На колокольне Сиземского храма

Не щи, а шти!

– Позвони вы заране, мы бы вас штями накормили, – Владимир Валентинович Егоров сокрушённо разводит руками. – У нас есть гостевой дом с большой русской печкой, и всех паломников да туристов мы штями да нашими сиземскими пирогами потчуем. А сейчас, извините, у меня видеоконференция будет ведомственная, по линии Министерства культуры.

Владимир Валентинович кивает на монитор компьютера, разграфлённый на множество окошечек, из которых уже выглядывали участники конференции. И как-то странно в его директорском кабинете, оборудованном в сельском доме культуры вполне по-современному, было слышать про «шти».

Владимир Егоров в своём кабинете ждёт начала видеоконференции

– А почему не «щи»? – интересуюсь.

– Так в говоре сизьмичей нет звука «щ». Мы говорим не «ещё», а «ишо», не «щёки», а «шоки». Ну, про шти вам в нашем музее расскажут, а пока что свожу вас в церковь, благо начало конференции, смотрите-ка, отложили на сорок минут.

Сиземский Никольский храм всего в двух шагах от дома культуры, но по пути туда успели узнать от директора Шекснинского районного центра традиционной народной культуры, что он давний наш подписчик:

– У нас многие в районе «Веру» выписывают. Что мне нравится, у вас газета и церковная, и народная. А мы как раз одно от другого не отделяем. И когда в 90-е годы стали создавать свой Центр народной культуры, то это происходило одновременно с возрождением нашего Никольского храма – одно другому только помогало. Так что я, получается, одновременно и директор центра, и председатель приходского совета. А сотрудницы наши поют в храме на клиросе.

– Почему центр «районный», хотя находитесь вы не в райцентре? – спрашиваю.

– Так ведь в Шекснинском районе ничего подобного не было, мы здесь, в Сизьме, первые. Не только с района, но и со всей Вологодской области к нам в село на народные праздники приезжают, – объясняет директор, отмыкая замок на двери храма огромным ключом. Затем показывает на старинном замке вычеканенную надпись: – Вот сказано, что его выковали наши сиземские кузнецы в 1881 году. И до сих пор замок исправно работает, только смазывать надо.

Приложившись к храмовой иконе, поднимаемся на колокольню, откуда открывается вид на домишки, поля и перелески.

– Наш Сиземский край вместе с Большой и Малой Сизьмами и с деревушками занимает площадь примерно двадцать на двадцать километров, – начинает Владимир Валентинович привычной интонацией экскурсовода, но своими вопросами мы, видно, сбиваем его с накатанных рельсов, и дальше уже следует просто рассказ, переходящий в беседу. – Уникален он своей плодородной землёй. На Вологодчине такая земля есть только в сёлах Кубенское и Новленское. Поэтому наши предки жили здесь богато. Из других волостей девки спешили выйти сюда замуж, даже присказка была: «Выйти хоть за батожок, но на сиземский бережок». То есть готовы были терпеть драчливого мужа, который мог огреть батогом, лишь бы только жить на Сизьме. О плодородии нашей земли можно судить и по вырезкам из советских газет – ни один колхоз в Вологодской области не давал столько пшеничного и ржаного зерна, Сизьму второй Украиной называли. Когда появились трактора, сизьмичи поначалу не давали ими пахать – потому что лемеха слишком глубоко взрывали плодородный слой. А когда в Череповце запустили аммиачный завод и стали завозить удобрения в огромных количествах, то люди вновь восстали: «Вы всю землю испортите!» Так и случилось: плодородный слой с глиной смешали и химией потравили. Урожаи теперь не те. Да и нет уже прежних работников. Мои предки в своём хозяйстве, в деревне Телебаново, что в Малой Сизьме, держали тридцать две коровы, а сейчас дай Бог с одной управиться.

А с чего упадок-то начался? С закрытия нашего храма, который вообще хотели обнулить. Видел я архитектурный план сельсовета и дома культуры, которые построили почти впритык к церкви, и на плане церковь вообще не была обозначена. Да и что там обозначать? От храма оставался один остов – ни крыши, ни окон не было. Люди отказались от своей святыни, от своей истории – и что после этого ждать?

– А храм древний?

– Первое упоминание в летописях приходится на 1460 год. Тогда Никольская церковь была деревянная, построенная клецким способом, ну то есть обычный сруб. Простояла она два века, и только в 1612 году её поляки сожгли, причём вместе с людьми, которые в это время молились в храме. Храм вновь отстроили, а прах сожжённых мучеников положили под алтарь. Когда мы храм восстанавливали, то вскрыли пол и обнаружили под ним обширный подвал, а в нём – склеп. Я вызывал из Вологодского музея-заповедника специалистов, и по кирпичной кладке они определили, что склеп действительно сложен в семнадцатом веке. Сверху на него положена каменная плита, её мы поднимать не стали, чтобы не тревожить останки. Единственное – обновили деревянный крест, который был установлен сверху и сгнил от времени. Наши мастера изготовили точно такой же.

Никольский храм в Сизьме

Но история продолжалась. В 1873 году деревянную церковь разобрали и на её месте построили нынешнюю, каменную. На верхнем, зимнем, этаже престол оставили прежний – во имя Николая Чудотворца, а нижний освятили в честь Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Как я уже сказал, село было богатое, бабушки вспоминают, что оклады на иконах были усыпаны полудрагоценными камнями, так что даже глазам было больно от яркого разноцветья, как свечки затеплят. Особенно богато был украшен храмовый образ Николы Чудотворца. Славилась и вторая его икона – была она огромная, на ней Святитель держал в руке настоящее Евангелие, которое вставлялось в нишу на иконе. Во время службы священник вынимал оттуда Книгу и из неё читал зачала. Так что говорили: «В Сизьме сам Николай Чудотворец батюшке Евангелие подаёт».

Дары блаженной Ксении в Сиземком Никольском храме

– Икона эта сохранилась? – спрашиваю.

– К сожалению, нет. Но Святителя и без неё у нас продолжали почитать. А во время Великой Отечественной войны появилась ещё одна духовная опора – святая, о которой прежде сизьмичи и не слыхивали… Но я о ней потом расскажу.

Владимир Валентинович посмотрел на часы.

– А эти колокола родные, – останавливаю его, – или прежние тоже утрачены?

– Из старых сохранился вот этот, – он показал на большой колокол. – Прежде он был подвешен у сельсовета в качестве пожарной рынды. А вообще звон у нас хороший, на 17 километров слышен, мы замеряли. Сюда приходят ребятишки обученные, ученики старших классов, и когда вчетвером они звонят в сорок колоколов, то такой красивый перелив плывёт над Сизьмой, что люди останавливаются – стоят и слушают.

Вологодские кружева

Директор поспешил на видеоконференцию, передав нас своей помощнице Елене Евгеньевне Лепихиной. Пока от дома культуры шли мы к трём большущим – шесть окон по фасаду – крестьянским домам, в которых устроены музеи, думал я о том, что сказал Егоров про связь между православием и народным бытом. И вправду как-то у них органично получилось: и храм восстановили, и к народным своим корням обратились. Владимир Валентинович утверждает, что сиземский народ всегда отличался богомольностью. Может, и здесь какая-то связь имеется – с тем, что богато жили? Ведь причина их достатка не только же в плодородии почв – бывал я на Рязанщине, где хоть и выщелоченный, но настоящий чернозём, и не сказал бы, что деревни там богатые. Понятно, что на Вологодчине не было крепостного права, лишь двадцать процентов от крестьян попали в крепость, но ведь не только этим объясняется былое сиземское благополучие?

У протестантов, бывает, проскальзывает такое: если ты богат, значит, тебя любит Бог. А если наоборот повернуть: если Бога любишь, то и богатым станешь? Тоже ересь какая-то… Может, просто не отделять одно от другого – веру в Бога и жизненный уклад, который помогает жить в достатке? У наших предков-крестьян ведь всё вместе сочеталось. И чем крепче это сочетание, тем крепче было и благополучие, которое сказывается и через поколения. «У нас такая же разруха, как и везде в деревнях Русского Севера, – рассказывал нам директор, – но всё же получше, чем в соседних Ярославской или Костромской областях. Если заметили, у нас много полей распаханных, редко встретите и дома с проваленными крышами. А почему? Есть ещё люди, которые держатся своих корней. Как думаете, почему мы взялись делать Центр народной культуры? Потому что её утратили и надо всё заново возвращать? Верно. Но к этому надо добавить, что культуру-то не до конца утратили. Вот поэтому и захотели её вернуть». Как говорится, ничего из ничего не появляется.

Заходим в первый дом-музей. Знакомство с местным бытом, как водится, началось с украшенных рисунками прялок. На одной из них пытаюсь прочесть полустёртую надпись: «Беленький платочек разгонял в поле туман, неужели цветок… Алёнкой гуляешь на оман…»

Эти старинные дома в Сизьме ныне музеи

– Тут можно гадать, судьба какая-то, – поясняет Елена Евгеньевна. – Прялка подарочная, поэтому со смыслом. Как потом увидите, у каждого предмета имеется своя история и свой потаённый смысл. Вот, например, швейка – приспособление для шитья. На этой дощечке со столбиком шили, словно буквы писали: стежочки ложились ровненько, в одну сторону, с наклоном как бы рукописной строкой. У моей бабушки имелась швейная машина, но она, бывало, вскинется: «Ой, не буду за неё садиться, на швейке быстрее зашью». Может, и не быстрее, но за швейкой и вправду приятнее работать.

– Это как от руки писать или на пишущей машинке печатать, – комментирую я.

– Не совсем так. Швейка – это тоже инструмент, просто он к рукам ближе. В крестьянском быту было полно инструментов и приспособлений – на каждый случай жизни. И они красивы своей простотой, из которой может рождаться что-то удивительно сложное. Вот, например, коклюшки для плетения кружев – чего проще? А посмотрите, какие произведения получаются!

На стендах вывешены кружевные воротнички, платки, оборки на различных покрывалах, наволочках, полотенцах, передниках, рукавах одежды и так далее. Даже кофточки есть целиком кружевные.

Кружевная одежда в селе была в каждом доме

– И ни один узор не повторяется! – продолжает сизьмичанка. – Несмотря на их кисейную невесомость, вологодские кружева долго сохранялись, им износа не было. Вот на это платье советских времён нашили воротничок, сплетённый в начале века, возможно ещё до революции, и каким праздничным платье стало!

– Плетением у вас до сих пор занимаются?

– Разумеется. Я тоже плела, но усидчивости не хватило. У нас уже давно проходит фестиваль по кружевам «Волшебная ниточка». Сначала он был наш, муниципальный, затем стал областным, а после вырос до регионального уровня – на конкурс приезжают кружевницы из Санкт-Петербурга, Архангельской области и других мест. Каждому даётся задание за пять часов сплести кружево с определённым рисунком. Самое первое – плели кораблики, затем были птички, мышки, яйца пасхальные. Последними, перед пандемией, сплетали снежинки – вот они у нас выставлены, 98 штук, по числу участниц – как взрослых, так и детей. Соревновались они на равных, и даже я затрудняюсь определить, какие кружева сделаны детскими ручками. Уровень примерно равный.

– А со скольки лет обычно за плетение садятся?

– В шесть-семь лет ребёнок уже свободно управляется с четырьмя коклюшками. Этого пока достаточно. Десять коклюшек – уж для совсем мудрёного узора. Ещё у нас многие женщины вышивкой занимаются. Даже хохлушки узорами расшивают.

– Хохлушки?

– От слова «хохлать», то есть трепать. Это обычные тряпочки, которыми столы вытирают. Обеденный стол – место особое, почтения требует. И обязательно стол надо было скатертью накрывать. Вот у нас расшитые скатёрки – повседневные, праздничные и отдельно пасхальные. Есть с кистями, есть с простыми оборками.

Одна из скатертей оказалась с прошвой, на которой читались кружевные буквы: «ОЧИ*ВСЕХЪ*НАТЯ*ГОСПОДИ*УПОВАЮТ». Заметив мой интерес, Елена Евгеньевна пояснила:

– Это вышила бабушка Таня, сноха моего деда, которая прожила 102 года. Такие скатерти она стелила только на большие церковные праздники. Сколько лет этой скатерти, я не знаю, скорее всего появилась она уже после раскулачивания, потому что тогда всё отобрали, вплоть до тряпок. Семья бабушки была и богомольная, и довольно богатая, поэтому её мужа, дедку Мишу, в тюрьму посадили как кулака. У нас многих тогда раскулачивали.

Скатёрка со строкой из молитвы перед вкушением пищи

Обычно женщины вышивали по льняной ткани, а когда льна не стало, то брали для вышивки что ни попадя – руки не могли жить без творчества. Даже вафельные полотенца узорами расшивали.

– И не жалко было узорочьем руки вытирать? – сомневаюсь.

– А руки таким полотенчиком не вытирали, оно было только для лица и называлось «утиральник». А для рук был «рукотёрник». Всегда различали. И до сих пор говорят: «Чем краше полотенце, тем краше лицо». Осталось это в народе.

Всю жизнь наши лён выращивали, а когда в колхозе перестали его сажать, то стали привозить ткани отовсюду – из Пятигорска, куда ездили отдыхать, даже из Азербайджана. Помню, отец вернулся из санатория – весь пакетами загруженный с льняными отрезами. А потом однажды в наш магазин завезли эту ткань, так народ с ума посходил – тюками закупался. И сейчас у многих она лежит, набрали выше головы. Но та ткань была хорошая, прочная. А нынче купила льняной комплект белья, постирала – и на несколько сантиметров уменьшилась простыня. Думаю, сейчас сильно нитки вытягивают, экономят.

– Да, лён – это целый мир, – говорю.

– Погодите, мы сейчас в соседний дом пройдём, там у нас отдельный музей льна.

Елена Лепихина показывает нам старинный буфет

Лён и хлеб

В музее Сизьмы – самомотка и другие станки для обработки льна

«За лён держись – обеспечишь себе жизнь». А вот ещё надпись на стене музея: «Недомнёшь мялкой, так не возьмёшь прялкой».

– Да, у наших предков для всего был свой инструмент, – сизьмичанка продолжает рассказ. – Сначала сноп со льном били мотовилом, потом сноп развязывали и мяли мялкой. Стал лён мягким, но осталась костра, стебелёчки, – и давай её трепалом трепать. Не вся костра отлетела – и в ход пускают чесало. И потрогайте, каким лён становится… как волосы, мягкие, живые. Затем появляется веретено – и потянулись нити из кудели. Посчитали, сколько раз надо руки приложить?

– Бить, мять, трепать, чесать и скручивать, – послушно перечисляю.

– А затем ткать. «Что напрялось и наткалось, то в приданое досталось» – такое присловье было. Девочки начинали прясть себе приданое уже с шести лет. Потом серую ткань надо было ещё окрасить. Замачивали с корой ивы или ольхи, и ткань становилась красной. Ещё у нас любили белый цвет. Чтобы его получить, в феврале – марте ткани расстилали по снежному насту, и под весенним солнцем лён становился белейшим. Из такой ткани обычно сшивали постелю, которую потом набивали соломой и на ней спали. Вообще-то это тюфяк, но у нас такого слова не было. Солому для постели набирали осенью – обычно пшеничную, которая мягонькая и стойкая, а весной её вытряхали, постелю стирали и набивали той же соломой.

Таким же образом красили домотканые половики. Краска на них плохо держалась, поэтому их редко стирали, а когда гости приходили, то их убирали. Ещё не так давно от бабушек слышала: «Ой, проходите, я ковры-то быстро уберу». Это сейчас паласы стелют, их не жалко, а домотканина – она как живая, тёплая, ножкам приятно. По дому ведь босиком ходили.

Ещё у нас любили васильковый цвет. То есть в ходу были белый, красный и синий цвета, как на российском флаге.

– Интересно, что у всех славянских стран на государственных флагах обязательно есть красный цвет, – припоминаю. – Исключением стали только Украина, Босния и Герцеговина, да и то потому, что флаги не свои. Украинцам, точнее галичанам, он достался от Австро-Венгрии, а боснийцам – от ООН в 92-м году. С древности-то у них красно-золотой был, да и запорожские казаки часто красное полотнище использовали.

– Понятное дело, красный – значит, красивый. Поэтому у нас и праздничные наряды такого цвета. Но вот простая женская рубаха – и тоже ведь с красными оборками. Она девичья, поскольку без пояса и без прорехи на груди, чтобы ребёнка кормить. По дому девица могла ходить без пояса, но зато если на улицу выходила, то надевала юбку, сарафан, передник и потом подпоясывалась. Сарафаны у девиц были длинные, до щиколоток, а взрослые, состоявшиеся женщины могли их укорачивать для удобства.

– Сейчас всё наоборот, молодые укорачивают.

– Ну так сказано: «Береги честь смолоду, а платье с нову». А это наряд девушки-обманщицы, – наш гид показывает очередной экспонат из бабушкиных сундуков. – Почему обманщицы? Замуж всем хотелось выйти, а худых не брали, смотрели только на дородных. И вот такое платье, с набоем, полнило девушку, в нём она выступала словно пава.

Подходим к ткацким станкам, и замечаю, что на одном из них нити вставлены.

– Можно пользоваться, потому что здесь не просто музей, а культурный центр, – поясняет Елена Евгеньевна. – В райцентре, в Шексне, есть у нас филиал, так там женщины ткут в своё удовольствие, а потом свою ткань продают. Правда, ткут не на таких, а на современных компактных станочках, пять штук мы закупили. Но, думаю, этот деревянный станок куда надёжнее: чинить его проще и всё натягивается хорошо. Обе мои бабушки ткали на таких. В том числе и половики. У бабушки сноха работала в Череповце на фабрике «Красный ткач», и оттуда она кромочки, обрезки привозила. Так из них столько половиков получилось, что и девать было некуда, всё ими застелили – такой половичный рай.

Но давайте от льна к хлебу перейдём. Здесь тоже огромный мир, свои смыслы. «Хлеб на стол, так и стол престол; а хлеба ни куска – так и стол доска». Обычно рассказывать гостям я начинаю с деревянной бороны. Считается, что это что-то отсталое, из времён царя Гороха. А сельчане, которые нам в музей борону принесли, говорят, что ей и после войны пользовались. Она лёгкая, даже ребёнок мог с ней управиться, и в отличие от железной бережно землю боронила. Как и вот эта деревянная лопатка – такими картошку выкапывали, а не железной штыковой и не вилами, которыми клубни поранить можно. Делали всё бережливо, с нежностью и к земле, и к плодам её. И чем больше ручного труда, тем краше был урожай.

Когда мы проводим мастер-класс по выпечке плюшек, я объясняю школьникам: если вы свои ручки к тесту приложите, то почувствуете, как дотрагивается тесто до рук – оно вас тоже чувствует; и при вашем тепле ладоней оно растёт, растёт, пышным получается. А ещё с тестом надо поговорить – наши предки хлеб всегда вымалвливали. И неважно, что ему говоришь, главное – чтобы доброе, хорошее. Тогда и нарождается он добрым.

– Их тоже вымалвливали? – показываю на деревянную форму для печатных пряников.

– О, с ними другая история! Как думаете, какой пряник мог целый год храниться?

– Чёрствый, – догадываюсь.

– Верно. Их специально черствили, ещё когда тесто с мёдом месили. Начинали месить женщины, потом, когда тесто очень густым становилось, за дело брались мужики – и четыре часа руками мяли. Так что, когда пряник из печи вынимали, он уже был чёрствым. Кстати, печатные пряники у нас называли разгонными – ими гостей разгоняли. Когда пряники ставили на стол, то всем было понятно: пора чаю попить и честь знать.

Ну а в центре всего была, конечно, русская печь. Она и электрогазовая плита, если по-нынешнему, и роддом, и банная парилка, и мультиварка, и скороварка, и стационар, и амбулатория. Если человек прихворнёт и на печи полежит, так быстрее на поправку идёт. У нас были печи кирпичные и глиняные. Когда моего деда раскулачили, то семью переселили в маленький дом. И там была печка. Когда мы, дети, на неё забирались, бабушка нам выговаривала: «Печь проломите – будете сами кирпич класть». А когда её не стало, печь стали ломать, и обнаружилось, что она не кирпичная, а из битой глины – это как из цельного камня, такую ни за что не проломишь. Вообще же на печи спали обычно старики, а остальные располагались на полу, на постелях. Утром их, тюфяки эти, выносили на мост, а к вечеру заносили, чтобы они успели нагреться. Это в зимней избе. А в летней у мужа с женой кровать имелась, остальные же почивали или на сеновале, или опять же на полу.

– А почему летом кровать была, а зимой нет? Зимой же холоднее на полу спать.

– Потому что в зимней избе места меньше. Так и что на полу? На постели везде хорошо. Помню, ещё в 70-е годы наши старики отказывались от кроватей, говорили, что постеля – это хороший запах, сон лучше, здоровее… Но пойдёмте в третий дом, на мебель посмотрим.

 Богатые и бедные

– Этому дому, как и соседнему, уже более 170 лет, а вон какой крепкий, – продолжает рассказ наш гид. – Когда иностранные туристы приезжают, то спрашивают: «Это дома местных капиталистов? На них работало много людей?» Отвечаю, что в них жили семьи двух братьев, обычных сиземских крестьян. Вижу по глазам, что не верят. Даже прибалты – уж насколько нам близки, в одной стране жили – переспрашивают: «Ты хочешь сказать, что это принадлежало им, и то тоже им, и это?..»

Входим в сени. На стене висит огромный безмен, которым можно мешки взвешивать, а рядом – малюсенький, с чашечкой, куда щепотка соли и поместится.

Безмены и весы – от огромных до крошечных

– Каждое воскресенье на сельской площади был торжок, кроме того, многие торговали прямо из своих домов. В 1872 году здесь было 76 торгово-ремесленных лавок, а в 1883-м – уже 387 таких лавок. В год по две ярмарки проходило в Большой и Малой Сизьмах. Ездили наши и на самую знаменитую ярмарку, Нижегородскую, – везли свои товары, особенно там ценилось сиземское масло. Раньше-то люди смотрели, из какого места завезено, потому что везде свой вкус. У нас зона лесная, корма для коров луговые, поэтому и вкус отличался. С ярмарки наши часто мебель привозили, хотя здесь были и свои мастера-мебельщики, но вот хотелось необычного.

В горнице гид остановилась перед креслом с плюшевыми подлокотниками:

– Его нам, как и фарфоровую лампаду и прочие предметы, передали родственники Василия Ивановича Горшкова, который держал в Сизьме кофейно-чайную лавку. Сами они в Нижнем живут, а когда сюда приезжают, то заходят посидеть в кресле своего предка. А этот стол – пряничного мастера Николая Ивановича Савина, который умер в 1924 году, в возрасте 46 лет. Видно, не своей смертью. А вот кровать из дома Виноградовых, из деревни Дураково. Они держали сапожную мастерскую, поэтому их раскулачили.

– А вы из какого рода? Лепихина – это ведь фамилия по мужу? – спрашиваю Елену Евгеньевну.

– Я из Любавичевых. Род мой прослежен до 1783 года, и это всё были зажиточные крестьяне. Но, как уже говорила, брата моего деда посадили в тюрьму как кулака. А дед с другим братом в бега подались. Когда война началась, они, конечно, на фронт пошли. Мой дед под Сталинградом без вести пропал, а его братья домой вернулись, в том числе и тот, что в тюрьме был. Бабушка мне мало рассказывала о том времени, но одну историю поведала. Да я и сама свидетелем её была.

В 1928 году приехали к бабушке из Казахстана дальние родственники и попросили какой-нибудь золотой предмет. Кто-то из них заболел, и, мол, исцелить его можно было, приложив к больному месту золото. Ну, бабушка отдала им золотой перстень с камушком: жалко, что ли! Те пообещали вернуть непременно. А когда её семью раскулачили, то отобрали абсолютно всё – рыскали всюду и нашли даже золотые вещи, спрятанные под камнем. Осталась она без ничего с тремя детьми. И вот за год до её смерти, в 1978-м, по селу идут какие-то люди и спрашивают Александру Михайловну. Это оказались потомки тех родственников, они приехали из Казахстана, чтобы вернуть перстень. Извинялись, что камушек из него потерялся и что задержали с возвращением – на целых полвека. Бабушка взяла перстень в руки и расплакалась: это было единственное, что осталось после раскулачивания. Я когда рассказываю эту историю, люди слушают как сказку. А ведь такова жизнь! Что отдашь, то твоё, а что сохранишь – потеряешь.

– И перстень где теперь?

– Бабушка передала моей старшей сестре. Она в перстень камешек вставила, и всё как бы вернулось на круги своя. А вообще бабушка на жизнь не жаловалась, говорила: «Мы никогда не голодовали». После раскулачивания ей помогали друзья мужа. Ночью посылала своего сына в деревню Чопсор на лошади за мукой. Подростка-то 12 лет не заподозрят. И напутствовала: «Если выйдут на дорогу и скажут: отдай мешок, ты отдай и поезжай дальше». Бывало, что и отбирали – люди, которым тоже хотелось есть. Но пойдёмте дальше…

Так через весь дом дошли мы до сенника с «западнёй» – отверстием в полу, куда сбрасывали сено для скотины, что зимовала под полом, на первом этаже.

– Сено завозили сюда по взвозу по первому и последнему снегу. Потому что только на санях поднять можно было, а телега не проезжала. Кроме сена, здесь хранили различные варенья и соленья.

– А вон та огромная бочка – она под какое соленье? – интересуюсь.

– Это не бочка, а кадушка. В ней квасилась заготовка для штей.

– Э-э… для колхозной бригады?

– Для одной семьи. Кадушки хватало с осени до лета. Был целый ритуал. В конце сентября все начинали рубить капусту и варить её в котлах на кострах. Затем три-четыре ведра варева выливали в кадушку, пересыпали мукой и снова три-четыре ведра – и так доверху. Потом в течение суток помешивали лопатой и протыкали там, где воздухом вздуется. Кадушка стояла целый год, хозяйка брала из неё скисшие листья, мелко резала в чугунок, клала кусок баранины и на шесть часов ставила в русскую печь. Вот и всё – шти готовы. Они были очень сытные и никогда не надоедали – кушали их по три раза в день. Простая такая пища, но вкусная. И она уравнивала и богатых, и бедных – все поголовно ими питались. Потому что и капуста, и баранина были всем доступны. Кто коров не держал, уж овечек-то с баранами всяко разводить мог.

– Не еда, а целая философия равенства, – заключаю я.

– Так я же говорю, что во всём был свой смысл. Сейчас у нас люди в крайности бросаются: одни на бегу фастфудом травятся, другие часами у плиты кулинарничают, изыскивая новые вкусы. Молятся на еду, как на идола. А пища должна быть по-крестьянски простой и не отнимать много времени на готовку. Время своё лучше на работу, творчество, молитву тратить – на осмысленное что-то, а не на желудок.

Часть коллекции самоваров

Здесь, в сеннике, экскурсия и закончилась. Елена Евгеньевна спросила:

– А в церкви-то нашей вы были?

– Заглянули только и на колокольню поднялись.

– Ну, тогда самое интересное вы ещё не знаете! В храме обязательно останкам чудотворного креста поклонитесь, который к нам по реке приплыл. Многие через него исцеления получили, и я в том числе.

(Окончание в следующем номере)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска