История сохранила предсмертные слова многих великих людей.

Последними словами Саньки Егорушкина были: «Ёрш вашу медь, очкодятлы носатые!»
После чего он лёг на спину и умер. Правда, минуты на две. По истечении указанного времени он открыл наполненные неземным светом глаза и произнёс: «Ну надо! И туда не взяли!»

Санька был человек маленький. И по росту, и по положению.
Не имел, не привлекался, не выезжал. Не, не, не… сплошное «не». Ну и кому нужно его жизнеописание? Кто-нибудь посмотрит на его метр пятьдесят и скажет: «Ишь ты, житие ему! А может, ещё и памятник на коне поставить? Медный!»

Но решать не нам…

* * *

Санька родился до запуска первого искусственного спутника Земли на окраине большого города, носившего имя вождя мирового пролетариата. Семья была неполной: мама и бабушка. В детский сад он не ходил, малышом сидел дома с бабушкой, а когда подрос – играл с мальчишками во дворе.

Несколько раз его вывозили в центр, и от этих поездок в памяти Саньки остались нарядные, улыбчивые люди, обилие машин, сияющие витрины и таинственное слово «ирмиташ».

В школе Саньке поначалу понравилось: столько сгустков жизнерадостной энергии окружало его на переменах! Особенно запомнилось выступление самодеятельности. Услышав, как такие же, как он, мальчишки бодро распевают со сцены, Санька решил: буду участвовать! Но чтобы попасть на эту самую сцену, необходимо было пройти прослушивание и спеть две песни: патриотическую и лирическую. Из патриотических Санька выбрал народную «Гулял по Уралу Чапай удалой», а из лирики – «Ах, Жора, подержи мой макинтош». В самодеятельность Саньку не взяли. Не годится, сказали, ни репертуар, ни голос. Ну что же: не годится так не годится. Не особенно Санька и расстроился. Только где-то глубоко-глубоко затаилось ощущение невозвратной потери – как в самом раннем детстве, когда пропадала любимая игрушка.

В третьем классе Санька влюбился. Причём дважды. Первой его любовью была тоненькая, даже какая-то бестелесная Алла Волкова. Но вскоре её сменила жгучая восточная красавица Соня Наманганова. Её перевели в их класс из другой школы. Естественно, вся мальчишеская половина третьего «г» оказалась в неё влюблена. И напрасно. Соня не удостоила никого из мальчишек вниманием и сразу же окружила себя восторженными подружками-поклонницами. Оказалось, что девочка была круглой отличницей. Представляя её классу, учительница, понизив голос, сообщила: «Она Ле-ни-на читает».

И вскоре мальчишки поняли, что им – шантрапе окраинной – никогда не дотянуться до этой заоблачной красавицы. Она никак не реагировала на трепетные проявления чувств, а Саньку не замечала вообще.
Так и закончилась Санькина любовь. Как, впрочем, и сама школа. На троечки, конечно, но зато без особого напряжения.

Окончив восемь классов, Санька решил поступать в художественное училище, где готовили художников-оформителей. В то время это была весьма востребованная специальность. Всем – от красного уголка жилконторы до завода-гиганта – требовались кумачовые лозунги «Слава КПСС» или печальные объявления типа «Приёма стеклотары не будет».

А Санька с детства любил рисовать, особенно копировать картинки из журнала «Огонёк». В школе по рисованию у него были хорошие отметки, а по черчению – даже пятёрки. Правда, в классе у него был конкурент – Боря Ручкин, который считал себя заправским художником: ходил в берете, носил с собой блокнот, в котором делал зарисовки; при этом он откидывал назад голову и оттопыривал мизинец. Боря занимался в изостудии Дворца пионеров и поэтому нещадно критиковал Санькины рисунки. Даже старался не допускать его до участия в оформлении стенгазеты класса.
И Санька тоже решил походить в кружок рисования. Ближайший был при детской районной библиотеке и назывался весьма серьёзно: «Студия детского художественного творчества». Руководительнице студии Санькины рисунки в целом понравились, но она сделала замечание, что большинство из них копии. И дала домашнее задание самостоятельно выполнить цветной рисунок на тему Гражданской войны. Санька промучился два вечера, пытаясь изобразить героических красноармейцев, но итог был плачевный. Преподаватель Муза Аполлинарьевна, увидев измождённых доходяг в обмотках, возмутилась и потребовала переделать рисунок. В назидание она показала Саньке несколько репродукций картин художников-баталистов.

Однако Саньке и это не помогло. И тогда он решил сделать рисунок на свою любимую тему. Довольный выполненной работой, он пришёл в кружок и с гордостью развернул лист перед Музой Аполлинарьевной.

– Что это? – спросила она осипшим голосом.

– Драка мушкетёров с гвардейцами кардинала, – звонко ответил Санька. И добавил: – Со всеми подробностями.

– Саша, я ведь дала задание сделать рисунок на тему Гражданской войны! По-твоему, мушкетёры воевали в 1918 году?

При этих словах девочки в студии захихикали. Мальчики же понимающе промолчали.

– Да у меня не получается, – пытался оправдаться Санька.

– А надо, чтобы получилось! У нас районный конкурс! Нарисуешь – тогда и приходи!

Перед дверью Санька немного постоял, оглянулся… И стоит ли объяснять, что больше в кружок он не приходил.
Но рисование совсем не забросил и благодаря этому достаточно легко поступил в училище.
И так же легко пошла учёба. По общеобразовательным предметам у него были хиленькие тройки, но по специальным Саньке всегда ставили четыре. И всё было бы хорошо, если бы не литература.

Читать Санька любил, но писать сочинения… Нескладно как-то они получались. Впрочем, ему натягивали троечки с минусом, но, естественно, вечно так продолжаться не могло. В конце второго года обучения необходимо было написать итоговое сочинение по литературе. К тому времени преподаватель русского языка и литературы, которая всегда прикрывала Саньку, уволилась, её заменила Клавдия Степановна – принципиальная, не терпящая никаких компромиссов в том, что касалась идеологии, дама неопределённого возраста. Ко всему прочему, она была секретарём парторганизации училища.

И вот тут-то Санька и остался один на один с чистым листом бумаги.

Тема сочинения была следующая: «Образ Владимира Ильича Ленина в произведениях Максима Горького и Владимира Маяковского».

Санька долго морщил лоб, затем написал несколько фраз о Ленине как о вожде революции, который осуществил вековечные чаяния трудящихся. Почему-то при слове «чаяния» Саньке вспомнилась картина Кустодиева «Купчиха за чаем».

Дальше пошло легче: «У Ленина был огромный лоб, чтобы вмещать огромнейшую мысль. А рост у него – маленький». Тут Санька почувствовал искреннюю симпатию к Ильичу – сам был невысоким.

«Поэтому, – продолжил он – Ленин проходил в двери, не задевая этим лбом о косяк. И ни разу его не расшиб. Великий вождь был неприхотлив в еде: кружка пива и немного мясного. Про лоб и косяк написал Маяковский, а про пивко – Горький».

В детстве Санька как-то получил хорошую взбучку.
Он с закадычным другом Вовкой играл во дворе. Была весна, капель, появились лужи. И в этих лужах на животах ползали Санька с Вовкой, изображая отважных разведчиков. За этим увлекательным занятием и застала их Санькина мама.

Дальнейшее Санька запомнил навсегда. Он стоял, потупив голову, громко кричала мама, ей вторила бабушка, и грязная, тёмная вода стекала с его ботинок.
Подобное чувство Санька испытал, когда на следующий день его вызвали к директору. Он стоял, так же потупив голову, а перед ним, размахивая злосчастным сочинением, заходилась в крике Клавдия Степановна: «В год ленинского юбилея!.. Пасквиль на гения человечества!.. Как такой недоумок и диссидент будет писать на лозунгах святое слово “партия”?..»

Словом, выгнали… Но справку, что отучился два года, всё же дали.
А через некоторое время пришла повестка в военкомат.

Армия встретила Саньку строго. Виртуозным матом, баней, где он вместе с такими же круглоголовыми новобранцами почти два часа смывал остатки вольной гражданской жизни, и казармой со скрипучими кроватями в два яруса.
Затем начались, как сказано в Уставе Советской армии, «тяготы и лишения военной службы», которые необходимо было стойко переносить. Стойкости и терпения у Саньки хватало, но уразуметь хитросплетения злосчастного Устава Санька так и не сумел. В результате вместо элитной воинской части, где готовили сержантов для пушечной артиллерии, он оказался в стройбате.

Этому поспособствовал и один досадный случай. Даже и не случай, а вполне серьёзное происшествие. Инцидент.
Дело в том, что Саньке никак не удавалось чётко усвоить права и обязанности часового. Наизусть-то он их, конечно, знал, но путался, когда должен был перечислять эти злополучные права и обязанности дежурному офицеру.
Подобное случилось и на этот раз.

Как обычно, во время построения готовящихся к заступлению в караул некто капитан Маргариткин – коротконогий, пузатенький, истеричный и, естественно, пьющий, – строго глядя на Саньку, спросил: «Что обязан делать часовой, если лицо, назвавшееся дежурным по части, оказывается посторонним человеком?»
И тут Санька оторопел. Он с ужасом смотрел на капитана, и ему казалось, что четыре маленькие звёздочки на его погонах вдруг выстроились в линию, увеличились в размерах и уже не какой-то капитанишка, а громогласный генерал огромного роста нависает над ним.

Подождав несколько секунд и услышав нечленораздельное Санькино бормотание, капитан заорал: «Сразу стрелять надо, понял ты, пальцем деланный, стрелять!» И добавил: «Я с тебя, охламона, сегодня глаз не спущу! Ты у меня увидишь твердь небесную!»

Надо сказать, что капитан Маргариткин отличался тем, что, будучи дежурным по части, любил по ночам проверять часовых и устраивать им разнос за плохое несение службы. Как правило, разнос получался нехилый. Особенно с похмелья.

И такое могло произойти с любым солдатом: и с отличником боевой подготовки, и с полным раздолбаем. Но не с Санькой Егорушкиным.

Когда из ночной темноты перед полусонным Санькой появились две неясные фигуры, он по-уставному крикнул:

– Стой, кто идёт?

– Дежурный по части с сопровождающим! – ответил капитан.

– Осветить лицо и вокруг себя!

Сопровождающий сержант включил фонарь и направил его на лицо капитана, который при этом скорчил глумливую гримасу, что было одной из его провокационных штучек. Но если бы он знал, с кем имеет дело!

– Не похоже! – радостно крикнул Санька, включившись, как ему показалось, в предложенную игру в бдительность. Затем он лихо передёрнул затвор и, дав предупредительный залп в воздух, стал ждать похвалы за ревностное несение службы.

Но вместо благодарственных слов и сержант, и капитан плюхнулись животами в холодную ноябрьскую жижу. Причём капитан издал не то писк, не то мяукающий звук.

И только когда сержант заорал: «Егорушкин, падла, с толчка у меня не слезешь!» – Санька понял, что не будет в его армейской жизни ничего хорошего.

Дело обошлось без губы, но путь к сержантским лычкам был отныне заказан.
В стройбате Саньке махать лопатой не пришлось: его сразу же пристроили в помощь клубному художнику, тоже солдату, уходящему на дембель.

Так, с кистью в руках, и отдал Санька долг Родине.

Затем был научно-исследовательский институт, где Александр Стаханович Егорушкин проработал всю оставшуюся жизнь. Вплоть до своего внезапного исчезновения. Но об этом позже.

Вначале он трудился в отделе промышленной эстетики, где тушью и плакатным пером выполнял демонстрационные плакаты. Когда же в них постепенно стала отпадать необходимость, появились презентации на экране, часть сотрудников отдела сократили, а Саньку перевели в производственный цех на должность маляра-художника – писать разного рода таблички и художественно оформлять надписи типа «Не влезай, убьёт!».

Рисовать он совсем забросил – не было времени да и, откровенно, желания.

Семейная жизнь у Саньки, как и следовало ожидать, была недолгой. Ещё в отделе эстетики он познакомился с весёлой и энергичной девушкой по имени Полина. А Санька был единственным холостым парнем в отделе. Естественно, у них сразу появились взаимный интерес и симпатия. К женитьбе Саньку активно подталкивали и все замужние женщины отдела, видя, как Санька стал понемногу выпивать с лихим мужиком Серёгой Батыем.

«Знаешь, как плохо одному? Тем более что ты остался без матери. Ведь сопьёшься с этим шалым Серёгой. Ему-то что: выпьет литр, бараном закусит и сидит – морда с автобус. А женишься – жена тебя утром проводит, вечером встретит. Будешь жить как достойный человек».

Санька потом с лёгкой грустинкой вспоминал эти слова: «Проводит и встретит…» Особенно по субботам, когда ранним утром собирался на халтуру и в поисках чистой рубашки открывал скрипучие дверцы шкафа.
«Ты дашь мне поспать, плешак криволапый?! С вечера всё нужно собирать!» – звучало из уст нежной и любящей спутницы жизни.

В итоге Санька оказался в девятиметровой комнате небольшой коммунальной квартиры. И, надо сказать, особенно не грустил. Конечно же, встречались в его жизни женщины, но, сообразив, что перед ними законченный рохля-холостяк, уходили, не забыв наградить Саньку соответствующими эпитетами.

Именно в эти одинокие годы Санька сделал попытку погрузиться в религию.
Он избежал повального увлечения восточными религиями и без малейшего колебания переступил порог православного храма.

Ребёнком он иногда бывал с бабушкой в церкви, где внутреннее убранство, песнопения и сама служба поражали его детское сознание сказочной красотой. И до сих пор помнил, как читала бабушка молитву: «Отче наш, иже сядить на небясях…».

Поэтому решение обратиться к православию было для него вполне естественным. Санька стал ходить на службы в ближайшую церковь, накупил множество брошюр и радостно погрузился во вновь открытый для себя мир.

Во время службы он вёл себя крайне благочестиво: в нужный момент крестился, а земные поклоны клал так энергично, что вокруг него всегда образовывалось пустое пространство. При этом Санька поглядывал, ожидая знаков одобрения, в сторону похожего на деревенского кузнеца священника.

Настоятель этой небольшой церкви отличался весьма строгим нравом и трепетным отношением к богослужебному уставу. Не имея семинарского образования, рукоположённый в период острой нехватки священников, отец Геннадий, тем не менее, был на хорошем счету и у церковного начальства, и у прихожан.

Будучи по гражданской специальности прорабом, приученный к безусловной дисциплине и нетерпимости к разгильдяйству, отец Геннадий строго взыскивал и со своей паствы.

Особенно суров он бывал во время исповеди. Все помнили случай, когда он опалил горящей свечой ладонь исповедницы и при этом громогласно произнёс: «Больно? Так больно будет всегда в геенне огненной, если не бросишь курить!»

В проповедях отца Геннадия чаще всего прослеживались две темы: происки злодеев-экуменистов и недостойное поведение женщин в храме. И не дай Бог, какой-нибудь прихожанке вздумалось бы подойти к Святым Дарам с подкрашенными глазами! Так же неодобрительно он отзывался и о высоких каблуках: «Цокают, как копыта у бесов».

Впрочем, большинству прихожанок нравилась подобная строгость.
Полистав купленные брошюры – тонкие и не очень, – Санька решил готовиться к первой исповеди.
Исповедь обычно начиналась после всенощного бдения.

Санька стоял последним в очереди и наблюдал, как, тихо шелестя длинными юбками, отходили от аналоя заплаканные женщины.

«Так вот они какие, настоящие исповедницы», – с уважением думал Санька.
Мужчин было мало, и они были менее эмоциональны.
Санька начал исповедь с самого раннего детства. Перечислив грехи и проказы, он приступил к рассказу о своём несостоявшемся злодеянии.

Во дворе дома, где рос Санька, появился приблудный пёс по кличке Шутик. Большую часть своего свободного времени он посвящал тому, что бегал с мальчишками и участвовал в их играх. Но Санька почему-то боялся этого добродушного лохматого существа. Как только раздавался его хрипловатый лай, Санька сразу убегал домой.
И тогда он решил отравить пса.

– Я достал скипидар, настрогал туда спичечных головок, хотел пропитать хлеб и дать Шутику! – почти кричал, размахивая руками, Санька. И не замечал, как багровеет лицо служителя алтаря.

– Да погодите же вы! – рявкнул отец Геннадий, напугав единственную оставшуюся в церкви свешницу. – Кто вас учил так исповедоваться? О гре-хах своих надо говорить, а не про пса!

– Но ведь это же таки важно, – испуганно попытался возразить Санька. Почему-то фальцетом. И почему-то с одесским выговором.

– Что важно, что нет – здесь решаю я, – перебил священник. – Как ты посмел прийти не подготовившись? Хоть одну молитву знаешь? А ну-ка, «Отче наш»!

И Санька, глядя в бульдожье лицо отца Геннадия, срывающимся голосом почему-то начал читать не каноническую молитву, которую он, конечно же, знал, а ту, бабушкину…
По дороге домой Санька снова испытал щемящее чувство потери, которое возникло в школе и повторилось, когда он впервые увидел белые от беспричинной ярости глаза своей молодой жены.
Придя домой, он аккуратно сложил стопочкой брошюры, перевязал их бечёвкой, донёс до церкви и бережно положил у закрытой двери.

«Может, кому и сгодятся…» – пробормотал он и досадливо махнул рукой.
Больше попыток возобновить свою церковную жизнь Санька не делал.
Правда, как-то он встретил знакомую прихожанку, которая иногда подсказывала Саньке, как нужно вести себя во время службы.

Цепко ухватив Саньку за рукав, она быстро заговорила приглушённым голосом:

– Ну куда же вы пропали?.. Я поглядываю по сторонам, а вас всё нет и нет… И батюшка о вас спрашивал.

– Да не буду я ходить. Не для меня это. Всё равно ничего не соображаю. Пусть другие… – ответил Санька, освобождая рукав.

– Ну и зря! Богу нужны все! – почти прокричала прихожанка вслед уходящему Саньке. И затем, уже про себя досадливо добавила: «Нет… Не мужик…»

* * *

Был последний вечер календарного лета. Как всегда, грустный. У многих из нас с детских лет сложилось определённое восприятие этого особенного дня – конец лета, конец каникул, завтра в школу.
Я сидел с приятелем в сквере, и разговор шёл о Саньке. Так получилось, что мы одновременно в журнале «Панорама ТВ», в разделе «Внимание, поиск», где публиковались сообщения о пропавших людях, увидели и Санькину фотографию. Непонятно было только, кто его ищет.

– Я всё думаю, почему некоторым так хотелось унизить и оскорбить Саньку? – глуховато и неспешно говорил мой друг.

– Может, его детская непосредственность и внутренняя чистота? У людей прагматичных и амбициозных это вызывает антипатию, потому что нет у них таких качеств. И не будет. Отсюда непредсказуемая ярость.

– А потом у них пробуждается совесть, – ответил я.

– Ну… это разве что у людей вменяемых.
Мы немного помолчали.

– А я ведь видел его не так давно, – продолжил я. – Он говорил-говорил-говорил, как будто хотел пересказать мне всю свою жизнь. А я всё думал, как побыстрее от него избавиться. А ночью, когда всё сказанное им переосмыслил, стыдно стало. А ведь именно я тогда в училище не помог ему с сочинением. Сидел же рядом, видел всю его белиберду, но промолчал.

– Да… – задумчиво сказал приятель. – И у меня рыльце в пушку: мог бы замолвить слово, чтобы не отчисляли. Я же тогда комсоргом был… А знаешь, – вдруг оживился мой собеседник. – Я ведь знаю, откуда у него появился такой дар.

– Какой дар? – удивился я.

– Совесть у людей пробуждать! Сам же только что говорил! Помнишь историю про собаку, которую он хотел отравить? Так вот, того пса сбила насмерть машина. А Санька прорыдал всю ночь. И что-то в нём резко поменялось. Он сам мне об этом рассказывал…

Мы снова замолчали.

Мимо нашей скамейки неторопливо прошла молодая женщина с семенящим рядом малышом.

– Ма-а-а, – тянул малыш. – А мы ещё пойдём в ирмиташ?
Мы переглянулись, а женщина с ребёнком удалялись от нас всё дальше, пока не скрылись в мареве заходящего августовского солнца.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска