уровня… Очень приятно». И после кончины его имя не забылось. Стихи изучают в школах, читают на поэтических встречах. И программу максимум он выполнил – умер молодым. Потому что жил по максимуму.

– Он ведь никогда ничем не болел, – вздыхает Юлия Васильевна, словно отвечая на мой немой вопрос о преждевременном уходе Игоря. – Во всяком случае, никогда не жаловался на болезни.

Юлия Васильевна вспомнила, как они ездили с семилетним Игорем отдыхать на Юг.

– Он только что первый класс закончил, а я как классный руководитель свой первый выпуск проводила в большую жизнь. И вот Игорь на море – семилетний мальчишка плавал лучше взрослых. До буйков доплывал. Взрослые мужчины боялись в такую даль плыть, а он нет.

Яркое летнее солнце ослепительными лучами заливает Игореву могилу, сияет золотом простой крест.

– Он непритязательным был, – говорит Юлия Васильевна. – В двухтысячном году Игорь поехал на войну в Чечню в составе группы журналистов. Один из них тогда погиб. А Игорь перед поездкой сказал жене Ирине, что, если с ним что-то случится, пусть поставят простой крест. Этот разговор состоялся за одиннадцать лет до его кончины, и больше Игорь к нему не возвращался…

Слушая мать Игоря, вспоминаю рассказы тех, кто хорошо его знал. После Чечни он переменился, как будто узнал нечто большее, чем знают все остальные. Внешне это практически никак не выражалось, он был так же приветлив и доброжелателен. Но печаль в глазах говорила о большой работе души, которая «переваривала» увиденное. Он был там дважды. В первый раз ещё в советское время, когда проходил срочную службу в Грозном. Второй – участвуя во Всероссийском конкурсе «Чечня: война и мир на рубеже веков». После командировки Игорь написал серию честных очерков и получил вторую премию на конкурсе. У журналистов не спрашивают: оно того стоило? Но жизнь эта поездка Игорю точно не продлила.

– Умирать не собирался, – продолжает Юлия Васильевна. – Когда его не стало, будто земля из-под ног ушла. Первые два года почти каждый день на могилку к нему ходила и в дождь и в снег, у меня тропинка была протоптана. Всю жизнь мучаюсь с высоким давлением, а тут дойду до могилы, а это несколько километров, свечку поставлю, помолюсь, возвращаюсь домой – голова ясная, давление в норме.

– Некоторые священники не рекомендуют часто ходить на могилы, чтобы не повредить своей душе.

– Мне, наоборот, только лучше становится. Отец Филипп во время проповеди всегда говорит, что надо посещать почивших родственников и даже поклониться тем усопшим, к которым уже никто не приходит. Потому что это праздник для них, когда поминают. Сейчас-то я только по субботам и воскресеньям бываю, волков боюсь и собак бродячих, которых стало много на кладбище. Люди невольно их подкармливают, оставляя на могилках еду. А я только свечку поставлю, помолюсь и домой. Игорь очень не любил, когда на похоронах и поминках пьют и веселятся.

– А памятник ему всё-таки поставили…

– Два года к нему ходила, потом думаю: «Господи, ну заслуживает же Игорь памятник». Посоветовалась с отцом Филиппом, настоятелем Казанской церкви, куда сын всю жизнь ходил, где его и отпевал отец Виталий (Размыслов). Отец Филипп выслушал и благословил поставить перед крестом вот этот мраморный памятник в виде раскрытой книги. Я его сама и придумала, попросила высечь строки из стихотворения сына «Буду вечен, не умру».

Станет белым одуванчик

Станет белым одуванчик,
Разлетится на ветру,
Дедушкою станет мальчик
И замрёт навек к утру.
Колыбель, постель, могила,
Звукопись согласных «эль»,
Жизни призрачная сила
Выйдет, как вчерашний хмель.
Но не белый одуванчик
Я, не листик на ветру.
Я – притвора и обманщик.
Буду вечен, не умру.

– Я знаю, что Игорь был верующим человеком. А когда он пришёл к Богу и стал ходить в церковь? – спрашиваю его маму.

– Сразу же после службы в армии, сам пришёл в кочпонский храм, покрестился. Они обвенчались с Ириной. Потом ходил в этот храм со своими детьми. Для них потеря отца была большой трагедией. Старшая даже не разговаривала долгое время ни с кем.

Надо сказать, что Игорь не скрывал своей православной веры, более того, отстаивал её перед иноверцами, даже если это грозило ему неприятностями. В Литературном институте на семинарских занятиях под руководством известного рериховеда, знатока индийской философии и религии, Игорь как-то сказал: «А вы нас в свою веру не пытайтесь перекрестить – мы люди православные…»

С юмором сказал, но у него порой трудно было понять, шутит он или говорит всерьёз.

* * *

После кладбища едем домой к Юлии Васильевне. Здесь всё напоминает об Игоре. Среди иконок на стенах висят его портреты, фотографии его детей – красавиц дочек Саши и Юли, жены Ирины. Мамой собраны почти все прижизненные публикации сына: книги, подборки в сборниках и альманахах, а также статьи о нём, написанные уже после смерти Игоря. Продолжаем вспоминать его. Оказалось, что Игорь был прекрасным поваром. Научился готовить, работая в геологических партиях на Тимане, и потом любил кормить маму, особенно когда она болела.

Во время учёбы на естественно-географическом факультете пединститута был солистом и клавишником рок-группы «Герда». Сам писал для неё тексты песен.

Преподавал в школе, работал автослесарем, техником. Последние годы, стараясь как можно больше и полнее узнать о православии, учился в Свято-Тихоновском университете. Перед смертью закончил третий курс. Постоянно читал и штудировал труды философов. Юлия Васильевна говорит, что Игорь любил учиться и познавать что-то новое. Участвовал в автогонках. Вообще был экстремалом по жизни. Каждое Крещение в самые лютые морозы купался в проруби.

Помню, когда по всей стране проходил набор участников в популярное телевизионное шоу «Последний герой», он тоже записался на кастинг, но не прошёл. Может, и к лучшему, потому что в рамках телевизионного шоу его участникам приходилось совершать совсем не геройские поступки.

– Вот это он сам сделал, – показывает Юлия Васильевна на оригинальные посудные шкафы на кухонной стене, – и эту спортивную площадку под нашими окнами они с друзьями заливали асфальтом и оборудовали сами. Он всё умел делать.

Бабушка, монахиня Ольга

– Как вам удалось одной воспитать сына настоящим мужчиной? – удивляюсь я.

– Это у него, наверное, от моего брата Лёни. И отец у меня был мастеровой, всё умел делать. Бабушка моя Ольга воспитала нас порядочными людьми и за наших детей тоже постоянно молилась. Ей за веру дали десять лет лагерей, сидела в Воркуте. А после того как все храмы были закрыты, у нас в Тентюково сама крестила детей, отпевала умерших, читала Псалтырь по ним сорок дней. В марте 65-го умерла, а Игорь в том же году, в июне, родился.

– Расскажите о ней подробней, – прошу Юлию Васильевну.

– Вообще-то бабушка Ольга была нам не родной бабушкой – монахиня она. Но об этом мы узнали, уже когда сами выросли и стали взрослыми.

Прежде чем рассказать, как она попала в нашу семью, надо вспомнить отца. Мой отец, Василий Петрович Сорвачёв, был образованным человеком. Жил он в селе Тентюково, которое раньше тянулось на несколько километров вдоль Вычегды и располагалось на холмах. Раньше все родственники жили грездами, такими небольшими деревнями. Даже дальняя родня, седьмая вода на киселе, всё равно селилась в своём грезде: на одном холме Койковы жили, на другом Титовы, на третьем Тентюковы, на четвёртом – Сорвачёвы.

Отец родился в 1899 году, после того как убили его отца, моего деда. В тот день в Тентюково был престольный праздник Петра и Павла. А по большим праздникам грезды друг с другом дрались, и деда во время одной такой драки убили. Бабушка осталась беременной и родила в декабре двойню. Мой отец выжил, а вот его братик умер. Бабушка Александра осталась без родителей и совершенно без содержания. Её приютила Афанасия, одинокая женщина. Та хоть и строгая была, но ещё до революции дала хорошее образование моему отцу. Таких образованных людей тогда на селе не было.

И вот отца, как образованного человека, поставили председателем сельсовета. К этому времени он женился. У них с мамой родился первенец Лёня, и отец получил предписание от властей представить список для раскулачивания. А это значит своих односельчан выставлять на верную гибель, чтобы у них всё отобрали и сослали в тайгу. На такую подлость отец не пошёл. Сказал, мол, я никакого списка подавать не буду. И за это его самого хотели посадить в тюрьму. Муж маминой сестры, Иван Кутькин, работал тогда в горисполкоме, он узнал о готовящемся аресте и сказал отцу: «Вася, уезжай от греха подальше отсюда, иначе тебя посадят». А родители только что дом огромный построили, пятистенок. Но пришлось бросить и дом, и хозяйство. Отец подался на север, в Усть-Усу.

Раньше это было большое коми село на Печоре, там действовал консервный завод, на нём оленину обрабатывали и консервировали. Папа устроился, написал маме письмо, и она отправилась вслед за молодым мужем, сыну Лёнчику только два месяца исполнилось. И до Усть-Усы с маленьким на руках она добиралась сорок дней. Тогда, в 31-м, прямых дорог не было. Нужно было плыть на пароходах через Архангельск, потом по Белому морю в устье Печоры и по Печоре вверх по течению до Усть-Усы. Люди в тех местах хорошие жили, а отец общительный, со всеми быстро установил добрые отношения. Он работал в Новикбоже, а мама дома сидела, с маленьким водилась. По улицам Усть-Усы и Новикбожа тогда постоянно ходила бездомная женщина, которая каждый день просила милостыню, заходила в дома. Это и была монахиня Ольга. В селе все по-коми разговаривают, а она русская – коми язык не понимает. И её никто не понимал. Она и в наш дом не раз заходила, просила чего-нибудь поесть. А мама у меня очень добрая была, и она решила взять её к себе в семью в няньки. За Лёнчиком ведь стали появляться другие дети, за ними требовался уход. И стала Ольга нас воспитывать.

По паспорту матушка Ольга – Наталья Яковлевна Ляшенко, 1888 года рождения, сама с Кубани. Подвизалась там в каком-то монастыре. Когда монастырь закрыли, её арестовали и отправили на Крайний Север. К тому времени, когда она пришла в нашу семью, ей было около пятидесяти. Ходила всегда в чёрном монашеском одеянии. Как попала из Воркуты в Усть-Усу, мы не знаем. Да она нам об этом и не рассказывала.

Когда опасность миновала, родственники написали отцу, что можно возвращаться в Тентюково, и семья стала собираться на родину. А матушка Ольга умоляла родителей на коленях, чтобы они не оставляли её в Усть-Усе на погибель. Мама твёрдо решила исполнить её просьбу, так как ко всем была милостивой и доброй. Игорь-то характером пошёл в неё. И отец, несмотря на то что сам спасался от тюрьмы, был в бегах, согласился пойти на риск и принять в семью ссыльную монахиню. В Сыктывкаре она всё время была под надзором, ходила отмечаться в НКВД.

Бабушка Ольга потом часто говорила про маму: «Маша, спасительница наша». Маму звали Мария Алексеевна Вежова. До замужества она жила в Кируле, в третьем доме от церкви. За время отсутствия семьи власти в нашем доме сделали медпункт и ещё какие-то организации разместили, но отцу удалось его вернуть. Через какое-то время его выбрали председателем сельсовета, а потом председателем сельпо.

И сейчас молится за нас

– Я абсолютно уверена, – продолжает Юлия Васильевна, – что моя бабушка, монахиня Ольга, была знакома в Сыктывкаре со ссыльным духовенством. С обычными мирскими людьми она никогда никаких праздных разговоров не вела, вообще очень мало разговаривала. В захоронении расстрелянных у нас священников «Священной дружины» активное участие принимала Сандра – Александра Ивановна, которая близко была знакома с моей бабушкой, – чуть ли не каждый день приходила к нам в гости. Очень они дружны были, поскольку и та всю свою жизнь посвятила Христу. Когда бабушка умерла, а потом, в 79-м, и моя мама преставилась, то Александру Ивановну мы приглашали читать по ним Псалтырь.

Бабушка знакома была и с известным сыктывкарским блаженным Александром Сорвачёвым, приходившимся нам дальним родственником. Однажды он предупредил бабушку об аресте, сказав, что в эту ночь за ней придут.

– И что она сделала?

– Энкаведешники пришли, начали колотить сапогами в дверь, но никто не отозвался. Очень долго стучали, а бабушка стояла на коленях и молилась. Решив, что дома никого нет, чекисты развернулись и ушли.

Так вот, бабушка Ольга всех нас, четверых детей, воспитывала в такой любви и ласке, что мы и подумать не могли, что она нам не родная. Совсем-совсем родной была. Я понимала, что она не похожа на остальных старух, и иногда спрашивала маму, почему у всех моих подружек бабушки коми, ходят в сарафанах нарядных, а моя бабушка русская и вся в чёрном до пят. Но мама всегда переводила разговор на другую тему.

– У неё свой уголок был, иконы?

– Да, был молитвенный угол, много икон. Мой брат Лёня был активистом в школе, постоянно участвовал в разных школьных мероприятиях. Дома писал на красном кумаче различные лозунги к выборам. Как-то раз из школы пришли к нам его учителя, принесли тексты лозунгов. Увидели, что много икон, спросили брата, почему у него, комсомольского вожака, такое мракобесие в доме. И пришлось под его давлением иконы убрать. Только одну, Спасителя, бабушка оставила. А остальные – Серафима Саровского, равноапостольной Ольги, Богородицы – отнесла в кочпонскую церковь.

Поскольку она была лишена всяких прав, то пенсии не получала, жила только тем, что ей давали за отпевы, крестины, молитвы и за рукоделие. Сидя на печи, я любила наблюдать, как бабушка шьёт большие ватные одеяла. Сначала вымоет пол, потом расстелет ситец или сатин, разложит по всей ткани вату ровненько, аккуратно закрепит её. Больше всего мне нравилось, как она поверх ткани мелом рисовала узоры разные, а потом вышивала цветы, листья. Очень многие заказывали у неё эти одеяла, даже после её смерти рассказывали нам, какие одеяла у неё получались – тёплые и прочные, очень долго хранились.

– Ваших родителей за то, что они приютили репрессированную монахиню, как-то преследовали?

– Отца потом посадили, но совсем по другому поводу. Когда он стал директором сельпо, в его подчинении оказалась сеть магазинов. А раньше всё продавалось на розлив – и спирт, и водка, которые завозились большими бочками. И вот какой-то экспедитор налил спирт в бочки из-под бензина или керосина. Литров 500 было испорчено, а раньше это считалось вредительством. Но осудили не экспедитора, а отца, посадив на пять лет в тюрьму. У отца руки золотые, так что он и в тюрьме нашёл себе дело – стал шорником.

– Матушка Ольга повлияла на то, что вы стали верующим человеком?

– Подготовила, наверное, к этому. Но в храм я стала ходить благодаря сыну. Он как-то посоветовал мне сходить в крестный ход по городу, мне очень понравилось. С тех пор и молюсь.

Когда мы выросли, поняли, какой замечательной у нас была наша бабушка. Очень жалели, что не остались даже её фотографии. И фотографии нет, и могилки не сохранилось, но я чувствую, что она молится за нас и оберегает своими святыми молитвами.

Игорь Вавилов

Стихи разных лет

vavilov_igor

* * *

Лошадь берёт рысь.
Во все четыре ноги.
Знаешь, первая мысль:
«Господи, помоги!
Не больно упасть и встать,
Чтобы любить вновь
Жену, дочерей, мать», –
Но глотка кричит: «Но-о-о!»

* * *

Я о Нём ничего не знаю,
Не при мне с креста Его снимали,
Я тогда был далеко очень,
Не успел увидеть всё воочию.

И сейчас я далеко очень,
Знаю ровно столько, что и раньше,
Где-то прочитал про плащаницу,
Что, мол, отпечатки и так далее…

У меня молитвослов дома,
Краткий, как и наша жизнь, в общем,
Находя своё незнание кокетством,
Я молитвы разные читаю, когда плохо.

* * *

Ворчит, кряхтит издалека,
Трещит на редких поворотах,
С трудом освобождает воду
От тверди долгая река.

Мир будто бы нашёл врага
В огромных, неуклюжих льдинах,
Они друг друга тычут в спины,
В бока, в крутые берега.

Твердь крошится, её несёт
под лай собак и гам мальчишек,
Река вот-вот уже задышит,
Затопит берега вот-вот
И станет полной и неслышной,
Как жизни ход.

 

* * *

Без имени, без родины, один,
Младенец спит, горит звезда над ним.
Горит звезда с пелёнок до седин,
Горит звезда и в сумраке ночей
Хранит нас всех, хранит, не разделяя
На гениев, злодеев и тиранов,
Горит звезда и светом озаряет
Склонившихся над нами матерей.

 

19 августа

Н. К.

Яблочный Спас,
только яблок
не густо,
В этих широтах
когда им налиться?
Здесь есть картофель,
морковь и капуста,
Раньше, я слышал,
сажали пшеницу.
Яблок не густо…
приметы осенние –
новой холодной зимы
притяжения,
Но не кончается
жизни движение,
Не прекращается
ПРЕОБРАЖЕНИЕ!

 

* * *

Бывает тишина стихией:
Навалится – и онемеешь сам,
Окаменеешь или улетишь,
Без страха, в вечность…
Так летает стриж,
Невысоко в предчувствии ненастья,
Меняя направления и часто
В себя вбивая землю,
От удара – грохочет гром,
И нити тишины становятся дождём.

 

* * *

…думы, всё думы – их столько,
что можно сойти с ума…
Скорей бы уже зима
щёки мне снегом растёрла,
поправила шарф на горле…
Вьюги и вьюжные вёрсты
однообразно и просто
пели бы вечные гимны
про Духа, Отца и Сына,
про солнце, что не остынет,
про Иру, что не покинет
меня ни за что, никогда.
Про то, что я буду всегда!!!

 

* * *

Избы, леса, колокольни,
В медленных реках утонут,
Заворожённые музыкой,
Музыкой межсезонья.

Стаи безродных пернатых
замельтешат в заботах,
В небе рисуя знаки –
Бекары, ключи, ноты.

Музыка межсезонья,
Свадебна и похоронна,
Точно судьба иконы –
Вечна, тиха, вневремённа.

 

* * *

Пошумит и пройдёт –
Это что до дождя,

Погрешит и помрёт –
Это что до меня.

 

Танцкласс

Пятка – носок, пятка –
носок,
Фуэте, поддержка, мягкий
соскок,
Руки за голову, корпус
пряменько,
глаза чуть прикрыты,
щёки румяненьки,
Кротость, томление, грация,
пластика,
Всё не от мира, все
безучастны…
Даже к тому, что учитель
строг,
Даже к тому, что колет
в бок,
Даже к тому, что где-то
есть Бог,
Пятка – носок, пятка –
носок.

 

* * *

Не так уж много и надо –
на всё про всё, как по Библии:
Свой угол, твой голос, сень сада,
рыб осторожных, собаку –
большую и умную.
Которая первой услышит, о чём я подумал.
И первой заплачет, что умер.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

1 комментарий

  1. Ирина:

    Игорь в Моздоке служил, а в Грозном был один раз-на войне.

Добавить комментарий