Виктория ЕВСЕЕВА

В предпоследнем выпуске (№ 966) мы опубликовали подборку небольших рассказов почившего 28 августа прошлого года сценариста и литератора Виктории Евсеевой. Ей был 51 год. Сегодняшняя подборка её «открыток», представленная писателем Владимиром Крупиным, – продолжение.

Домик в деревне

Снова вспоминается, как мы с Олегом поехали в Орловскую область, в деревню его детства. Бабушки Ульяны уже не было в живых, за иконами хранились наши свадебные фотографии. Они пахли ладаном и немного закоптились: отопление было печное.

Муж бабушки Ульяны погиб в первые дни войны, дочка ещё маленькой сгорела в деревенском пожаре, сын (отец Олега) тоже давно умер. Бабушка жила одна и умерла от сердечного приступа зимой на улице, когда пошла покормить кур. Судя по перепаханному снегу, умерла она не сразу, ползала кругами во дворе в попытке удержать жизнь, а дом смотрел на хозяйку и не мог позвать на помощь. Соседи нашли в доме огромное количество домашней лапши, которую бабушка наделала за несколько часов до смерти и разложила сушиться. Этой лапши хватило и на поминки, и на гостинцы родне, приехавшей на похороны.

В осиротевшем бабушкином доме поселилась крёстная Олега с дочкой-подростком Машей. Крёстная работала проводницей в поездах дальнего следования, и мы её не застали – она была в рейсе. Маша, которая не помнила Олега и вовсе не знала меня, обрадовалась, когда мы попросились пожить несколько дней у неё. Ей было, с её слов, скучно и страшно. Но последнее было преувеличением – чтобы мы не сбежали к другим многочисленным знакомым и родственникам.

К нашему с Олегом приезду в деревне его детства провели газ. Жёлтыми змеями трубы оплели каждый дом. Сараи, где раньше хранились дрова, теперь заполнялись хламом. Цивилизация!

Ещё до знакомства со мной и до газификации Олег купил в этой деревне дом с участком. Он тогда решил перебраться жить в деревню. Прожил лето и осень, заготовил дров на зиму и однажды заболел, свалился с температурой. И не было сил встать и растопить печь. Так и лежал в температурном бреду, пар шёл изо рта. И вдруг – спасение! Зашёл в дом Генка, да не один, а с женщиной. Генка огляделся, поёжился и сказал: «Холодно у тебя! Не, нам это не подходит. Да, Люсь?» – и ушёл, обнимая подругу.

Олегу показалось, что теперь уж он точно не выживет. Но он выжил. Ему ещё предстояло встретиться со мной.

После той зимы Олег вернулся в город и много лет не появлялся в деревне. Его дом стал нашей семейной легендой.

И вот мы ехали по большой и наполовину необитаемой деревне на машине, и Олег в очередной раз рассказывал о доме, деликатно обходя молчанием историю про Генку, бросившего его там замерзать, потому что Генка сидел рядом и был помилован.

Вот сейчас… нет, вот сейчас мы увидим этот дом! Генка на заднем сиденье принялся отвлекать нас рассказом о том, как один опытный пасечник тоже купил в их деревне дом, перевёз свою семью и ульи. Купил новых пчёл, а рой улетел. Пасечник кинулся за ним, и одна пчела его укусила как-то особенно коварно, в губу: моментальный отёк – и всё, даже пожить в новом доме не успел, семья осиротела.

– Здесь где-то должен быть! – уверенно сказал Олег и остановил машину.

Мы вышли. Трава была выше пояса. Дома не было вообще. Олег строго посмотрел на Генку. И тот сказал:

– Деревянный же был. Растащили его всего на дрова, тогда ещё, до Газпрома. Ты ж не появлялся, а за домом следить надо.

И сделалось у моего мужа такое лицо, что мелькнуло у меня подозрение: сейчас он Генке всё припомнит. Но нет, обошлось.

Поехали мы к Генкиной маме, тёте Кате. Сам-то Генка теперь в Орле обретался, где работал на стройке и пытался создать семью. «Невенчанные живём, значит, в блудé», – грустил он.

Проходя через хозблок к дому, Олег остановился перед сараем.

– Дверь! – сказал он.

Дверь сарая была явно новее и крепче основного сооружения.

– Мать корову купить хочет, – заторопился Генка, – сено тут будем хранить. За сеном со мной пойдёшь к фермерам?

Тут вмешалась я:

– Вы у фермеров сено покупаете? А зачем? Вокруг столько травы, почему не накосить?

Генка мне не ответил, с тревогой глядя на Олега.

– Это моя дверь! – сказал Олег. – От моего дома! Значит, и ты его на дрова дербанил?!

Генка попятился:

– Да я только дверь и взял! И ту не спалил! Если бы не я, у тебя бы вообще ничего не осталось! Хочешь – забирай! Вот прям сейчас сниму! – он ринулся к двери.

Но тут вышла тётя Катя, и мы все стали здороваться и обниматься. Потом пошли в дом и сходу чуть не провалились в распахнутый подпол, откуда тётя Катя только что извлекла банки с соленьями, домашним вином и самогоном.

Дом Генкиной мамы был большой. Когда-то и семья была большая. Но хозяин умер, оба сына уехали в город. Тётя Катя содержала в чистоте кухню с ненужной теперь печкой и две маленькие комнаты: в одной спала сама, другая всегда была готова для редких наездов сыновей. На остальные комнаты сил не хватало, да и не нужны они были никому.

На огромной чугунной сковороде Генка принялся жарить карасей. Их там штук шесть поместилось. Он посыпал их крупной солью, которую брал невероятно грязными пальцами из закопчённой банки. Простота и антисанитария народной жизни не столько очаровала, сколько напугала меня.

Большая гостиная была запущенна и захламлена. В серванте было столько пыли, что почти не видно зеркал. Такими же пыльными были бокалы и рюмки, из которых предстояло пить. Самая большая комната вместе со стеной немного даже отделилась от всего дома, зимой сюда наверняка наметало снегу. Посреди комнаты стоял огромный стол, покрытый старой скатертью и пылью. Я подумала, что за этим столом мы будем есть карасей и теперь нам предстоит сделать генеральную уборку.

Но Генка сдёрнул скатерть – стол оказался бильярдом! Генка спас от полного уничтожения не только дверь от Олегова дома, но и бильярд из местного Дома культуры.

– Все ж тащили! А я хоть не спалил!

Олег и Генка немного поиграли в бильярд. Играть оба не умели, поэтому им быстро надоело. И мы переместились на кухню, к карасям. Тётя Катя накромсала ещё салата и сделала чудовищных размеров яичницу из яиц, наверное, всех кур деревни. Генка сказал, что в коптильне у него селёдка, но ждать её не будем, начнём. Начали!

Караси были зажарены до хруста. Тётя Катя и мужчины пили самогон, а мне наливали домашнего вина. Вино оказалось кстати – с ним не так страшна была грязь.

Я всё пила вино и ела карасей, хвалила и то и другое, снова пила и ела. Сделали перерыв и сходили посмотреть огород. Меня поразили огромные зонтики травы.

– Борщевик? – со знанием дела спросила я.

Тётя Катя разъяснила:

– Вот здесь, здесь и здесь борщевик, осторожнее, а там, там и там сныть, можете ходить.

Но всё было такое жирное и буйное на этой плодородной земле, что я их не различала.

Потом мы зачем-то попарились в бане. Именно только попарились, потому что воды никто не натаскал и смыть выпаренное оказалось нечем. Волосы повисли сосульками. Мы снова пошли есть и пить. Это было совершенно не в моём духе, но я поняла, что без этой постоянной веселящей подкачки я в деревне просто не выживу. Даже три дня.

И вот мы ели и пили, пили, пили, а потом Олег сказал:

– А расписку-то я у неё не взял.

Генка и тётя Катя уставились на него. Я продолжала есть карасей, потому что ничего не поняла.

– Не взял?! – ужаснулась тётя Катя.

– Да ты чё! – заорал Генка. – Такой дом! Земли столько! У тебя вон жена какая! Приезжайте и живите! Детей нарожаете!

Олег мрачно кивал. Я ничего не понимала, кроме того, что мы сейчас за этой распиской поедем в соседнюю деревню.

Едем. Олег за рулём. Выписываем размашистую синусоиду на бесконечных заброшенных полях. Мне объясняют, что хозяйка купленного Олегом дома жила в соседней деревне. Деньги Олег ей отдал все до копеечки. В сельсовете всё было оформлено чики-поки. Но наиглавнейший-то документ, расписка о получении хозяйкой денег за дом, осталась у неё. Уж как это произошло – история умалчивает. И вот теперь настало время восстановить историческую справедливость – отобрать расписку.

– Но дома-то всё равно уже нет, зачем нам расписка? – спросила я.

– А участок?! – подивился моей глупости Генка. – Дом построить не проблема! Дверь уже есть! Остальное – поможем!

И я вдруг тоже подумала, что расписку надо отобрать.

Мы подъехали к нужному дому в соседней деревне. На крыльцо вышла баба.

– Это она! – опознал Олег.

– Фигасе… – присмирел Генка. – Я её сыновей знаю. Ваще отморозки.

– И что? – спросил Олег.

– Их трое, – уточнил Генка.

– И что?

– Ничего.

Олег велел мне не покидать машину ни при каких обстоятельствах. Генка же показал мне дом местного участкового и сказал:

– Если будем драться, беги к нему.

Трое сыновей бабы оказались огромными, как борщевики с тёти Катиного огорода. Олег и Генка стали орать на них, а те отбрёхивались через забор. Их мать ушла в дом. Тогда Олег и Генка стали шмурмовать забор, и «борщевики» ринулись навстречу. Я решила, что пора бежать за участковым. Но тут снова вышла мать-хозяйка и завизжала так, что все участники дискуссии обратились в соляные столпы. Она протянула Олегу бумажку и послала его в далёкое и увлекательное путешествие. На том всё и кончилось.

Олег и Генка сели в машину. Мне отдали расписку о покупке давно не существующего дома. Мы вернулись к тёте Кате, чтобы отпраздновать обретение документа. Выяснилось, что карасей не осталось. Всех шестерых съела я. Оказывается, я с таким аппетитом их ела, что никто не рискнул отобрать у меня даже плавничок… Мне стало стыдно. Я попросила ещё налить.

Генка сказал:

– Кстати! У Антона внук родился, сейчас там ножки обмывают.

Вот это поворот! «Там ножки обмывают, а мы почему-то здесь», – возмутились мы все. Даже я возмутилась, вот какое забористое вино у тёти Кати. И мы отправились к Антону. На этот раз пешком.

После праздника

Как вернулась с дискотеки Маша, мы не слышали. Утром проснулись в жесточайшем похмелье. Болело всё. Мутило и крутило.

Днём пришёл Генка. Он принёс нам копчёной селёдки. Рассказал, что ездил к фермерам за сеном. Я опять поразилась странной идее покупать сено, когда вокруг столько травы: коси – не хочу. Олег и Генка подивились моей наивности и объяснили, что никто ничего у фермеров не покупает, а воруют.

Стало грустно. Что же это происходит с деревней? Местные до того обленились, что не хотят обкосить траву вокруг дома. А фермеры эти, приехавшие из города, вкалывают – так их местные обворовывают. В деревне никто корову не держит, свиней нет. Птицу держат ещё. Сколько мы видели на огородах высохшей на кустах смородины – никто не собирал. Сколько переросших огурцов и кабачков. Посеяли же весной эти огурцы, земля вырастила, а собирать не стали.

Нам пора было уезжать. Копчёная селёдка благоухала на всю машину. Мы попали в дачные пробки, и ароматы эти сводили с ума. Но в пробке, надеялись мы, нас не остановят гаишники и не спросят, почему у нас так запотевают стёкла. Я сказала, что дома надо будет купить хлеба к селёдке. Олег вспомнил, что в Серпухове, при монастыре, пекут вкуснейший хлеб, мол, заедем. Я засомневалась: и так рискуем, едем с похмелья, дай нам сейчас трубку подышать – взорвётся. Но Олег убеждал меня:

– Да это прям на окраине города!

И мы свернули за хлебом. Едем и едем через славный город Серпухов, едем и едем.

– Ты же говорил, что монастырь на окраине города?

– Ну да, – сказал Олег, – на противоположной.

Никто нас не остановил, благополучно доехали до хлебной лавки при монастыре, и к ароматам копчёной селёдки примешались ароматы свежеиспечённого хлеба.

Из дома позвонили тёте Кате. Она рассказала, что купила корову в одной из соседних деревень, за несколько километров от дома, и привела её. «Корову непременно должна привести домой сама хозяйка. Никаких машин и помощников, – сказала тётя Катя. – Тогда и толк от неё будет». Первая корова в деревне за долгие годы! В сарае с дверью от Олегова дома ждало корову заготовленное на зиму фермерское сено.

Мужчина и женщина

Соседка по палате рассказывает. Решила она подработать сиделкой. Ухаживала за дедушкой 70-летним. Дедушка однажды упал около своей машины, потерял сознание. Добрые люди обчистили его. Но как-то домой попал. Жена его, десятью годами старше (то есть восьмидесяти лет) к докторам его не повела, а наняла сиделку. В обязанности её входило утром перво-наперво привести в порядок саму бабушку: волосы уложить, рюшечки расправить, на каблуки поставить. Только в таком безупречном виде бабушка могла предстать перед молодым супругом.

Потом надо было обмыть-подмыть лежачего дедушку. Соседка справлялась, но, будучи моложе хозяйки почти на 20 лет, была отстранена от дедушкиных достоинств. Она варила кашу, а жена с причёской подмывала мужа. Поскольку речь и память он не утратил, было решено его падение считать несерьёзным. Вскоре он умер. У него оказалась опухоль мозга.

В соседней палате – две молодые женщины после операции. Обе с пышными формами. Одна ходит с ходунками. К ним часто приезжают мужья. Женщины ходят в компрессионных чулках, кружевных панталонах и коротких пеньюарчиках. Они выходят на променад в коридор, оставив мужей в палате, и объявляют: пошли мужиков подсекать. Мужья растроганно улыбаются и не ревнуют: оживают их любимые девчонки!

Помню, в онкоцентре на Каширке, где я ждала первую свою операцию, в соседней палате лежала молодая женщина с опухолью на руке. К ней часто приезжал муж, подолгу оставался с ней. Когда её увезли на операцию, он ходил, потерянный, по коридору и плакал. Он, по-моему, даже не замечал, что плачет. Её привезли в палату после операции – всё прошло хорошо. И он перестал уезжать домой. Спал на тесном диванчике в коридоре. Его пытались выгнать: не положено. Он делал вид, что уходит, прятался где-то по коридорам и лестницам, а к ночи возвращался и сворачивался котёнком на диване. Мы выносили ему поесть. Он жевал печенье и благодарно улыбался. Но не нам, а своему будущему с любимой, которая спала сейчас в палате.

60-летнего пациента забирали на многочасовую операцию. Анестезиолог и жена в красной шапочке уговаривали его оставить в палате вставную челюсть. Он косился на молоденьких медсестёр и не сдавался. Наконец челюсть у него отобрали. Моя соседка загадала: если он не умрёт – и она не умрёт. У них один и тот же диагноз. Он не умер, только задержался в реанимации (обычно сразу возвращают в палату). Медсёстры шутили: ждал, когда жена уедет. Но Красная Шапочка дождалась его.

Измены

Есть такой парадокс: армия в жизни мужчины занимает год-два. А рассказов о службе в армии набирается запас на всю жизнь. Вот так и с моими «открытками»-воспоминаниями. Заболела я в 38 лет. Но именно «открыток», связанных с больницами, больше всего.

В палате онкологического отделения лежали четыре женщины. У двоих – доброкачественные опухоли, у двух других – злокачественные. Этих бедолаг звали Тамарочка и Галя.

К маленькой Тамарочке приходили три богатыря: сыновья и муж. Все красивые, огромные, похожие друг на друга. Муж её на руках сюда принёс. Ухаживал, медсестёр подкармливал, чтоб лучше относились. Вот только он уже десять лет чужим мужем был. Десять лет назад изменил он Тамарочке. Родился сын на стороне. Тамарочка узнала и сказала: наши дети большие, иди маленького поднимай. Так и отдала мужа другой женщине.

Тамарочку выписали. Он её и из больницы, слабую, на руках вынес.

К Гале тоже приходил муж. Цветы нёс, конфеты. А она выведет его из палаты на лестницу и давай костерить. Потом плачет-жалуется: дома на её постели другая женщина спит. Она давно её мужа караулит. Как Галя отлучится – та сразу на её место. В отпуск ли к детям, в больницу ли удалять те органы, которые жизнь детям дали.

Тамарочка и Галя обе умерли в тот год.

Летать

Нам прислали текст будущей детской книги. Новые маленькие истории про кошку ещё не стали книгой. Я распечатала их, оставив места для рисунков, потому что для маленького ребёнка иллюстрация – такая же важная часть книги, как и текст.

Глеб сначала отказался читать: тут же нет картинок! Я говорю: ты их сам нарисуешь. Он пришёл в восторг от этой идеи. Стала я ему читать, а он рисовал.

Кошка обмоталась туалетной бумагой. Бабушкины цветы в горшке. Бабушкина рука с зелёнкой на месте кошкиного укуса. Ракета и метеориты. Голубь.

Вот ради голубя я и пишу.

Голубь получился такой: чёрная голова, уши (почему бы и нет?), клюв.

Спрашиваю:

– А крылья нарисуешь?

Глеб немного подумал и нарисовал на голове голубя три лопасти. Голубь стал похож на вертолёт.

– Это пропеллер, – сказал он.

Я так и поняла. Уточняю:

– Почему пропеллер, а не крылья?

– Я пока не умею рисовать крылья. А летать-то ему надо.

Я опять восхищаюсь и завидую той лёгкости, с которой ребёнок обходит препятствия. Его голова не забита правилами и шаблонами. Он ещё не знает, что пропеллер вместо крыльев рисовать нельзя. Поэтому его голубь полетит.

А ваши голуби летают, если вы не умеете рисовать крылья?

В древние времена

У сына сейчас интересный разговорно-мыслительный период. Любое явление переосмыливается и помещается в древние времена. Там с этим явлением происходит всё что угодно. Выглядит это так. Едем, например, в электричке.

– В древние времена, мама, железная дорога была пластмассовой.

Или:

– В древние времена трансформеры жили на другой планете и все были синими, но роботы-тачки жили на Земле.

Или:

– В древние времена, когда я был маленьким, мой папа катал меня в коляске и рассказывал про деревья.

 – Глебушка, твой папа не видел тебя и не катал в коляске.

– Я знаю, знаю, мам, но в древние времена он меня катал.

И вот такое:

– В древние времена люди подумали, что ночь – это плохая идея. Положили в стиральную машинку: она крутила-крутила – и получился день.

Граница

Забираю Глеба из сада. Воспитательница Елена Александровна рассказывает:

– Глеб начертил на песке полосу и говорит: это граница.

– Какая граница?

– Между хорошим и плохим.

Иду озадаченная. Что сия философия означает? Спрашиваю у Глеба, что он имел в виду. Он останавливается и ногой проводит на асфальте воображаемую черту:

– Смотри, мам. Это граница.

– Ага. Тут плохое, а тут хорошее.

– Нет. Тут страна Россия. А тут другая страна.

– Как она называется?

Задумывается:

– Ну… она тоже называется Россия.

И идёт дальше. Вроде как всё объяснил.

Ну а что непонятного?

Я живу в ближнем Подмосковье, поэтому, когда ругают москвичей, принимаю это и на свой счёт. Но вот читаю заголовок статьи «Москвичи съели весь годовой запас авокадо и теперь не знают, где его взять» и думаю: «Ну и как их/нас любить после этого? Звучит же просто издевательски». Мне даже начинает казаться, что это какая-то спланированная акция, создающая отрицательный образ сытого москвича и раскалывающая страну на два лагеря: Россия и Россия, Москва и Не-Москва. Читаю комментарии. Да ну, какая акция? Серьёзное обсуждение, в каких сетях есть авокадо и какого качества. Но это же хорошо, что есть люди, у которых иных проблем нет? Хорошо. Я совсем не за равенство в нищете. Но всё же, всё же, всё же… Граница-то существует.

Сын

Глебу купили грушу.

 – Какая многосочная груша! – похвалил он.

Мне слышится в этом что-то гомеровское. Это могло быть строкой из Илиады: «В сад, о богиня, войди, где растёт многосочная груша». Или из Одиссеи: «Прибыл в страну Одиссей, где растут многосочные груши».

* * *

– Мам, знаешь, почему я иногда ночью плачу?

– Почему?

– Мне снится что-нибудь страшное или непонятное. Но когда я сплю, все мысли в голове перемешиваются и становятся прошлым.

По-моему, вполне научное объяснение природы и назначения сновидений. Переработать и отправить в прошлое всё страшное и непонятное. И жить дальше.

* * *

Глеб рисует:

– Это боганетка.

Вагонетка, если что, а не неверуюшая женщина.

* * *

Глеб намусорил. Сам взял щётку и совок, стал деловито подметать. Я чуть ли не со слезами умиления смотрю на него.

– Мам, а правда я молодец, что подметаю за тебя?

Всё относительно

Сижу себе тихо, правку делаю. Вдруг из комнаты, где ребёнок рисует, раздаётся горестный плач. Навзрыд! С таким заходом, что аж до мурашек.

За несколько секунд все прошлые и грядущие мировые катастрофы пронеслись у меня перед глазами.

– Мама! Я не могу нарисовать вертолёт!!!

И я не могу. Нашли книжку с вертолётом. Нарисовали по картинке. Заодно наточили кучу карандашей.

У каждого своё горе. И свой выход из него. И одна катастрофа не больше другой.

В моём окружении очень много женщин разных возрастов, которые не смогли родить ребёнка. Так много, что выглядит эпидемией. Я знаю невероятно много людей, которые сами перенесли онко или их ближайшие родственники столкнулись с этим. Вот точно эпидемия.

Я знаю катастрофически мало людей, которые умеют рисовать вертолёты. И это уж совсем ни в какие ворота.

Беспомощность

Я не люблю эту открытку и всё время пытаюсь выкинуть из моей коллекции. Но она возникает. Я её стираю, а потом возвращаю. Наверное, придётся оставить.

Глеб заболел. Кашель, насморк, приснилось привидение. Просит полежать с ним. А я не могу! Ноги в синяках от уколов, таблетки всякие съедены, а толку – ноль. Больно. Ложишься – и такое нестерпимое пламя в ноге, что вскакиваешь. Сын уснул, пока я пыталась пристроиться рядом.

Я боюсь операции. Это нормально – бояться. Но я это уже проходила и боюсь вдвойне. Бояться неизвестности – это один вид страха. А бояться того страшного, что уже знаешь, – это совсем другое.

Когда впервые «отдыхала» в онкоцентре, мы там лежачих больных называли «лежачими полицейскими». Не знаю, кто это придумал. И вот ходячие идут на перевязки или за обедом, а ты остаёшься. Твой обед (он же завтрак и ужин) – это мешочек на капельнице с неприятной на вид густой питательной массой. Эта масса весь день медленно капает в вену, потому что нельзя вставать. Это я – «лежачий полицейский».

Ходячие уходят и палату не закрывают: «полицейский» же есть. Как будто ты что-то сможешь сделать, если что. А собственно, что? Что может случиться, если на первом этаже охрана? О да, охрана, лишний родственник не прорвётся без пропуска. Зато какие-то коробейники, цыганки ходили, как в электричке. Как они проходили?..

Так вот, эти пришлые… воровали. Вот прям при «лежачих полицейских». А что ты сделаешь? Есть пульт для вызова медсестры, она на проводке. Чуть он соскользнул за спинку кровати – всё, не дотянешься. Мобильник, по известному закону подлости, тоже упал на пол. Мне повезло, при мне не воровали. И на том спасибо.

Соседка по палате, Алёна, лежала второй раз. А первая её операция тут совпала со взрывами домов на Каширском шоссе. Взрывы были признаны терактами. Так вот, тогда был звонок в онкоцентр о заложенной бомбе. В таких случаях людей из здания эвакуируют. Двадцать четыре этажа «лежачих полицейских»! Это я драматизирую, конечно, ходячих больше. У половины из них, правда, дренажи и катетеры из всех дырок торчат. Кстати, мешочек, в который из дренажной трубки капает, можно положить в обычный пакет-майку, а сам пакет через плечо бинтом привязать. Тогда руки свободны. Пакет лучше тёмный, так элегантней смотрится. А чёрные компрессионные колготки – вообще мечта! Ой, отвлеклась.

Итак, эвакуация. Лежачих со всеми их гаджетами (капельницами, кислородом, катетерами, дренажными трубками) на кроватях выстроили колонной вдоль Каширского шоссе. Дождик пошёл. Машины едут. Запах лекарств, боли и крови. На кровь собираются бездомные собаки, медсёстры их отгоняют. Собаки огрызаются, отбегают, а потом опять собираются в стаи. Чем не фильм ужасов?

Другая соседка, Лара, тут тоже второй раз. Она из Бурятии. Постоянно звонила мужу. «Ты бычка отвёл?» – это утром. Муж должен отвести бычка пастуху. Вечером снова звонок в далёкую Бурятию: «Ты бычка привёл?»

А то ведь забудет без присмотра.

Ей удалили опухоль вместе с ногой. Этого она не ожидала. Как она будет на одной ноге с этим бычком? Муж уже устал, ждал, когда Лара вернётся. И вдруг такое. Лара отвернулась к стенке и не разговаривает с нами. При чём тут вообще мы? Она не понимает, ждёт ли её муж – такую. Такая она и бычку-то не нужна… Когда мы пытаемся с ней заговорить, Лара зло отмахивается и плачет от беспомощности.

Многих женщин мужья бросили. В радости вместе были, а в горе – не смогли. Некоторые бросали по телефону. Звонит и говорит, что съехал, ключ соседке оставил. А женщина ждала, когда он ей влажные салфетки привезёт. Или памперсы. Кому нужна жена в памперсах? А вдруг она всегда такая будет? Что с ней делать?

А ей что делать? Вот даже не в глобальном смысле, а прямо сейчас. Она лежит после операции, ей надо руки вытереть – не гонять же каждый раз медсестру с тазиком? Ладно, салфетку соседки дадут, которых не бросили и привезли им запас всяких полезных штук. А потом? Будет же и «потом», жизнь не кончилась.

Но ведь и здоровых бросают. Конечно. Сколько угодно. Но здоровые могут сами ходить в туалет, вот в чём штука. И по морде дать. А тут – отчаяние и беспомощность.

Беспомощность.

У неё есть ещё другая сторона. Ты не можешь помочь человеку, который от тебя зависит. Я выбралась, но теперь Олег лежал в онкоцентре, а я каждый день ездила к нему. Вставала рано, чтобы проскочить до утренних пробок: ехать же из Подмосковья. Охранники уже не спрашивали пропуск, узнавали по большому беременному животу. Олегу становилось всё хуже. Стало понятно, что о ремиссии и выписке речь не идёт. Врачи хотели дотянуть его до моих родов. Такое человеческое представление о последней радости: он должен успеть увидеть сына. Вот только моему мужу, сильному, надёжному, настоящему мужчине, была невыносима беспомощность.

Это он заставил меня сесть за руль и намуштровал водить в любых погодных условиях: «Вдруг меня рядом не будет, ты сама должна уметь!»

«Как это – не будет? – не понимала я. – Бросить, что ли, хочет?»

Оказалось, вот так. Зима, снегопады. Кто меня повезёт? – некому. Живот на коленки («Глебушка, терпи, к папе едем») – и вперёд. И в какой-то момент я поняла, что Олег перестал знать, что я беременна. Именно так: перестал знать. Мозг включил защиту от самой невыносимой боли, от которой ни морфин, ни обезболивающий пластырь не спасают. В его глазах я стала сильной, здоровой и свободной. Не больной, беременной, напуганной, уставшей и беспомощной, которую нельзя бросить.

Здоровую бросить можно. Он не хотел бросать, но от его желаний и нежеланий уже ничего не зависело.

Он обманул себя и ушёл. Сына так и не увидел. Не дотянул. Потому что внушил себе, что я не беременна.

Пепел

Прекрасный город Неаполь располагается у подножия Везувия. Когда Везувий просыпается, он собирает дань в духе античных мифов – жизнями неаполитанцев. Они убегают от гнева своих древних богов, а когда вулкан засыпает – возвращаются. Почему они возвращаются на пепелище, зная, что Везувий уснул не навсегда? Потому что вулкан вместе со смертью принёс питательный пепел, на котором вырастет самый лучший в мире виноград – основа жизни неаполитанцев.

Так ведь и вся наша жизнь. Болеем, страдаем, мучаемся – и снова рожаем и растим детей. Не для болезни и мучений – для радости и счастья. Знаем, что в жизни каждого из них может случиться Везувий. Но надеемся, что именно нашему ребёнку повезёт прожить свою жизнь при спящем вулкане среди прекрасных виноградников…

Байки из больницы

В нашем отделении трое оперирующих врачей и заведующий (к нему все рвутся на операции, он же – заведующий!). Одна из врачей женщина по фамилии Супрун. Пациентка, бабушка с плохим зрением и плохим слухом, прочитала табличку на двери врача: «Супрун», но что-то пошло не так.

И вот соседка по палате спрашивает: «Бабуль, а тебя кто оперировать-то будет?» – «Супруга». – «Чья супруга?!» – «Наверное, заведующего, чья ж ещё? Разве у простой супруги свой кабинет будет?»

Бабуля эта подружилась с другой бабулей, тоже глуховатой. Сядут рядышком и беседуют: «Ты химию делать будешь?» – «Не буду! Мне 78! От чего помру – от того и помру». – «Ну и правильно. Я тоже буду делать, а то помру ещё».

Всё это рассказывает мне моя соседка по палате. А раз уж пошла тема плохого слуха, то рассказала она и о двух своих соседках по дому. Две бабули, обе не слышат одним ухом и всё время ссорятся, кому с какой стороны стоять, чтобы друг друга слышать. И вот однажды не договорились, поругались и разошлись.

Первая бабуля пошла домой и прилегла поспать аккурат на слышащее ухо. А вторая раскаялась, что поссорилась с подругой, и пошла к ней мириться. Звонила, звонила – нет ответа.

Монтажная склейка.

Просыпается первая бабуля и видит, что в окно её первого этажа лезет сосед.

«Ты чего, Володь?» – спрашивает.

А Володя молчит, глаза таращит.

Подходит бабуля к окну, а во дворе жильцы собрались, кто не на работе, скорая подъезжает.

Выглядывает она в окно, видит свою подругу и кричит: «Зин, а чего столько народу? Случилось что?» «Случилось! – кричит её подруга. – Ты померла!»

Новогоднее

Мирону двадцать пять лет, мама отказалась от него, когда ему было полгода. У него какой-то серьёзный психиатрический диагноз, он всю жизнь провёл в психбольницах. Он почти не говорит, зато сам жуёт и может выходить на прогулку с няней.

Говорит он в основном три фразы: «А мама придёт?», «Мама придёт», «Мама не придёт».

То есть сначала он пристаёт ко всем с вопросом: «А мама придёт?» И в зависимости от полученного ответа пребывает или в хорошем настроении: «Мама придёт!», или в плохом: «Мама не придёт»…

Няню, которая и рассказывает мне о своих подопечных, он тоже называет мамой. Он вообще весь женский персонал называет мамами. Но знает, что есть какая-то самая главная мама, которая коренным образом отличается от других мам.

Мирон сидит на кровати и плачет.

– Мироша, ты что плачешь?

– Мама не придёт!

В больнице суета: ждут Деда Мороза и Снегурочку. Это волонтёры, они тут уже были и почти не боятся прийти с поздравлениями. Но надо обезопасить их от буйных. Поэтому, наверное, от Мирона и отмахнулись, когда он пристал с вечным вопросом: «А мама придёт?»

Он думал, что все бегают, потому что его маму ждут.

– Мироша, вытри сопли! Сейчас Дед Мороз придёт, а ты плачешь.

– Дед Мороз? С мамой?

– Со Снегурочкой.

Мирон вытирает рукавом сопли:

– А пода?

– Будут подарки, будут!

В отделении много проживающих с синдромом Дауна, совсем плохих: они не разговаривают и не умеют жевать, им всю пищу измельчают в блендере. Так что с подарками тут надо осторожно. Дашь такому Мирону конфетку (Мирон жевать умеет), а даун Стас Михайлов (ага, вот прям так и зовут) отберёт и сунет в рот. И подавится. Они ведь всё в рот тянут. Стасик вон памперс свой съел, так еле откачали.

Дед Мороз вышел из лифта и остановился. Снегурочка выглядывала из-за его спины. Ещё Баба-Яга должна была приехать. И Снеговик. Но те передумали – боятся.

Подвывая и покачиваясь, сдерживаемые персоналом, проживающие выслушали короткое поздравление. Заведующий сразу с помощью магнитной карты вызвал для волонтёров лифт.

– А подарки?! – сообразил кто-то из говорящих.

– А подарки олени вам привезут! – крикнул Дед Мороз и втолкнул Снегурочку в лифт.

Они уехали.

– Оле, мам? – спрашивает Мирон.

– Олени, Мироша. Это такие помощники Деда Мороза.

Подарки будут – что-нибудь вкусненькое. Правда, оно пройдёт через блендер и утратит красоту.

Няня потом потихоньку угостит Мирона конфеткой – он-то умеет жевать.

– Мам, а мама придёт?

– Мирон, ты же её ни разу не видел?

– Нет…

– А как же мы её узнаем?

– Пода.

– Она подарки принесёт?

Он радостно кивает.

– А что она принесёт?

– То, кока-ко, пече.

Это значит: торт, Кока-Колу, печенье. Когда он произносит «кока-ко», то выразительно щёлкает себя по шее, намекая на алкогольную природу кока-ко его мечты.

– Ясно. Будем ждать.

Спустя десять минут разговор заходит на новый круг.

– Мам, а мама придёт?

– Придёт, Мироша. Потом. Сейчас у неё работы много. Перед праздником у всех много работы.

Мирон кивает. Это он понимает, не маленький.

Дедушка Мороз, пусть в этот раз ко всем придёт мама. Хотя бы во сне.

(Ещё «открытки» Виктории Евсеевой – в последующих выпусках)

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска