(Продолжение. Начало в № 965)

 «Тамань уже не та»

…Сказать надо. Идёт сейчас в литературе интернетская, сайтовская волна, в которой многие тысячи пишущих и рифмующих. И сотни, сотни пишущих о рифмующих и пишущих. И уверяющих, что вот она – блаженная пора расцвета словесности. Кто-то и поверит. Да и бывает иногда, что петух, «навозну кучу разгребая», находит жемчужное зерно. Но в основной массе это только попытки самовыражения. Но если нечего выражать? Мы же в России, мы же пишем на русском языке – вот это надо понять! А русский язык служит только тому, кто любит Россию. А то, что сейчас число ненавидящих Россию увеличивается, ясно как день.

Но так и предсказано: в последние времена явятся ругатели всего святого – лжецы, развратники, клеветники, губители памяти. Вот они и явились.

Но я-то счастлив безмерно тем, что именно с настоящими, жертвенными служителями Русскому Слову был знаком. Это ли не знак Божией милости. Какие были люди! – «богатыри – не вы». Как они могли радоваться друг за друга, как любили места своего рождения и взросления, как печалились и переживали за страдания, посылаемые России. В основном все мы были выходцами из крестьянского сословия. И все братья мои могли родиться от одной матери. Рождением своим они умещаются между серединой двадцатых годов и окончанием тридцатых. Именно они: Абрамов, Астафьев, Белов, Гребнев, Кузнецов, Лихоносов, Распутин, Солоухин, – мои старшие братья, учителя, защитники, друзья.

Владимир Крупин и Виктор Лихоносов

И каждого из них я провожал от отпевания до могилы. Кроме Лихоносова. Но так как я с ним бывал в Тамани, на кладбище, где упокоилась его мама, раба Божия Татьяна, и где он показывал местечко рядом с нею и говорил: «Вот тут и я», то кажется, что и я бросил горсть земли на крышку его гроба.

Мы – православные. Мы же знаем, что нужно подавать памятные записки о упокоении родных и близких. И на сорокоуст, то есть на сорок дней. И на проскомидии, когда в алтаре из просфоры достаются частицы на каждое имя, означенное в записках. Это прошения, чтобы родных наших Господь не забыл. Мы, грешные, молимся об отпущении грехов дорогим нашим, ушедшим в вечность. И естественно, что страшно нам: какая будет и у нас жизнь вечная после жизни земной? Это же самое главное, ради чего надо жить. Нас-то помянут ли?

А как, оказывается, моментально проносится жизнь – просверкивает, как на тёмном небе. В детстве, в юности день огромен, а в приближении земной кончины – моментален. Проснувшись, вспоминаем планы на наступивший день: вот то и то непременно надо сделать. Но вот день прошёл, и ничего не успел, занимался пустяками. Тут и новые дела нахлынули, а скоро и помирать пора. А ведь надо многое обязательно сделать, но ничего не успеваю. И всё несделанное и недоделанное отягощает душу перед Страшным Судом.

При всём при том очень надеемся, что добрые дела наши перевесят чашу грехов и спасут. Ведь страшно впасть в немилость Божию, «в руки Бога живаго».

* * *

История писательской жизни Лихоносова известна. Ему не было и тридцати, как Александр Твардовский напечатал его рассказ «Брянские» в «Новом мире». Рассказ совершенно простой, он от первого лица. Живёт автор на квартире у мужа и жены, брянских стариков, и вот пора ему уезжать. Вот и всё – я рассказал. А вы прочитайте сами, войдите в этот прощальный вечер, в разговор вроде ни о чём, а он – о родине нашей.

И сколько смелости было нужно писателю, чтобы после лермонтовской «Тамани» писать свою «Осень в Тамани». Незабываемый доморощенный летописец станицы – Юхим Коростыль. По его словам, «он доводит до ума правдивую историю Тамани». С гордостью зачитывает свои записи. Далее цитата: «И когда Юхим доходил до слов: “Теперь Тамань уже не та”, не мог продолжать дальше и заливался слезами». Конечно, считают его чудаком, смеются и над тем, что якобы «тётка его приходится внучкой той барышне, шо Лермонтова топила».

Несомненно, к Лихоносову приложимо классическое замечание, что он видит свет «светил, давно забытых и безвестных». А как? Какими очами? Сердечными. «Сердце благороднее головы. Оно не понимает – “можно”, “нельзя”, “глупо”, “невыгодно”. Оно чувствует и находит вдалеке родные тени». И как иначе без сердечного чувствования истории написать: «Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания», «Когда же мы встретимся», «Голоса в тишине», «Люблю тебя светло», «Записки перед сном», «Одинокие вечера в Пересыпи». Пересыпь – станица на берегу Азовского моря. Там у него жила матушка, Татьяна Андреевна. Виктор Иванович исходил всё побережье. Возвращался с прогулок с подобранными перьями чаек, с камушками в прожилках непрочитанных никем узоров, с новыми задумками о трудах.

Любовь его в литературе – это Михаил Шолохов и Александр Твардовский. С великим почтением пишет он о встречах с ними. Позднее – о связи с русской эмиграцией, особенно с Борисом Зайцевым и Георгием Адамовичем. Последний писал ему: «От каждой Вашей страницы веет чем-то щемяще-родным, горестным и прекрасным. У Вас редкостное чувство русского прошлого, природы, людей, всей России вообще…» Среди русских писателей Лихоносов стоял на особом счету: любовь к его книгам была для них как бы данной, в искренности её никто не сомневался. В Краснодаре, куда он переехал из Сибири из-за своих болезней, не стал своим: казаки – народ обособленный, да и обидчивый: как же так, мужик, а пишет о казачестве! «Но если сами не пишут? Все знают, что мне писать, каждый видит своё…»

Чем-то были похожи почерки Белова, Распутина, Лихоносова. Есть в книжном деле понятие «кегль» – размер шрифта. Обычно двенадцатый, десятый. Мелкий – петит. Ещё мельче – нонпарель. Ну а уж самый мелкий – это бриллиант. Так вот, у них бриллиантовые почерки. Аккуратные, вдумчивые. Не то что у Астафьева, Гребнева – размашистые, торопливые, размалахайные, прочесть невозможно. У Солоухина почерк крупный и разборчивый, как и у Абрамова.

Лихоносов возил меня к месту гибели генерала Корнилова: хата над широкой долиной. «Как понять: то ли знали, что тут он, то ли именно так было Богом суждено. Ведь он арестовывал царскую семью».

Вечерами я ходил по Красной улице, выходил к мелеющей Кубани, и всё мне казалось, что все лихоносовские люди живы и рядом, тут: и генерал Бабыч, и Манечка Толстопят, и везёт их Терёшка. А в Тамани не оставляла «Тайна хаты Царицыхи», встреченные казаки отсылали память ко временам присоединения Новороссии к России. Ходили с Витей по берегу, над обрывом к морю, в котором за лёгкой синевой угадывался керченский берег. Нагибались за черепками античности. «Тут и Нестор ходил. Ангел Хранитель пишущих».

И ещё: он был актёром – не зря же поступал в театральное. Хорошо пел. Всегда был в хорошем настроении. Часто как-то даже приподнято-романтичен. И проза его музыкальна.

Как и сказал он у изголовья последнего пристанища матушки, на Таманском кладбище, что будет с ней рядом, так и случилось.

Теперь Тамань уже не та. Но могила её певца – в ней. А могила известного человека – это, по словам Пушкина, национальное достояние.

(Продолжение будет)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска