Одно из самых сильных впечатлений детства – мамина деревня Кузнецово. Помню, как мы с мамиными подругами и дочкой одной из них долго шли от шоссе на Санчурск, пока нас не подобрал местный житель Костя, которого мама нянчила ещё младенцем. На его «газике» или, как его ещё называли, «козлике» и добрались до места. Ночевали в просторном доме у кого-то из знакомых, а утром началось знакомство с местностью. Неподалёку в лесу был родник. С удивлением заглядывал я в глубокий овраг, вместе с мальчишками ловил рыбу в пруду, но не удочкой, а вершами, а потом мы угощались яичницей с карасями. Полвека прошло с лишним, а больше так и не довелось это попробовать. От пруда шла протока, из которой высовывали головы выдры. А ещё мы бродили по холмам, заросшим цветами, и я впервые увидел такое небо – огромное.

Первое вятское слово, которое я выучил, – это «чепарушка». Миска для еды. Потом были ещё, но вообще единственным человеком, который говорил на настоящем вятском диалекте, была моя бабушка – Валентина Васильевна Мамаева. Я её даже записывал, но, к сожалению, потерял тетрадку в студенческие годы. Это был, безусловно, русский язык, просто о смысле половины слов нужно было догадываться. Вот делится бабушка горем: кто-то из дальних родственников, а может, сосед или знакомый наложил на себя руки, заранее предупредив: «Я себя порушу». Никогда и ни от кого больше такого не слышал.

Когда возвращался на Кубань, надо мной смеялись из-за сильного вятского выговора, который я приобретал. Вятские словно напевают слова, даже «Куда хоть пошёл-то?», с ударением на «то», звучит как начало песни – на бумаге, конечно, не передать. Поэтому лет в двенадцать я пришёл к выводу, что люди раньше, в незапамятные времена, не говорили, а пели и лишь потом их речь упростилась и лишилась поэзии. Но у бабушки и мамы в речи следы её сохранялись. Мама редко меня заставляла что-то сделать или от чего-то отказаться, но умела так сказать, что моё воображение поражалось до самых глубин. Деревенских выражений у неё столько, что они кажутся неиссякаемыми. Как-то раз на черноморском пляже она вдруг оживилась и обратилась к соседям: «А ведь мы с вами люди не незнакомые». Оказалось, то ли дальняя-предальняя родня, то ли земляки, приехавшие из Сибири. Не виделись они с мамой лет тридцать.

Лето я, как и большая часть советских школьников, проводил у бабушки. Жила она на окраине Йошкар-Олы – города, который чуть ли не на две трети, а то и больше заселён выходцами из вятских деревень. Воду брали из красивой колонки на перекрёстке – я переносил её в вёдрах целую реку. Вдоль улицы тянулись канавы, поросшие травой-муравой. Через каждую был перекинут к тротуару мостик. Дома деревянные, высокие, нужно было подниматься по лестнице; ворота мощные, красивые – через них явно заводили когда-то лошадей. Встречались и двухэтажные. Ну а в доме – сени, где стояла кровать под пологом. Заходишь – и первое, что бросается в глаза, – русская печка, слева проход в комнату, где стоял стол (за ним мы с бабушкой обычно обедали), над ним – икона Христа. В общем, это немалая часть моего детства: бабушкин дом, сад, деревянные дорожки, которые могли привести к клеткам с кроликами, а могли и в более интересные места. А ещё походы в сосновые леса за грибами.

Ну а Кузнецово и вовсе рай на земле! В моём мироздании оно занимало одно из центральных мест, наравне с Москвой, так как мама про свою деревню, про детство вспоминать очень любит. Удивляюсь, что я лишь сейчас сообразил её записать.

Итак, мамин рассказ.

Побег

– Это было в Кузнецово. Я себя помню с трёх лет. Отца, ветеринарного врача, заставляли тогда вступить в партию, как мне потом уже рассказали, а он не вступал. Потом снова привязались – председателем колхоза захотели поставить – и уже не отвязывались. И тогда мы ночью взяли и уехали. Сосед – старик дядя Ваня – посадил нас на сани и повёз за пятнадцать километров до станции. С собой взяли два сундука, а больше ничего и не было. Мы, дети, были в валенках с калошами, потому что, когда уезжали, лежал снег, а когда приехали в Казань, там уже везде весенние лужи. Начерпали полные калоши воды да так и шлёпали в них по вокзалу.

Слева направо: тётя Тамара, бабушка Валя, тётя Римма, мама (внизу, между колянями), дядя Валера, дедушка Вася

Брат Валера был на шесть лет старше меня, сестре Тамаре тогда пять исполнилось, а Римме был год, и она ещё не ходила. Мама ушла с нею на руках за билетами, а нам дала по яйцу. Посидели-посидели, и я пошла искать маму. Шла, пока меня не остановила милиция и не отвела в камеру хранения. Посадили на полку, и по радио объявили: «Потерялась девочка, обращайтесь в камеру хранения».

Оттуда мы поехали в Омск, а потом в село Великорусское. Отец сразу нашёл работу, но нас там не очень-то и приняли. Скажем, привозили молоко и всем раздавали, а когда мама встала в очередь, одна женщина стала кричать: «Ей не давайте, она приезжая!» Тогда мама взяла у этой женщины бидон и вылила молоко на её голову. Обидно ей стало, что у неё четверо детей, а тут молока пожалели.

В селе мы играли с ровесниками в догонялки и прятки. Полы там у всех были земляные – из навоза, смешанного с песком, но чистые – их подметали. Только у одной семьи в деревне были деревянные полы, и мы туда ходили словно в музей: «Ох, полы деревянные!» Что у нас в Кузнецово полы тоже были деревянные, я к тому времени уже забыла.

Обратно вернулись, потому что районное начальство дядю Ваню всё пытало, куда мы уехали, а он знал наш адрес. Не знаю, как добились, но в конце концов он признался, и отцу пришло письмо: «Возвращайтесь на своё старое место работать. Мы ждём». Но главное – пообещали больше не неволить. Это был какой год?.. Сталин был ещё живой. Значит, 51-й.

«Все читали»

– Отец много читал и очень хорошо рисовал. И все мы газеты читали. В 1952-м мне было четыре года, но мы с Тамарой знали всех руководителей страны, потому что брали у отца газеты и журналы. Руководителей мы с Тамарой делили: Сталин был её, потому что она старше, а Ленин – мой. Но потом, в 56-м, она Ленина забрала. Я спорила, но Тамара сказала, что я всё перепутала: Сталин мой, а Ленин её. А ещё раньше, когда Сталин умер, вся деревня вышла на улицу, охали и плакали: «Что же с нами будет? Как будем жить?»

Бабушка, дедушка, тётя Тамара (самая высокая), мама (посередине) и тётя Римма (самая маленькая). Кузнецово, 1959 г.

Возле лампы вечерами садились и читали. Больше всех читали отец и Тамара. Я поменьше, научилась сама по Тамариному букварю. Когда учительница узнала в первом классе, что я хорошо читаю, то дала мне книгу «Грачи прилетели». Я прочла, но ничего не поняла, потому что это была взрослая книга. Отец глянул и удивился, зачем мне её дали. Книги обычно брали в библиотеке. В деревне был человек, который согласился в свободное время выдавать и принимать книги. Их к нам привозили, а когда все желающие в Кузнецово прочитывали, меняли на другие. Отец прочитывал всё от корки до корки.

Радиоприёмник типа радиолы был у нас всегда, сколько себя помню. Он мог работать без электричества, на него ставили большие батареи и слушали. Наверное, такой только у нас был, потому что почти вся деревня – это вдовы, не могли они себе позволить.

Но пока читать не умели, разглядывали журналы, где были нарисованы коровы, лошади, свиньи, куры – их мы на Новый год ножницами вырезали и вешали на ёлку. Ещё фонарики делали, снежинки. Ёлку ставили во всей деревне только в нашем доме, и все дети приходили к нам первого числа. Взрослые тоже приходили. Стояли и слушали, как мы читаем стихи, песенки поём. Каждый год это повторялось.

Дядя Валера

А вечорки зимой устраивались у нас в разных избах, то у одного, то у другого. Собиралась молодёжь – те, кто родился до войны, 1937–1941 годов рождения. Рождённых в сорок первом было меньше всего. За ними шли брат мой Валерка и дочка колхозного бухгалтера – оба 42-го года рождения. Потом уже послевоенные. А перед нами несколько лет никто не рождался – не от кого было. Мы, младшие, залезали на русскую печку и оттуда смотрели. Взрослые женщины вязали, вышивали, разговаривали, а молодёжь плясала и песни пела. К потолку была привешена керосиновая лампа, и как-то раз её задели головой. Керосин разлился, взрослые к выходу бросились, а мы, младшенькие, с печки им на головы прыгали – так нас на головах и вынесли. Все вышли, а огонь потушили.

Дом

– Стоял большой пустой кирпичный дом посреди деревни, где раньше жил раскулаченный. Потом в одной половине мы поселились – семья колхозного ветеринара, в другой сделали клуб. Стены толстые, но всё равно наш дом был холоднее всех в деревне, деревянные держали тепло лучше. Были подтопок типа буржуйки, который топился два раза в день, и русская печка – она топилась два раза в неделю.

Наш кирпичный дом в Кузнецово ещё стоит

В клубе показывали фильмы. Помню один – «За спичками», финский фильм, довоенный. До этого ходили смотреть фильмы в Денисово. Потом экран стали вешать на конюшне, где телеги стояли. Там мы смотрели «Тихий Дон». Дети не допускались, поэтому мы залезали под телегу и на соломенную крышу, где проделали дырку. Детский билет стоил 5 копеек, взрослый – 20. Уже в клубе, позже, смотрели «Дело было в Пенькове» и другие фильмы.

«Живый в помощи»

– Нас всех крестили в раннем детстве. Когда я родилась, мама, рассказывают, всё повторяла: «Надо крестить!» Может, я болела чем-то. Мама из очень верующей семьи, её сестра – тётка Евфросиния – никогда не работала в колхозе, не получила пенсию, потому что не признавала революцию, а жила тем, что проводила церковные обряды мирским чином: крестила, отпевала. За это ей давали продукты и что-то из одежды. Молилась она целыми днями, на коленочках перед иконами стояла, но только дома, в церковь не ходила. Говорила, что священники теперь, как коммунисты, безбожниками стали. Жила она в деревне Слободской, в тридцати километрах от нас. Иногда мы ходили друг к другу в гости. Дойду, бывало, неделю там поживу, потом мама за мной приходила и мы шли обратно. Но чаще к нам приходили – моя сестра Гутя и другие. У всех маминых сестёр мужей на войне убили, ни один не вернулся, и жили они очень бедно, мы получше.

Так вот, когда пришло время меня крестить, отец очень ругался – не хотел меня везти. Он в Бога не верил, хотя и был против коммунистов. Но всё же повёз. Ближайшая церковь была за Санчурском, в селе Сметанино. Отца в церкви спрашивают: «Как имя ребёнка?» – «Светлана». – «Нет такого имени». – «Да пишите хоть Ульяна». Но записали Фотинией. Крёстной стала Инна Корюкина, на одиннадцать лет меня старше. Крёстных у нас выбирали из молодых, до двадцати лет.

Раньше был храм поближе, в Великоречье, но его закрыли, и нас, школьников, заставляли его ломать. Целое лето ломали – не по своей воле – и не понимали, кому церковь мешала. А прежде мы там играли. Дома у нас были иконы в красном углу, и мама, пока не перекрестишься, за стол не пускала: «Куда ты? Не перекрестилась!» Учила утром молиться и уж потом умываться, а когда спать ложились, мама читала «Живый в помощи». В воскресенье никто у нас не работал – грехом считалось, но о Боге между людьми разговора не было, только мама кое-что рассказывала, ну и иконы имелись в каждом доме.

В Пасху на улицу выходили все деревенские: гармонист играл, люди плясали, а дети были в новой одежде, ненадёванной – родители старались, чтобы она была красной. Через неделю после Пасхи – Фомино воскресенье, когда люди из разных деревень шли в Кузнецово в гости. И в наш дом приходили: одна супружеская пара из Денисово, одна или две из Павлово, из Гарино и из Потанино кто-то. На стол ставили одну бутылку водки на всех. Наливали по стаканчику, а потом бражку пили на хмельных дрожжах. На столе были пироги всякого-всего калибра. Никакого мяса не знали – летом какое мясо? Картошки тоже не жарили, только пироги пекли. За щукой для начинки ездили в Йошкар-Олу.

Приходили гости с детьми. У павловских было пятеро детей, у остальных тоже сколько-то, но дети за стол со взрослыми не садились. Как взрослые встанут, тогда приходил наш черёд пироги есть, запивая молоком. Потом был наш черёд идти в гости. В Гарино, кажется, на шестое воскресенье после Пасхи ходили, в Павлово – на седьмое, в Денисово – на десятое. Троицу отмечали, как и Пасху: в каждом доме был праздничный стол и все выходили на улицу. Женщины и девушки брались под руку и шли из одного конца деревни в другой навстречу друг другу. Это были гулянья. Потом поворачивали и шли обратно. Идут и песни поют, гармонист играет, а мы, дети, бегали между ними, пробегали под ручками.

Постилась у нас в Кузнецово только одна семья – очень верующая. Ещё богомольная семья была в Денисово. В колхозе не работала, детей в школу отпускала неохотно. Пацан из этой семьи ходил в белой заячьей шубе, и его дразнили, но не за то, что был верующий, а потому что он производил впечатление забитого. Иногда приходили две странницы, которые жили в одной из дальних деревень, рядом с Голендухино. Они были не в себе, но никому плохого не делали. Ходили по домам и просили еду, кто чего даст.

«Не пришли все»

– Домов в деревне было, может, тридцать, может, сорок. Мужчин в них – двое на Дальнем Востоке служили, поэтому живы остались, один с войны пришёл и наш отец, тоже с фронта вернувшийся, израненный. Бухгалтера на войну не взяли, потому что он был глухой, а отца взяли не сразу, только на второй год войны.

Почти в каждом доме у женщины погиб муж. Когда мы пошли в школу, довоенные уже окончили один за другим семь классов и поуезжали в Йошкар-Олу. До неё было ближе, чем до Кирова, всего пятьдесят километров.

Уезжали, потому что у нас была голодовка. Такая строгость была в колхозах, что, хотя мы выращивали рожь, хлеба люди почти не видели. В огороде сажали свёклу, которую смешивали с отрубями, лебедой, добавляя немного ржи, и всё это перемалывали, а потом пекли. Но мне так нравился свекольный хлеб, что я маму просила: «Мам, дай каравай, я пойду поменяю на свекольный». «Ты дурочка? – спрашивал мама. – Там лебеда, свёкла, отруби, муки почти нет». А мне нравилось, и я обижалась: «Все такой хлеб едят, а у нас такого нет». И я всё равно то один кусочек, то другой меняла.

Отцу, как ветеринарному врачу, давали больше, чем другим: муку, сахар, льняное масло. Лён у нас тоже выращивали. И горох, но плохой, на корм скоту. Как-то раз мы, дети, захотели гороха. Пошли. Мне было пять, другим девочкам столько же, а Римме нашей только три. Приехал бригадир на коне – тот, что с Дальнего Востока вернулся, – он охранял горох. И мы от него побежали, а Римма бегать не умела, села и сидит, но бригадир её не тронул. Потом мы вернулись и нашли её. Так нам ни разу гороха и не дали поесть. Никто ничего не крал – ни горох, ни рожь.

Очень бедно жили. Про колбасу я в семнадцать лет узнала. Курей не резали, их не ели – они несли яйца. Семья имела право держать десять курей, трёх овечек, одного поросёнка и одну корову. Если рождался телёнок, его забирали в колхоз через четыре недели. Мяса мы, можно сказать, не видели.

Мне было лет семь, когда меня стали отправлять рожь подгребать. Землю пахали лошади, потом зерно кидали из лукошка, а после боронили. Прямо со школы шли на ферму, где у каждого была своя корова. Ухаживали и за конями. Одного, бегового, помню, Нальчиком звали, а второй был тяжеловоз.

Когда я чуть подросла, отправили рожь серпами жать – ни тракторов, ни комбайнов не было. Снопы делали, а когда они подсыхали, взрослые били их молотилом – двумя палками, привязанными друг к другу ремнём. Картошку сажали у себя в огородах, но и в колхозе сажали, и мы, школьники, её собирали до октября, а ещё лён драли каждый день и делали снопы. Однажды, когда я училась в пятом классе, снопы не успели убрать и они остались под снегом. Мы очень переживали, даже сочинили стишок про председателя, жившего в другой деревне, фамилия которого была Стин:

Стин сидит в конторе – пишет
И подсчёт деньгам ведёт:
Сколько пропил он сегодня?
Сколько завтра он пропьёт? 

Мы это стихотворение даже на каком-то празднике прочитали, так жалко было пропавший лён, который собирали всей школой. Сколько мы трудились! Пил Стин или нет, больно я знаю, но мы обиделись. В нашей деревне Стин был один раз и вечером зашёл в гости к отцу. На столе стояла керосиновая лампа – мы делали уроки. «А что, у вас лампочки нет? Как вы без света живёте?» – спросил он. Это что за председатель колхоза, который не знает, в какой из его деревень есть электричество, а в какой нет? Но через год свет нам провели.

Отец

– Отца, Василия Ивановича Мамаева, на войну забрали не из Кузнецово, а из родной деревни мамы – Городища Санчурского района. Он в 41-м году окончил ветеринарный техникум, и его направили в наши края. Родом был откуда-то из-под Кирова, в Городище они с мамой поженились. На войну он отправился не сразу, а в 1942-м. У отца было очень плохое зрение, к тому же специалист, поэтому брать его не хотели, и он вроде пошёл добровольцем. Потом приезжал по ранению и снова вернулся на войну, а в следующий раз, в 44-м, его списали окончательно – ранены были сначала рука, а потом лёгкое. Был заместителем командира взвода. Но это всё чуть-чуть от мамы я слышала, нам отец о войне в жизни ни слова не сказал.

Он был очень упрямый. Молодых жеребцов нужно обучать, но никто не мог – конь всех сбрасывал. А отец мог объездить любого жеребца. Тоже падал, но снова поднимался, пока не добивался своего. Он всё время работал, за ним часто приезжали, потому что, кроме Кузнецово, обслуживал Денисово, Потанино, Павлово. Сельсовет был в Великоречье, и там отца каждый знал. Сестра Римма туда ездила лет пятнадцать назад, и оказалось, что отца там ещё помнят: как он лечил людей, от которых отказались врачи. Говорят, садился за книги, читал, думал, потом готовил какие-то мази и другие лекарства. Когда мы в Великоречье заходили в магазин, продавец вскакивала, радостная, брала маму за руку и вела на склад: «Выбирай!» Отец очень многим помогал в любое время, отказа никому не было. Для животных тоже лекарства сам делал, какие-то порошки в вазелин, помнится, добавлял. У нас были аптекарские весы, и они с мамой развешивали. Мама была санитаркой при нём в ветлечебнице, уколы делала.

Дедушка Вася

Я видела, как отец лечил отравившихся клевером коров, мял им бока. Коровам нельзя много сочного клевера, но пастухи не всегда успевали вовремя отогнать. Не все ветеринары умели спасать отравившихся коров и справляться с другими трудными случаями, поэтому за отцом приезжали из других сельсоветов, из райцентра, чтобы спасать коров. На лето у него был велосипед, на зиму выдавали лошадь, чтобы ездить по округе. Не помню, чтобы у него хоть одна корова умерла. Отец лечил бесплатно, но ему наливали, и он, как куда поедет, обязательно вернётся пьяным. Поэтому-то от мотоцикла и отказывался – знал, что разобьётся, – и брал либо лошадь, либо велосипед. Велосипеды ему выдавали новые раз в год-два, а старые он передавал нам, так что у нас их скопилось шесть штук.

Как выпьет, начинал шуметь, звать нас: «Света, Римма, Тамара!» А мы прятались. Хотя мы были такие послушные, на сто процентов послушные. А если не дай Бог что не так, то отец по лбу ложкой дать грозился. Но до этого не доходило. Ещё отец говорил, скажем: «В два часа обед. Если кто-то опоздает, может вообще не приходить». И мы никогда не опаздывали.

В марте были выборы в Павлово. Отец там выпьет, кричит, руками машет, его придерживают, но уважительно. Путина сейчас так не ценят, как отца уважали в наших краях. Привезут на санях из Павлово, а мы стоим ждём, когда мама пряников и конфет нам даст. А отец отоспится и снова работать и читать. Благодаря отцу и маму уважали, и нас, детей. Шумел он только, когда выпьет, а в остальное время молчал. Кирпичников, главный ветеринар в районе, перед своей пенсией всё хотел, чтобы отец занял его место, но отец отказывался. Не любил начальствовать.

Красный сарафанчик

– Руку я сломала, когда мне было десять лет. Присматривала за ребёнком, Костей, он 58-го года. Я любила детей нянчить, и его матери нужно было на весь день уехать на сенокос, я осталась с младенцем. Его нужно было уложить спать, и я полезла с ним на сеновал у нас в сарае – метра два с половиной от земли. Мы там часто спали. Уложила Костю, а курица захотела сесть рядом на яйца – кудахтает и кудахтает, никак Косте спать не даёт. Думаю: «Унесу яйца, и она уйдёт». Когда спускалась, в каждой руке по яйцу держала и упала, да на пенёк, ну и поломала руку.

Отец меня сразу посадил на лошадь – это был июль – и повёз в Санчурск к знаменитому в наших краях хирургу Арсению Иосифовичу Прохорову, в честь которого названа больница в Санчурске. На фронте он был хирургом медсанбата, очень добрый человек и врач прекрасный.

Привели меня к нему раз, потом другой, когда через ручей переходила и упала в воду, а в третий – когда нужно было гипс снимать. На приём я ходила в одном платье, сшитом мамой, и Арсений Иосифович смеялся, спрашивал: «А где у нас девочка в красном сарафанчике?» Я вела себя спокойно, может, это ему понравилось.

Четвёртый класс перед тем я окончила со всеми пятёрками. Осенью по математике снова пятёрку поставили, а по русскому – четвёрку. Я удивилась, потому что знала, что написала без единой ошибки. Спрашиваю: «Почему четвёрка?» «Ты упала, – сказала учительница, – и теперь у тебя, наверное, с головой будет не в порядке. Боюсь, что пятёрка может оказаться завышенной оценкой». Но с головой у меня всё оказалось в порядке.

Школа

– У меня в Кузнецово была лучшая подружка – Рита Долгорукова. Родилась без отца, потому что мужчин не было, и её часто звали плохим словом. Она родилась в августе, а я – в сентябре, поэтому Рита на год раньше пошла в школу, но потом мы попали в один класс: учительницы ненавидели её из-за того, что она была внебрачной, поэтому оставили на второй год. Уроки она учила и всё понимала не хуже меня, но мне ставили пятёрки, а ей – тройки и двойки за такой же ответ. Рита была очень красивая и развитая, общительная. Я удивлялась, не понимала, почему к ней так относятся, из-за чего издеваются. Четыре класса проучились вместе, а потом её тётка увезла. Мама у Риты пропала без вести. Уехала на какие-то заработки и не вернулась. Лет десять назад мы встречались, и она мне сказала: «Такую подругу я больше за всю жизнь не встретила».

Утром мы вставали рано, ели горячий пряженик, булочка такая, запивая молоком, и ещё один пряженик и чекушку молока брали с собой в школу. Выходили из дома в семь утра. До начальной школы в Денисово нужно было идти три километра, около часа. Первую обувь мне купили в первом классе – белые тапочки со шнурочками. До этого не было ни сандалий, ни туфель, только валенки-самокатки – с магазинными не сравнить: такие хорошие, мягкие, тёплые. А ещё чёсанки с калошами были. Чёсанки – это те же валенки, только в два раза тоньше. В марте чёсанки надевали, а как в мае их снимешь, так до осени босиком. До четырёхклассной школы в Денисово шли, пока тепло, босиком, там садились и надевали тапочки. В октябре снова чёсанки надевали. Но потом появились резиновые боты на застёжке. Во втором классе мне купили ботинки. Шапки были вязаные, кроличьи, а варежки – из овечьей шерсти. В сильные морозы обвязывались шалями. Дома закутают так, что только глаза и нос видны, потому что на пять минут выставишь лицо – обморозишься сразу.

Ходило нас из Кузнецово в Денисово сначала человек пять, а в третьем классе уже десять. Выйдем утром на край деревни, на крышу кто-нибудь залезет – смотрит, нет ли волков. Волки ж людей едят! Потом идёшь смотришь – везде волчьи следы. Дороги не было, поэтому мы все три километра ставили вешки – обламывали ветки с ёлок, чтобы тропинку натоптать, иначе пришлось бы каждое утро по разным местам ходить. Как-то подруга Рита обморозила по пути щёки. Все ушли, а мы остановились, и я растёрла ей щёки снегом, а потом мы побежали догонять. Обмораживались все: шаль приоткроется – не сразу заметишь, поэтому в школе нас техничка встречала, тоже растирала.

С пятого класса ходили в Великоречье. До него было уже шесть километров. Пока тепло, на велосипедах ездили, а зимой по снегу, в мороз очень трудно было идти, поэтому оставались ночевать в интернате.

Мама (в белой шапочке) с сестрой Тамарой и подругой

В школе у нас был очень хороший учитель истории – Иван Павлович Тараканов. Или Петрович, но, кажется, всё-таки Павлович. Перед каждым уроком он обкладывался книгами, готовился и очень интересно доступно рассказывал. Сначала работал директором, но потом его сняли за то, что скосил на участочке возле школы никому не нужную траву для своей коровы. И один из учителей написал на него донос. После этого директором поставили учительницу математики Клавдию Петровну Бородину. Тоже очень хороший человек. Высокая, красивая, умная, строгая. Правда, слова «красивая» у нас не было – говорили «баская». Благодаря Клавдии Петровне я математику хорошо понимала и стала бухгалтером. Назубок знала и геометрию, и алгебру. Была она не замужем, потому что у нас не за кого было выходить, но один мужчина всё же за ней ухаживал несколько лет. Он жил в другом селе, и она не хотела к нему переезжать, но потом всё-таки согласилась.

Мужчин было мало. Учительница немецкого вышла за одного, но муж её бил. Она была добрая, безответная, и дети её не слушались, такой шум был в классе! Разговаривали, ходили по классу, поэтому немецкий мы так и не выучили.

Деревенские развлечения

– Игрушек магазинных у нас не было, но папа привозил кукольные головы, к которым мы шили всё остальное. Были ещё самосшитые куклы. Но главные игры – на улице. Мы были все футболистами, и я тоже, соревновались между деревнями. Зимой, когда был сильный мороз и нас не отпускали гулять, играли в карты, в дурачка.

Лыжи нам покупали, когда исполнялось три года, но не магазинные, дурацкие, а очень хорошие, самодельные – были у нас в деревне мастера. На магазинных один раз съедешь – они ломаются, а наши служили долго. Меняли их не чаще, чем раз за зиму, хотя ездили по крутым горкам. На салазках тоже катались. Приходили со школы, бросали портфель – и сразу кататься с трёх до семи вечера. Салазки очень прочные были, делались из можжевельника, потому что берёзу или ёлку так не согнёшь. Были у нас свои мастера и по салазкам, и по лыжам, и по валенкам.

Меня однажды собирались отправить на соревнования в Санчурск, но на отборочных в школе лыжня была с поворотами, и там стояли люди – направляли. А когда я добралась до поворота первой из всех, человек куда-то ушёл, и я нужный поворот проехала. Потом спохватилась. И всё равно пришла второй. Первое место заняла девочка, которая ездила похуже, поэтому учителя всё уговаривали меня, чтобы согласилась отправиться в райцентр, но я, дура упёртая, отвечала: «Я заняла второе место – не поеду!»

Держалось до последнего

– Хотя молодёжь, уезжая из деревни, обратно не возвращалась, Кузнецово держалось долго. Последний житель, Сашка, уехал года три назад к дочке. Он 1953 года рождения. Сначала, как и все, уехал в Йошкар-Олу, но после развода вернулся в Кузнецово и сам себя обеспечивал, пока хватало сил. Скотину держал, что-то сажал, дочек обеспечивал: продавал дачникам курей, утей, яйца, молоко козье, кролей. Летом за хлебом на велосипеде ездил, а зимой сам его пёк.

Костя – тот, с которым я нянчилась, когда сломала руку, – в Кузнецово постоянно не жил, но держал в деревне пчёл. Ему было бы сейчас шестьдесят пять, если бы не умер лет пять назад.

Сначала в Кузнецово было озеро небольшое, в котором мы плавать учились, купались там всё лето. Но потом выкопали большущий пруд. Там караси вкусные водились, их потом вершой ловили.

Вместо слова «улица» у нас было слово «гора». У нас их было две – первая гора и вторая гора, а между ними овраг, через который был перекинут мостик. Овраг был без конца и края – до конца я так ни разу и не дошла. А в нём текла речка Ихтиалка, мелкая, скорее ручей. Но весной она действительно становилась похожа на реку.

Сад был только у нашего отца: несколько яблонь, куст вишни, малина, крыжовник, смородина. Отец очень ухаживал за ними, вёдрами воду носил с пруда. А теперь и сад, и огород заросли соснами и ёлками.

В Рубцовск, на Алтай, мы уехали после смерти отца. У мамы работы не стало, она ведь при нём санитаркой была. Остались они вдвоём с Риммой, я тогда в Йошкар-Оле училась. Римма зимой каждый день пять или шесть километров бегала домой – маму нельзя было одну оставлять: нужно было воды принести, корову покормить, овечек. Римме было в то время тринадцать лет, и ей ой как досталось! Я уезжать учиться не хотела, но мама сказала: «Поедешь!» Отец хорошо зарабатывал, а как умер, я думала: «Куда уж мне учиться, если у мамы пенсия двадцать рублей!» Но она заставила.

Делать нам в деревне больше было нечего, только мучиться, ведь все мамины сёстры и вся родня уехали в Алтайский край. В деревнях паспорта не давали, чтобы люди из деревни не убежали. Но когда мамина племянница Валя вышла замуж за Агафангела, им больно хотелось на мир посмотреть. Поехали на целину, сколько-то лет отработали, но паспортов так и не получили. Тогда поехали в Рубцовск, где был тракторный завод. Там не хватало людей и всем выдавали документы. Валя с Агафангелом и перетянули туда всех, и нас тоже.

Мамка справа, тётя Римма слева, дядя Агафангел – в центре

Мама и тётя Римма. 1963 г.

Так, одна за другой, деревни и разъехались. Но люди помнят, навещают.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска