Праздник в Самети

Как пишут в энциклопедии, Саметь – одно из древнейших сёл на Костромской земле. О происхождении его названия ничего не сообщается, но есть предположение, что первые поселенцы устроились там «сами по себе», вот и получилась Саметь. Место, действительно, уединённое – на мыску меж Волгой и впадающей в неё протокой Костромки, которая в советское время стала огромным водохранилищем. Вроде и от города недалеко, всего в десяти верстах от Ипатьева монастыря, но тут всегда была своя «саметьская» жизнь. Даже в советское время.

В русском языке есть такое забытое слово «самить» – то есть воротить в свою пользу, тянуть на себя. И вот как саметьские «самили»? А создали такой колхоз, что к ним со всей страны ездили перенимать опыт. Вывели свою собственную породу высокоудойных коров. И даже церковь свою отстояли – везде в округе храмы были разрушены или стояли пустыми, а в Самети действовал. Закрывали его только во время войны, но уже в 1946-м стараниями Прасковьи Андреевны Малининой там вновь начались службы. Случай небывалый! В ту пору Прасковья, вышедшая из простой крестьянской семьи, была обычной колхозницей, командиром над коровами – это потом она станет дважды Героем Социалистического Труда, кавалером шести орденов Ленина и лауреатом Сталинской премии, – но вот не побоялась поехать в Москву и хлопотать об открытии церкви. Саметьские – они такие.

Всё это нам рассказал костромской священник Игорь Шашков, выросший в Самети, в семье протоиерея Ардалиона, настоятеля церкви Николая Чудотворца – той самой, которую «открыла» Малинина. Встретились мы с ним весной, 9 мая. Он ехал в Саметь служить молебен по поводу Дня Победы. По дороге спросил его, есть ли там старожилы, с кем можно поговорить. «Ангелина Ивановна Анфимова, ей нынче 93 года исполнится, – сразу отрекомендовал он. – При хорошей памяти и такая бойкая старушка».

В храме батюшку уже ждали, в основном женщины. Ангелины Ивановны среди них не было. Отправились за ней вместе с прихожанкой Ниной, благо дом её недалеко от церкви.

– А что за праздник церковный сегодня? – старушка всплеснула руками. – Так вроде на День Победы никогда не служили. Вот ведь какой хороший у нас отец Игорь, как и батюшка его, Ардалион покойный, Царствие ему Небесное. Совсем такой же. Только у Ардалиона лицо пошире было.

Ангелина Ивановна Анфимова: «А что за праздник сегодня»?

– Вы сможете дойти до храма? – спрашиваю. – А то я за машиной сбегаю.

– Вот уж, бензин тратить из-за г..на. Дойдё-ом!

Приоделась она, взяла в руку клюку, и мы пошли. И довольно бойко она вышагивала.

– С Днём Победы вас уже поздравили? – спросила Нина.

– Приходил вчора Серёжка Муравей. Гляжу на него: «Серёжа, а ты хоть кто сейчас?» Говорит: «А вот почитай благодарственное письмо». Я-то не вижу, он прочитал. И подпись там его, депутатская. В Костроме большая шишка.

– Он зампредседателя Собрания депутатов, – поясняет мне Нина, – и фамилия его Муравьёв.

– А я его с детства Муравьём кличу. И дедушку его хорошо знала. Они ведь рядом с нами жили. Говорю, мол, где ты медали-то взял, что на пиджаке твоём, давай я тебе четыре дам, у меня тоже есть, а то и орден девятой пятилетки.

– Это не орден, а памятный знак, такими в 1976 году награждали, – снова поясняет мне Нина. – А смотрится и впрямь как орден: рубиновая звезда в обрамлении венка.

– Ну да, за трудовую доблесть в девятой пятилетке. Не всем такие ордена давали. Слава Богу, потрудилась, – продолжает старушка. – А сейчас вот кульками награждают. Серёжка мне к празднику набор принёс, какие украинцам-то возят. Килограмм песку, килограмм гречки, этого, как его, рису, который у меня всё время есть без переводу. Потом банку сгущёнки, две пачки чаю «Майский» – зелёный и чёрный. Потом пакет… что Витька-то пьёт, не знаю?

– Кофе.

– Да, кофе. И конфеты ещё. Да я бы на пенсию купила, но спасибо, что начальство не забывает.

– И Господь вас не забывает, годы продлевает, – поддакнула Нина.

– Да всю жизнь я болтаюся. Господи, говорю, Господи, долго ли смерть, я уже устала… Ну что остановились? Пошли, пошли, не устала я, до церкви-то всяко дойдём. Я хоть, бывает, и ругаюсь, матерщусь, но Господь помогает дуре старой.

Так, в разговорах, и дошагали до Никольского храма. На молебне Ангелина Ивановна почти не садилась, так и стояла с клюкой. И во время проповеди тоже. Отец Игорь говорил о том, что лучшая благодарность павшим воинами – не просто благодарить, поминать, а быть их наследниками:

– В наших жилах течёт их кровь. Мы не только похожи чертами лица, характерами, но всё, что было доброго у них, мы должны продолжить. И развязать те узелки, которые завязали наши предки, молясь о них. Заупокойная молитва, как и вообще молитва, – это возможность повлиять на будущее, на настоящее и, конечно, на прошлое. Повлиять благодатью Божией… «Благословен Бог, всегда, ныне и присно…»

Стоял я вместе со всеми в древнем Никольском храме, подпевал, и наши голоса сливались воедино под высокими сводами. И конечно, нас Господь слышал. И конечно, так мы «влияли на прошлое».

Мысль отца Игоря о том, что прошлое связано с настоящим, вовсе не удивила. Давно я думал об этом, даже в научных теориях находил подтверждения. Время движется из пункта А в пункт Б. И этот пункт Б уже существует в начале движения, иначе и двигаться бы не было куда. Так и в жизни. Интуитивно, подсознательно мы чувствуем, чего добьёмся, и этот потенциальный результат притягивает к себе как магнит, помогает преодолеть все препоны. А если не чувствуем – то всё сыплется, не получается. И если бы мы сейчас не ценили подвиг наших прадедов, то и подвига бы не было. Такая странная мысль. И ещё подумал: «Вот старушка говорит, что слишком долго живёт, “болтается”. А может, Господь продлевает годы таким, как она, чтобы они были свидетелями и как бы передатчиками между прошлым и будущим?»

После службы отец Игорь предложил всем желающим пройти в сквер, что через дорогу от храма, и там поучаствовать в празднике Победы. Выходим. У Ангелины Ивановны в одной руке клюка, в другой – букет цветов, кто-то уже подарил к празднику. Дорожка ведёт меж могил церковного погоста, и старушка останавливается у одной из оградок, крестится:

– Харитоновы, муж и жена. У них четыре сына на войне погибли. Всех их помню. Один был крёстный мой – он под Ленинградом лёг.

Сельский мемориал: отец Игорь благословил «Бессмертный полк»

В сквере у мемориала воинам собралась уже вся Саметь. Девочка со сцены звонко декламирует: «Отмечает вся страна…» Потом выступают представители администрации, слово дают отцу Игорю, поём «Вечная память» – и многие, кто не был в храме, всё же подпевают. Ну а затем концерт. Потрясло меня исполнение «Баллады о матери». Девушка пела с чувством, с пронзительной болью: «Алексей! Алёшенька! Сынок! – Словно сын её услышать мог…» После сама же вытирала от слёз глаза, подведённые краской, а кто-то из парней крикнул: «Молодец!» И почудилось мне, что это голос не отсюда, а из прошлого, от сердца солдата, который всё же «услышать смог».

Ангелина Ивановна весь концерт простояла на ногах, опираясь на клюку. Цветов у неё уже не было – возложила к мемориалу.

– Давайте вас на машине домой отвезём, – предлагаю.

– Давай, коль бензина не жалко, – серьёзно посмотрела она на меня.

Война и быки

И вот снова мы спускаемся к её домику, что стоит ниже дороги, по разломанной лесенке.

– Мы зимой-то ходим задом, а с весны здеся, но лестница развалилася, – пожаловалась ветеран труда. – Председатель сельсовета приходил тоже поздравлять, спросил, чем мне помочь. Вот, говорю, сделай мне лестницу. Он пообещал, да говорит: «С тобой же сын живёт». Так сын Сашка – ещё праздник не начался – уже на водку сел.

– Огород-то вам кто вспахал? – киваю на участок у дома.

– Санькя-а этот. Сосед. А сажать сноха из города приедет. Морковку уже посеяли, поливала я и плёнкой-то накрыла.

Дома за столом сидел сын Ангелины Ивановны, нетрезвый. Взял бутылку и ушёл.

Садимся. И первый вопрос старожилке:

– Какое самое счастливое воспоминание в вашей жизни?

– А я почём знаю? Как жила… Ну, раньше повеселее было и народ подружнее. А теперь на одной площадке живут и не знаются. Это что за жизнь, скажите пожалуйста? Почему так?

– Так то в городе…

– И раньше город был, Кострома-то, и зналися. Детей у соседей оставляли. А теперь мода: заборы высоченные ставят, даже дома не видно. А раньше мы как? Матери уйдут на работу, и мы, девки, айда на Волгу купаться, там по берегу ели ревень, столбунцы, щавель. И дома открытые стояли, калитки настежь. А совсем малые на яме купались-баландались, там мелко было, и рыбёшку штанами ловили. Яма – это там, где сейчас водохранилище, море наше. Много деревень там затопило, но зато рыбы ой сколько развелось! Рыбаки колхозные там ловили, и нам рыбу давали за трудодни. И за морем сено косили, хорошие там, заливные, луга получились. Наш-то колхоз «12-й Октябрь» был больше по скотине, пахотной земли мало. Выращенной пшенички нам давали граммов по двести-триста. Помню, в войну электричества одно время не было и мельница колхозная встала. Мама меня будит: «Гелин, вставай, отвези в Новленское зерно». Я ночью-то и повезла. Там мельница была не электрическая, а ветряная. И ещё сушилка колхозная стояла, которую торфом топили, – сушили на решётках свёклу, морковь, лук и на фронт отправляли. Всё подряд сушили, чтобы дольше хранилось. Если бы не тыл, выиграли бы войну-то? А Новленского сейчас нет, затопило потом морем этим.

– Помните, как война началась?

– Как же не помнить? Я четыре класса закончила, дальше учиться уже не смогла. Как война началась, папина сестра, которая в деревне Борщино жила, вдруг заболела. Пришла к нам со своим младенцем на руках, маме моей говорит: «Пускай Гелинка с ним посидит, пока я няньку найду». Да не нашла – вскорости увезли её в больницу, там и умерла. И вот я нянчилась, какая тут учёба. А потом мы папки лишились. Повёз он колхозных лошадей на войну, а обратно его привезли больного, во вшах и в деревянных ботинках. Сапоги-то куда-то делись. Умер. А лошадей он отвёз самых лучших, в колхозе только увечные остались. Так на быках пахали. Старший мой брат, Санька, который с 1927 года, за плугом стоял, а младший, Колюшка, на быке сидел и погонял. Так упал Колюшка, ранило его.

В 43-м Саньке исполнилась семнадцать и его взяли на войну, во внутренние войска НКВД. На Западной Украине служил. Рассказывал потом, как бандеры-то безобразили. Войдёшь во двор – если не оглянешься, они тебя же и убьют. В один дом пришли – там мать зарезанная и ребёнок одиннадцати годов убитый. Наверное, заступался за мать. А маленькая дочка спряталась, поэтому спаслась. Вся дрожит, ничего сказать не может, немотой заболела. Её отправили в санчасть иль куда, и не знал Санька, прошла немота или нет. Это уже после войны было. Он из армии только в 59-м вернулся.

Ну а я в 41-м нянькой была, а когда ясли у нас открыли, пошла в правление: возьмите меня в колхоз. Сказали, молода ещё, и в ясли работать направили. А через два года приняли в бригаду. Стали мы получше жить, потому что, если урожай хороший, от колхоза много давали, не голодали мы. Хотя и государству надо было отправить, и на фронт. Немец-то до самой Москвы доходил, падла. Так вот.

Всю войну я быками правила, потом звеньевой стала, капусту растила, на сортировке стояла. Замуж вышла за Анатолия, вот и всё. У меня один сын родился и три выкидыша было – надорвалась я в колхозе. Там же бери больше и кидай дальше…

– Мам, расскажи, как ты быка укусила, – предложил ей сын, который незаметно вернулся в комнату и сел в сторонке.

– Перестань!

– Так было такое?

– Ну, быки, как и мужики, команд же не слушаются, – старушка улыбнулась. – Нагрузили мне на телегу навоз, и я сапог запачкала. А у меня одни сапоги были – что на работу, что на танцы. И вот по пути к реке свернула, чтобы сапог помыть. Бык прямо в реку телегу завёз и встал там, из воды выходить не хочет. Я его навильником колошматю, а он как дюк стоит. Схватила его за рога, мотаю, тащу, вся не своя – надо же торопиться, телегу на поле ждут. Ну, народ и видел, будто я его за ухо укусила. Ой, тогда не смешно было!

Я ведь бойкая была, всё бегом. На велосипеде так и не научилась ездить и молоко косарям на берег Волги пешком носила. Туда по дамбе, а обратно полями. И пастухи мне: «Тёть Гель, мы не успели оглянуться, а ты уж в Самети летишь». А как не лететь? Дома надо телёнка напоить – нам его с мужем колхоз всучил, чтобы откормили и сдали. И две коровы своих, и овцы, и гуси, и поросята. Всё успевала. Сейчас-то по дому семенюсь, а что толку? Чуток что поделала, надо уже отдыхать. Уплыли мои годочки по вёслой воде, поди, до Ярославля, там искать надо.

Старушка смеётся собственной шутке и смотрит на нас: ну что вам ещё рассказать?

О председательше Прасковье

Сын достаёт с комода фотокарточку, показывает: вот какой мамка в молодости была. Ангелина Ивановна вздыхает:

– Думала я, этот портрет на мой памятник пойдёт на кладбище-то. А надо перефотографироваться, уж больно молода здеся. Это я в Архангельске с луком была, там и в фотоателье зашла.

– Возили туда колхозный лук продавать?

– Да не колхозный! Это председательша Малинина придумала, чтобы мы могли деньги зарабатывать, а не только трудодни. Вот общиной соберём мы картошку – по тридцать мешков с каждого личного подворья – и везём в город. Там уже Малинина в поезде вагон арендовала. Грузим туда и вперёд с песней. В Мурманск, в Воркуту, даже в Таджикистан я картошку возила. Сдавала в магазины, мне деньги платили – и потом я выдавала каждому хозяину его долю. Малинина говорила: «Деньги получите и с сумочкой в город поедете». И мы могли что-то себе купить. Я так всех своих одела и себе пальто купила.

– Пишут, что Малинина была верующим человеком. Это правда?

– Как же не правда, если до того, как стать председательшей колхоза, она была старостой в церкви! При ней в 42-м году церковь закрыли, сама же потом её и открыла.

Тут надо уточнить, что формально храм в 42-м не закрывали – общине во главе с Прасковьей Андреевной удалось его отстоять. Но после ареста органами НКВД отца Сергия Введенского он пустовал, а поскольку священников не было, его и признали закрытым. Осенью 1945 года община направила ходатайство об открытии храма в Костромской облисполком. Удивительным образом ходатайство быстро прошло все инстанции, и облисполком посчитал его «возможным поддержать», хотя другим общинам сплошь и рядом отказывал. Явно всё это «продавила» церковная староста Малинина, пользуясь своим авторитетом в области, – в ту пору животноводческая ферма, которой она заведовала, гремела на всю страну высокими надоями. Ходатайство отправили дальше, в Москву, и 1 апреля 1946 года Совет по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР категорически отказал саметьчанам, уже официально и окончательно закрыв храм. Дальнейшее было похоже на чудо: спустя три месяца Совет отменил своё решение и с августа 46-го в Никольской церкви начались службы. Отменить решение на таком высоком уровне невозможно было без вмешательства самого Сталина или его приближённых людей: Молотова, Кагановича, Берии. К кому из них Прасковья Андреевна смогла попасть на приём, то неведомо.

Жизнь этой русской крестьянки проста и удивительна. На склоне лет запросто общалась с Брежневым, а в детстве своими глазами видела царя. В 1913 году, когда праздновалось 300-летие Дома Романовых, ей было уже девять лет. И когда Государь посещал Кострому, она с деревенской ребятнёй встречала его на пристани Ипатьевского монастыря. В девять лет Прасковья была уже вполне сознательным, ответственным человеком. О себе она вспоминала:

– Семья наша была что ни на есть бедняцкая. Ни коровы не имели, ни лошади. Отец и брат уезжали на заработки, а мать оставалась с нами, тремя девчонками. В ту пору шестилетние девочки из бедных семей в няньки шли в чужие семьи. Пошла и я. Сначала только за малышами смотрела, а с десяти лет у хозяев настоящей батрачкой стала: полола, вязала снопы, косила. А когда заканчивались полевые работы, всей платы было пирог да кусок материи на платьишко. Принесу домой, а мама и этому рада. Удалось три зимы поучиться в школе. Из школы сразу бежала к хозяевам нянчить детей. Может быть, оттого, что мало досталось мне радости в детстве, до сих пор люблю я первые сентябрьские дни. Сколько бы с утра ни было председательских дел-забот, выхожу на нашу улицу поглядеть, как ребятня в школу идёт. До чего же нарядные все да ухоженные, в новеньких костюмчиках, ботиночках!

С началом Первой мировой войны отец ушёл на фронт, поэтому в её семье батрачили все – и мама, и сёстры. А потом была пахота в колхозе – дояркой, бригадиром. В 37-м году её поставили заведовать фермой, а через два года в Москве на выставке она получила диплом 1-й степени за показанных там коров с рекордными надоями. В военные годы, что удивительно, Прасковья сумела не только сохранить поголовье скота, но и увеличить надои. Придумала фуражных коров кормить картофелем, и к 43-му году в среднем они стали давать по 14,5 литра молока. Достижениям этой фермы удивились даже в Москве – в колхоз «12-й Октябрь» приезжала специальная комиссия во главе с заместителем наркома земледелия СССР.

В 1951 году Прасковью выбрали председателем колхоза, и он загремел на всю страну. Каждый год в Самети было что-то новое. Вывели новую породу коров. Внедрили новый сорт капусты. Придумали «холодный» метод выращивания телят в неотапливаемых помещениях зимой и в полевых лагерях летом, который распространился не только в СССР, но и за рубежом. Именно в её колхозе появились первые картофелеуборочные комбайны, первые доильные аппараты и первые теплицы. Вернётся Прасковья из какой-нибудь поездки и собирает актив: «Вот мы сено в пургу и мороз из лугов возим. А в Польше я видела, как на фермах чердаки под корма оборудованы, специальный транспортёр сделан. Удобно, быстро. Я тут даже срисовала на бумажку, дело нехитрое, давайте попробуем наладить…»

Писатель Геннадий Александрович Пискарёв вспоминал, как она на совещаниях выступала:

– Выходит Прасковья Андреевна к трибуне и, выждав несколько секунд, начинает костромским своим окающим говорком рассказывать о конкретной работе, о людях своего колхоза. Она именно рассказывает, а не читает по бумажке, и за кажущейся простотой её чувствуется ясный глубокий ум, широта суждений, государственный подход.

Прасковья Андреевна Малинина

Прасковья была вхожа во многие высокие кабинеты (на снимке она рядом с Косыгиным и Брежневым)

Второй звездой Героя Соцтруда её наградили в 70 лет. Устроили в селе большой праздник, и Прасковья Андреевна отплясывала барыню, частушки пела. Петь она любила. Как ни была занята, а находила время сходить в построенный в Самети двухэтажный дом культуры, чтобы поучаствовать в самодеятельности. Была в жюри Всесоюзного телефестиваля «Песня-74». Известная фраза «приезжайте к нам в колхоз» принадлежит ей – так она с экрана телевизора призвала артистов эстрады стать ближе к народу.

Колхоз – это не только трактора и коровы, но и прежде всего люди, общинная жизнь. И бывшая церковная староста сумела так всё наладить, что каждый чувствовал себя на своём месте, работал с удовольствием. Такой вот показатель: шестнадцать колхозников, в том числе её родная сестра Евдокия, стали Героями Социалистического Труда и триста человек были награждены орденами. Вот и наша собеседница Ангелина Ивановна тоже кавалер Знака Почёта «За трудовую доблесть». Спрашиваю старушку:

– Говорят, у Малининой была шикарная личная машина.

– Да отстаньте! Ну, «Победа» была, колхозная. Когда дороги-то мы после войны отстроили. Мы же здеся на болоте, кругом палуба, грязюка, телеги застревали. И в Слободу, где Ипатьевский монастырь, и в Кострому тропой ходили, она была посуше. Так машина-то «Победа» называлась, Вовка Малинин её водил.

– Сын её?

– У нас Малининых много в селе. Муж её, Никандр Малинин, который рано умер, был даже не родственник Вовке. А сын её после армии в селе и не жил, он моряком стал, поэтому в Ленинграде поселился. Дочка на ткачиху выучилась, в Костроме работала. Дом-то у Прасковьи Андреевны был обычный, деревянный. Ей, как председательше, построили новый, так она отдала его нашей колхознице, у которой как раз ребёнок родился. А сама осталась в своём старом, что около церкви, в нём теперь её внучка Юлька живёт. Ну, вы видели её, праздник-то сегодня вела у памятника солдатам – это Прасковьина внучка. А сама-то Прасковья говорила: «Не нужен мне такой дворец. Вот когда умру, тогда и делайте мне где-будь этот музей, а что мне сейчас в музее жить». И в своём домике жила до самой смерти в 83-м году. И сколько там народа перебывало! Она же ещё депутаткой была Верховного Совета, к ней простые люди со всей страны со своими вопросами тянулись, и на ночёвку Малинина их к себе поселяла, потому что они не в колхоз приезжали, а к ней самой.

Место упокоения Правсковьи Андреевны на сельском кладбище, рядом с храмом

А храм стоит

– В церковь-то Прасковья Андреевна уже не ходила, когда председателем стала? – спрашиваю саметьскую старожилку.

– Не смела. Ей же пришлось в партию вступить. Народ-то видел, что у неё дома все стены в иконах. Начальство городское спрашивало: «Прасковья, почему у вас иконы?» Она: «Иконы не мои, матери».

– В церковные праздники она не разрешала отдыхать?

– На Николу, помню, только полдня работали. Кто же ей разрешит выходной сделать? У неё был подход к людям. Звеньевой была я на сортировке, и овощи в город отправляли, в вагоны там грузили. Дело к вечеру, а не всё увезли, мешки на земле лежат. Мужики: «Мы устали, нам бы грамм по сто». Она: «Будет вам, только грузите». И правильно, на другой день дождь пошёл. Она привезла водки: «Это вам на завтра, тогда отдохнёте». Но мужики усовестились и все назавтра вышли на работу, не стали отдыхать. Она сама примером была. Вставала вместе с доярками, когда солнце всходило, ехала на ферму, потом к мужикам, к тракторам и в автопарк – у нас же в колхозе тридцать шесть машин было. Потом по бригадам. И так до самой ночи.

– Получается, раз Прасковья Андреевна старостой церкви была, то при ней священника Сергия Введенского арестовали? И она не испугалась потом за церковь хлопотать?

– При ней, конечно. Она ведь два раза церковь спасала – второй раз вместе со всем нашим селом. Когда море-то в 50-е годы стали делать, Саметь затопить хотели, и Малинина воевала: нас не надо, у нас здесь храм старинный, памятник, его нельзя под воду. И нас оставили, а Пашутино, Сельцо, Губачёво, Привалово и другие затопили и жителей по другим колхозам рассовали. Вот этот дом-то, где сидим, переселенцы построили, а потом его мой свёкор купил. Сюда я замуж вышла.

Никольский храм в Самети сейчас реставрируется силами прихода

А священника Введенского я хорошо помню, их дом в пять окошек стоял напротив нашего. В праздники он ходил по селу, Бога славил, и народ с ним. Я и бабу Катю помню, его жену, и младшую их дочку, Валентину, с которой дружила. Детей-то у них много родилось. Сын евонный на врача выучился и на войне хирургом был. А как вернулся с войны – отца нет, семья разъехалась, родной дом занят. В нём перво садик устроили, потом была больница, потом снова садик, а после сельсовет его продал жильцам. Помню, праправнук отца Сергия приезжал, он тоже корреспондент, как и вы, могилки искал.

– Родители ваши верующие были?

– А как же! Мама в церковь постоянно ходила, отец реже – всё на работе пропадал, на тёрочном заводе. Этот завод Малинина не дала развалить, сама там тёрла картошку и колхозникам крахмал за трудодни выдавала. С него и блины, и колбушки пекли, и кашу варили. А я любила кашу крахмальную на молоке. Ещё кисель делали.

– Мама вас брала с собой в церковь?

– Так мы туда сами с подружкой Лидой бегали, целыми днями на скамеечке сидели. Бабушки во время службы, когда Царские врата открывались, скажут: «Встаньте, девочки», – мы и вставали. Мама, бывало, спросит батюшку: «Отец Сергий, они тебе не надоели?» – «Нет-нет, не надоели». Мои свёкор со свекровью тоже в церковь ходили, свёкор Павел там Апостол читал. Муж мой, бывало, им за это выговаривал, а мне ни слова не говорил, когда я в храм собиралась. И с самого начала не прекословил, когда сказала ему: «Если не венчаемся, то и не женимся». Я тогда звеньевой была, шишкой на ровном месте, а он простым рабочим. Венчал нас старенький какой-то дедушка. Не помню, как его и звали, это в 58-м году было. Вон икона висит, родительское нам благословение на венчание.

Свекровь моя сильно постилась, в Великий пост даже суп овощной только холодным кушала – поставит в сени и ждёт, когда остудится. Потому что сказано, что горячего нельзя. Я первый год-то к мужу пришла, говорю, я тоже мясного в пост не буду. Она: «Ну давай со мной есть». – «Только я суп холодный не буду».

Ангелина Ивановна смеётся, потом продолжает:

– Сейчас наших мало в церковь ходит, потому что мало и осталось. Давеча в церкви стояли, я поглядела – половину не знаю. Потом Людка говорит: «Это все не наши». У кого дача, у кого что, и в садик водят половину деток не наших. В колхозе уже некому работать. До чего дошло – доярок разъездных нанимают. Бабы в городе живут и оттуда приезжают наших коров доить. Где такое видано?

Хорошо, отец Игорь нас на поруки взял, а то и священники были наезжие, долго у нас не задерживались. Послужат и какую-нибудь икону в город, в собор, увезут. А у нас иконы старинные. Вот «Страшный суд» – ушёл куда-то чужими ногами. Или «Иже херувимы» выносная, на палке, которая всегда перед Царскими вратами стояла. Нет бы спросить, прежде чем увезти. Когда в Петрилово храм открывали, тамошний батюшка приехал и попросил старосту: «Можно я хоть какие-нибудь иконы возьму?» Они и договорились.

А я-то в церкви уже не могу помогать. Раньше с Соколовой, которая ещё старше меня, ходили там потолок мыть, на верхотуру лазили. Это Евстолия нас, как верующих, работать туда наряжала – она была первый в колхозе бригадир и староста церкви. И алтари там мыли, и полы, и всё.

– А когда вы в детстве в храм ходили – это из любопытства было или по вере?

– Чего ты меня спрашиваешь? Ходят все в храм, и я тоже. Молюсь там. Вот сегодня за мной прислали, потому что я два дня не была. Хватились: почему не была?

Вот что, милки, скажу вам. Жаловаться мне грех. Мы даже в войну и после войны не голодовали. Калёнки пекли, картошки-то у нас много было. Придут с сенокоса матери наши – у кого лучше калёнки получаются. Ясно ли про калёнки говорю? Вы ж не деревенские.

– Да вы ясно всё говорите, – отвечаю, – и память у вас хорошая, для девяноста трёх лет.

– Да уж стала забываться. Вчерась батог куда-то поставила, говорю снохе: «Гальча, не знаю, куда девала». Она: «А вот стоит». Семь раз мимо проходила.

– Батог?

– Палка, хожу с ней. А вы ничего не знаете, что такое батог, – старушка смеётся. – А я нынешние-то слова не понимаю. Придёт внучка, говорит: «Бабуль, ты не дело говоришь. Не так надо говорить». А как надо? Я ведь только раннешние слова и знаю. Жизнь теперь другая и слова другие. Ну мы и работали, чтобы сейчас лучше жилось.

* * *

Прощаемся с Ангелиной Ивановной, желаем ей здоровья. Спустя полчаса возвращаемся – забыли чехол от фотоаппарата. На стук никто не открывает – видно, старушка легла отдохнуть. Заходим. В комнате за столом сидит её сын, уже без бутылки. Поднимает голову:

– Извините, что я такой.

Покидая дом Ангелины Ивановны, оглянулись: держись, храни хозяйку!

Потом мы зашли ещё в церковь. Недалеко от неё установлен бюст Прасковьи Андреевны Малининой. Странно он смотрится на фоне большого двухэтажного здания с пустыми глазницами, без окон и без крыши. Это тот самый дом культуры, который построила Малинина для сельчан. Сейчас вот думается: если бы построила клуб поскромнее, в один этаж, то сейчас бы смогли его содержать и наполнить какой-то культурной жизнью. Не потянули нынешние саметьчане то, что закладывали в будущее их предки.

Тот самый дом культуры, который был выстроен «на вырост», но средств на содержание его нет

– Извините, что мы такие… – сказал я было вслух, но остановился. Жизнь ведь продолжается. И не может быть такого, чтобы надежды, чаяния, молитвы из прошлого не отразились в будущем.

Фото И. Иванова

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска