Максим АНТИПОВ

Мелкий, колючий, ни на минуту не прекращающийся дождь и леденящий арктический ветер пронизывали до костей. Без толку клятая из века в век питерская непогода отяжелела непроглядными сумерками, непременными спутниками осени поздней. Редкий обитатель Васильевского острова решался выглянуть из обжитой квартиры-коммуналки даже по великой надобности. Но идти, и через силу, было нужно: ещё лежали оставленные в опустевшей академической читальне книги – их нужно было сдать на полку и отпустить сонную библиотекаршу восвояси.

В чернеющей хмари, ступив на Первую линию Васильевского острова, едва можно было различить убогую, с давно разбитым плафоном, лампочку, висевшую перед входом в факультет журналистики. Да при отблесках автомобильных фар вдали, у берегов Малой Невки, иногда отзывался бледным сиянием свинцовый Ангел, венчающий купол полуразрушенной Екатерининской церкви. Сполохи этого света, рукотворного и безжизненного, всё же укоризненно напоминали: сегодня вспоминается святой апостол и евангелист Матфей, а ты так и не зашёл в церковь – хоть бы свечку поставил перед чтимым образом. Так по-будничному, в суете сует, завершалось 29 ноября 1999 года…

У парадного входа в журфак можно было различить две тёмные фигуры. Одна из них, полная, в засаленной нейлоновой куртке, принадлежала университетской вахтёрше. Та что-то вещала, подобно фронтовой регулировщице производя указующие движения обеими руками. Она явно направляла куда-то стоявшего рядом с нею паренька в длинном кожаном плаще и кепке, какие обычно носили главные инженеры заводов недавно ушедшей эпохи построения «светлого будущего». Дополняла картину кожаная папка, подчёркивая серьёзный, деловой облик юноши. Извинившись, он спросил меня, где можно найти книжный магазин экономической литературы.

Так и познакомились. Молодого человека, оказавшегося старшеклассником, звали Иван Кириллов. Он вкратце заметил, что после школы хочет поступать на экономический факультет, а проходя по «Ваське», обнаружил рядом с вывеской журфака табличку: «Книжная лавка студентов». Но выбор здешней литературы явно ему не приглянулся. Чего же проще? Юноша столкнулся с книжником, знающим все магазины и закутки, где могут продаваться интересующие любознательного школьника труды Кейнса, Самуэльсона или Фридмана. Единственный нужный и доступный на Васильевском острове книгопродавец мирно сидел в вестибюле академической библиотеки, куда я как раз и направлялся. Иван не без робости из-за столь неожиданного знакомства согласился составить компанию.

От журфака до библиотеки и при хорошей погоде идти не менее четверти часа – узкие линии Васильевского с трудом сдерживают поток машин, ищущих объездные пути и не дающих проходу безлошадным путникам. А тут ещё слякоть и чернота – по неосвещённым тротуарам можно было двигаться, взирая, словно на маяки, на грязно-жёлтые окошки квартир и издавна укоренившихся здесь присутственных мест. Так и шли, в неторопливой беседе проведя добрых минут сорок. Они многое прояснили, даже воззвали к мыслям светлым, радостным: хоть и не почтил я нынешний праздник церковный, однако и грешникам Господь утешения посылает – ненастные сумерки могут в одночасье блеснуть Светом Невечерним.

…К тому времени вся страна уже вкусила горькие плоды правления просвещённых экономистов, прикрывавших ссылками на труды заокеанских мудрецов новый виток людского обнищания, множество загубленных судеб. Не удержался и я, с ходу набросившись на полчища гайдаро-чубайсов, выставляя их перед глазами юноши в самом неприглядном обличии. Однако старшеклассник не растерялся: он всё понимает, но врага-то надо бить избранным им же оружием, поэтому он, русский Иван, окончит университет, станет хорошим стратегом, попадёт в Думу, а затем и в самый Кремль – и тогда Россия вновь вернётся на путь, избранный когда-то великими нашими пращурами. Можно было порадоваться: звучало искренне и убедительно.

В книжной лавке академической библиотеки Иван присмотрел нес-колько книг и купил. Настало время прощаться – ученику предстоял неблизкий путь до Павловска, где он жил с матерью и братом. Напоследок поинтересовался я, кто он и откуда.

– Погорельцы мы, – начал Иван свою историю. – Жили на Вологодчине, в деревеньке у Кирилло-Белозерского монастыря. Отсюда и фамилия наша – Кирилловы. Полдеревни у нас было Кирилловых.

Иван постепенно переходил от сдержанно-питерского произношения к доброму вологодскому, с веселящим собеседника оканьем. Рассказал, что после перестройки в селе остались только глубокие старики да их семья, а в дни сенокоса, когда Ваня был совсем ребёнком, дом сгорел, тушить пламя было некому. Всем миром собирали для погоревших Кирилловых вещи да деньги, чтобы отправить семейство к родственникам в Павловск, поближе к Питеру. Бывший главный агроном колхоза ради Ванюши расстался со своим богатством: кожаными плащом, кепкой и папкой – так до конца дней своих и проходил, наверное, в потрёпанном ватнике.

Оказавшись в Павловске, Ваня каким-то чудом обрёл единомышленников среди местных подростков, которые, как и он, пришли к мысли – ни много ни мало – возродить Русь во всей полноте её некогда утраченного бытия. О святые юношеские мечты, сколь чисты вы и прекрасны и как недолго отпущено вам!.. В планах было после школы поступить в университет на экономический факультет, получить знания и всё в этом мире изменить.

Прощаясь, мы радостно пожали друг другу руки… Врезался в память облик юноши: неотмирный, иконописный и в то же время живой, участливый. Более всего впечатлили Ванины глаза – казалось, что через них глядит на тебя Русь древняя, почти нехоженая и непаханая Вологодчина, с её девственно чистыми озёрами, близ которых от века и селились святые подвижники ради молитвы за всех и за вся. Наверное, сам преподобный Кирилл, Белозерский чудотворец, мог именно так взирать на своих родителей, братьев и сестёр, когда впервые осознанно стал размышлять о Вечном…

Спустя несколько недель мы встретились снова, благо гимназия, в которую Ваня перевёлся из прежней школы и каждый день приезжал из Павловска, находилась тут же, на Васильевском. «Трудно было определиться, но решил всё же пойти сюда, – пояснял он свой выбор. – Именно здесь меня смогут по-настоящему подготовить к поступлению в университет». Благодаря нашему знакомству Ваня получил доступ в академическую библиотеку, куда не только школьникам, но и многим студентам путь был заказан. Он прямо-таки сиял среди публики учёной, сгорбившейся и постаревшей, вынужденной при новых властителях кое-как сводить концы с концами…

Однажды, когда опять подошло время прощаться, не помню почему, Иван вновь вспомнил о своём детстве: деревенском пожаре, месяцах скитаний у ближней и дальней родни. Кажется, учительница литературы предложила гимназистам изложить на бумаге нечто самое памятное из семейной истории, но гимназист постеснялся своего прошлого.

Тут меня осенила мысль: «Не надо сочинения! Пишите рассказ (мы были строго на «вы»), пусть он останется где-нибудь в потайной кладовой, а когда вырастете, взглянете на свои строчки – по-иному своё детство вспомните. А для учительницы придумаем что-нибудь другое…»

За давностью лет уже не припоминается, сколько ушло Ваниного времени на словесное творчество, но вот текст был готов, оставалось лишь договориться о встрече.

…Они пришли вдвоём – Ваня и одноклассница, настолько маленькая и хрупкая, что её можно было принять за ребёнка. Мариам, или просто Маша (так называл Ваня свою спутницу), выглядела по-ученически без изысков: лёгкая, но тёплая вельветовая курточка, обычный школьный рюкзак, в руках скомканная вязаная шерстяная шапка. Но глаза, глаза… это были два огромных чёрных блюдца, загадочные и зловещие. Пред их взором можно было потеряться, ощутить себя, словно путешественник на фантастическом звездолёте перед чёрною дырою: пронесёт ли, оставит в живых или же поглотит и ужмёт до размеров лесного орешка вместе со всей чудо-техникой? В облике девушки прочитывалось нечто такое, что можно было худо-бедно изъяснить лишь по прошествии времени: «Вы живёте и уходите, поколение за поколением, а я всё та же, тем же вечным взглядом палестинской ночи рассматриваю вас как неразумных созданий и всё понимаю, кто вы, откуда и на что годитесь…»

Мне стало немного не по себе, и чтобы наполнить редакционную комнату (а встречались мы в издательстве) хоть каким-то звучанием, я пригласил молодых людей к чаю, сам же взялся за Ванин рассказ. Обычная трёхкопеечная ученическая тетрадка по русскому языку. И вот погрузился я в чтение:

«Отец нас ещё на Вологодчине оставил. К другой ушёл. Выпивал много: и разве не чуяла разлучница лукавая, что рано или поздно он бросит и её с этой пагубой? Знала, не одного ухажёра сменила. Остановиться же не могла: проклятая белая влага, как кислота, выжгла и совесть, и любовь, и чувство материнское. Детей словно щенков шпыняла, каждым утром выпихивала в школу, голодных, нечёсаных, озлобленных. А сама – к ларьку: “Клавочка, дай исчо поллитру в долг, до получки никак не дотяну вот”».

Я насторожился: и сказано ладно, и на плагиат не похоже вовсе. Слишком прочувствованно всё, видено собственными глазами да скорбями пережито:

«Как с селом родным попрощаться? Мы с братишкой на речку сходили. Хоть и обмелела наша и без того крохотная Водоба, да нет её роднее. Разве забудешь такое: пока мамка с самого ранья на огороде копается, я и Данилка сетёжку ставим мелкую или же бочонок с приманкой какой придумаем; заплыла рыбка, а тут крышка – хлоп! – и вот тебе уха, а если повезёт – и на жарёху сполна хватит. Да что рыбалка, разве дело только в ней? “Нет уж, братец, – говаривал я младшому, – вот как дед учил меня, покойник, ты его уже не застал: с рыбалкою брюхо-то набьёшь, да и всё позабудешь, а ты дальше плыви и посмотри…” Вот мы и плыли на спрятанном от мамки плотике до самого Белого озера – красотища, монастырь вдалеке виден. Да-да, прятали нашу посудину, потому что от мамки влетало нам крепко: картошка уже в печке стынет, а нас к обеду нет и рыбы тоже нет, вся у нас в ведёрке».

«Это уж точно не плагиат», – подумал я и расплылся в благодушной улыбке. Иван и Маша тихонько пили чай, обмениваясь вполголоса короткими фразами. Чтобы долго не задерживать молодых людей, я пролистнул тетрадку на несколько страниц вперёд, почти до конца:

«…Шли уже поздней осенью от Ростани до Пиксимово. Там оставался дядя, материн родной брат. Мама всегда тёплым словом его вспоминала, на помощь его рассчитывала. А что связаться с ним не могла после пожара – так не беда, думала, село глухое, связи нет, да и не надо, пусть всё как при царе-батюшке останется. Туда и коммунисты-то не добрались толком: трудартель какая-то на бумаге значилась, а кто туда придёт и трудодни считать будет, таких желающих не находилось. Мишки в лесу частенько пошаливали, да и от волков отбоя не было, для скотины приходилось целые крепости городить. Так и пришли мы в Пиксимово, живые, мама всё Богородицу благодарила. Спрашиваем: где дядя Игнат-то? А сами видим: дядькин огород весь заросший, ставни закрыты, собака за калиткой не лает…»

Тут Ваня, немного привстав, увидел, что читаю я именно эти строчки. Всем своим видом он выказывал беспокойство и смущение. Поняв это, я пролистнул быстро ещё пару страниц и тут-то по-настоящему онемел:

«Пришлось идти ни с чем, а уже ночь. Никто нас так и не принял, все боятся каких-то лысых, на джипах, а мы-то на своих двоих передвигаемся, еле волочим на горбу то, что сельчане нам в дорогу собрали. Ну разве можно нас таких испугаться? А уж вокруг черным-черно, фонарик на всех один, да и то батарейка вот-вот сдохнет, надо куда-то пристраиваться. Мы с братишкой, сжавшись, идём, матушка всхлипывает, хотя видно, что нас стесняется, чтобы мы не слышали, да какое там. Вдруг – бах! – наткнулись на камень какой-то, большой и плоский. Сначала не по нутру стало, думали, что конец. Но затем поняли, что во спасение: на камне хоть сухо, а вокруг трава мокрая да болото. Посидели немного – тишина! И волки никакие не воют, и даже птиц не слыхать. Легли втроём на камень: вверху такое небо чёрное, звёзды яркие и все их словно рукой можно достать – то дядя Игнат нам рассказывал, когда на флоте служил и экватор проплывал. “Да и зачем, – говорил, – нам эти страны дальние, краше нашей Вологодчины вовек не сыскать”. А мама вдруг обняла нас с Данилкой и шепчет: “Не бойтесь, милые, не ночь черна, а души людские закопчённые. Нет тьмы, а всё творение Божие, и звёздочки яркие нам Сам Господь зажёг, чтоб не заблудились, не отчаялись. И Матерь Божия сейчас с нами рядом, всё видит, спасёт, не забудет, в обиду не даст. Вы только сами вырастите, не почернейте, не сделайтесь у лукавого рабами…”».

У меня перехватило дыхание, наворачивались слёзы, вот-вот хлынут – едва сдержался. Выговаривал почти по слогам:

– Ваня… у нас… в издательстве… сборник рассказов намечается… Молодых православных писателей… Давайте ваш текст, мы кое-что подправим и напечатаем, а дальше будем заниматься с вами – научим, как говорится, перо держать!

Но старшеклассники не мешкая помогли спуститься с небес на грешную землю.

– Вот, – сухо и официально начал Иван, – Маша говорит, что так писать нельзя. Это несерьёзно. Сейчас так не пишут…

В разговор вступила Ванина спутница:

– Понимаете, – она отпускала фразы, словно делая снисхождение, – современная литература ушла далеко вперёд. Вам говорят что-нибудь такие имена, как…

Последовал целый пантеон словесников заморских, среди которых за мою филологическую память едва цеплялись имена Милорада Павича или Харуки Мураками. Пытался в ответ съязвить, да неудачно.

На этом мы и простились. Мы долго не общались. Как-то раз Ваня всё же позвонил и поделился новостью, что в их гимназии учащийся убил своих родителей за то, что компьютер ему не купили. Позже дошла ещё новость: ученица в день «святого Валентина» из окна выбросилась, потому что её кто-то не поздравил. Да что у них за гимназия такая?!

Однажды мне удалось пригласить Ивана в капеллу, где в тот вечер давали концерт из оперных арий. Когда могучий бас Петра Мигунова наполнил стены капеллы чудесными, волнующими каждое русское сердце словами Ивана Сусанина из оперы Глинки «Жизнь за царя», я окинул беглым взором Ваню. Юноша был весь во внимании, его обращённые к артисту глаза сияли неземным свечением, губы поджимались внутрь, словно он стеснялся чего-то, а длинные пальцы обращённых друг к дружке ладоней замерли в ожидании взорваться аплодисментами. «Ты взойди, моя заря…» – завершал Мигунов последний куплет арии. И моя душа, мысленно обращённая к Ивану, вторила то же: «Ты взойди, моя заря… Яви, Ваня, России то, что успел прочувствовать и осмыслить с евангельски детскою простотою и не по-детски талантливо, не дай продать душу дьяволу и сгинуть, подобно твоим одноклассникам».

После концерта пришлось вернуться к мрачной изнанке бытия. Иван начал отвечать на мои вопросы о гимназии. Оказывается, непростая это была школа. Готовила к университету серьёзно и основательно, а принимала всех – и ухоженных чадушек миллионеров, и безвестных отроков. Причём денег ни с кого не брали. Но чтоб попасть в Ванино заведение, нужно было пройти какие-то загадочные тесты, а какие – Иван секретничал, словно заправский шпион. Зато поделился, какие замечательные у них педагоги:

– Мы со всеми на «ты», неважно, директор он или студент-практикант. А те, кто курит, могут прийти на чердак и дымить вместе с учителями – это у нас называется неформальным общением.

Расставаясь, почувствовал, что не увидимся больше. Так и случилось. Больше не звонил и не появлялся. Я ощущал, что с ним происходит что-то неладное, но не мог протянуть руку. А если бы и попытался, то принял бы он? У меня был его номер телефона в Павловске, позвонил туда, ответили: «Они все переехали на новую квартиру». Куда – неведомо.

…Минуло десятилетие с той памятной встречи на Васильевском. Уезжая однажды в командировку, прибыл на вокзал слишком рано и, дабы скоротать время, отправился в комнату отдыха. Там крутили видеокассету с фильмом о дореволюционных кадетах. Внезапно лицо одного из кадет показалось до боли знакомым… Батюшки, да это же он, Ваня, – вот так новости!.. Я так и припал к экрану, видя, как наш герой танцует на балу с очаровательною княжною. Но сия-то особа вальсировала в маске, её лица я до поры до времени не видел. Зато спустя пару эпизодов узрел всю целиком, в чём матушка произвела на свет Божий, со всеми прелестями девицы, предназначенной на выданье жениху. Но на экране-то не пошлое «реалити-шоу» маячило, а выводилась эпоха рыцарства, благородства, подлинных мужественности и женственности, долга и чести…

Пока я философствовал, возлежащую на роскошной софе обнажённую княжну стали расписывать гусиным пером, макая его в чернильницу. Кадеты сочиняли какие-то «письма счастья», украшая ими грудь, плечи и филейные части аристократки. Вот камера запечатлела и млеющее от счастия её лицо… Сомнений не было: она! Та самая Маша, что была готова поставить на место любого критика или редактора, да и научить писать самого Толстого.

«Хоть русские кадеты подчас и не чурались скабрёзностей, но до такого позорища явно бы не додумались, да и юные дворянки тоже», – сказал я сам себе и, потрясённый гнусным зрелищем, направился к перрону. В командировке при первой же возможности добрался до Интернета – узнал много интересного. Оказывается, наш Ваня окончил театральный институт и уже успел сняться в нескольких фильмах. Его актёрской стезёй стала криминальная драма, а картина про кадет – дебютной. Злые языки вещали на виртуальных кинофорумах: драматург Морозов написал сценарий о кадетах, да вот директор студии Фрумкин порекомендовал ему ввести в самый строй мальчиков-воинов роль женскую, «для вящей кассовости». «Был бы у него сын, тоже бы кадета играл, а так пришлось дочку предложить», – ехидничали бывалые киноманы. Что ж, выглядело вполне убедительно.

…Как-то августовским вечером возвращался я от всенощной. В Троицком Измайловском соборе, только-только возрождённом после пожарища, отслужили вечерню и утреню на великий праздник Успения. Запах афонского ладана отдавал свежестью вновь окрашенных стен, лица прихожан были веселы и радостны. На улице после службы тоже было радостно. По водостокам струились звонкие потоки воды, а увлажнённые кресты и звёзды блестели в лучах заходящего солнца ярче обычного. Машин было мало, дышалось легко и свободно, во всём ощущалась благодать торжества церковного. От собора предстоял путь через одну из маленьких улочек. Но движение было перекрыто: милицейские патрули и кавалькада из каких-то странных автобусов и автокемпингов плотно перегородила подступы к целому кварталу. Блюстители порядка вежливо объясняли оказавшимся в неурочный час гражданам, что надо в обход или же в объезд: «Кино снимают!..»

Кинокамеры были направлены на горстку людей бандитского вида. Грузный лысоватый мужчина в засаленном жилете и мятой рубашке навыпуск что-то указывал молодому человеку в большой клетчатой кепке, почти полностью скрывавшей лицо актёра. В руках толстяк держал бандитскую финку и учил, как по-блатному правильно ею вращать и как её надо «под ребро загнать».

Наконец настало время очередного дубля.

– Кириллов, мать твою, – ругнулся режиссёр. – Ну сколько раз я тебя учил, как «перо» держать надо! Прям детский сад какой-то!

Дубль пришлось повторить. Я стоял в раздумье: дожидаться ли окончания трудового дня киношников или же податься восвояси? На съёмочную площадку был завезён песок со спёкшейся рыжей глиной. Наскоро схваченный дождевою водою скудель быстро окрасил подошвы Ваниных кроссовок, а поддеваемый ими песок вздымался вверх и тут же осыпался. Казалось, что из-под стоп вырываются язычки красновато-желтоватого пламени. Будто сама земля горела под его ногами…

 От автора:

Этот рассказ был написан давно. Здесь он в сокращённом газетном варианте. Встреча с главным героем действительно произошла 29 ноября 1999 года, когда я работал в научно-исследовательском отделе редкой книги библиотеки Российской академии наук, а также редактировал тексты для православного издательства «Сатисъ». Фамилия героя изменена, а имя – настоящее. Фильм, в котором Иван снялся и где показана описанная сцена, был не про кадет, а про юного Пушкина и его друзей-лицеистов. Школа, где учился Иван, имела социально-экономический профиль и была «для особо одарённых детей». Когда я перешёл на работу в Агентство журналистских расследований и явился в эту школу, имея соответствующее удостоверение, то выяснились любопытные подробности. Школу перепрофилировали, здание поставили на капитальный ремонт, весь педагогический и технический персонал уволился и разошёлся кто куда. Не осталось даже уборщиц, которые могли бы рассказать, что же там происходило.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска