Деревенские посиделки

Любовь ЛИХОМАНОВА

Ошибка молодости

Парным молоком разливается летний полдень на небольшую деревеньку, притулившуюся на взгорке. Низко-низко над землёй парят ласточки, обещая скорый дождь. Оторвавшись от заросших мокрицей луковых грядок, тяжело ступая больными ногами, бредёт бабка Агния к завалинке возле дома. Опускается на прогретые солнцем доски, вытягивает на траве разутые ступни и закрывает глаза, замирая в спасительной тени огромной берёзы. К скамейке с заулка подбегает бойкуша-Варюшка, городская внучка девяти годов отроду. Несколько минут обе блаженствуют, отдыхая от трудов праведных. Наконец Варюша нарушает звенящую тишину возгласом: «Баба, а баба! Расскажи про ошибку молодости!» Агния, не открывая глаз, отнекивается: «Сто раз уж тебе про это баяла. Чего зря-то языком трёкать!» Но девчонка не унимается: «Ну, баб!.. Ну ещё раз, интересно же!» И начинает канючить всё жалобнее и жалобнее, пока бабкиному терпению не приходит конец, и она, вздохнув, начинает свой рассказ…

Агнюша в деревне была девкой знатной. Кареглазая, высокая, тоненькая как тростинка, на деревенских гуляниях числилась «примой». Не одно парнишечье сердце вздыхало по ней, не единожды мерялись силой деревенские из-за неё. Знала девица о своей красоте и невеститься не спешила. Выбирала, копаясь в женихах: и этот не тот, и тот не этот… Мечтала замуж выйти за видного и умного, проще говоря, за начальника. Да только где же в дальней деревне начальника-то сыскать?

Неизвестно, сколько бы пришлось ей ждать своего счастья, если бы не случай. Накануне Троицы собрались деревенские мужики изладить качели, чтобы по русскому обычаю девок и молодиц в праздник порадовать. Собраться-то собрались, а на чём качели-то повесить, не нашли. Верёвки для такого дела нужны были длинные, толстые и прочные, потому как женский пол вырос сплошь дородным – ну, кроме разве ж Агнийки. Почесали кавалеры в затылках да и надумали просить у председателя колхоза помощи.

Отличную длиннющую верёвку принёс пришлый молодец. Был он так хорош собой, что деревенские невесты высыпали на гуляношную поляну с качелями как грибы после дождя – на смотрины.

А смотреть было на что: пронзительные синие глаза, тёмные кудри, плечистый и улыбчивый. Пока мужики мастерили, девки перешёптывались и многозначительно переглядывались меж собой. Андрей – так величали красавца – весело отбивался от мужицких подколок, искоса рассматривая «юбочный парад». Но стоило его взгляду наткнуться на Агнейку – парень пропал… Он то густо краснел, то вытирал струившийся по лбу пот, то принимался чего-то невпопад балагурить…

Агнии «новичок» тоже приглянулся внешне, но, зная себе цену, она не спешила завязывать знакомство. Уверена была, что никуда не денется парниша. Так и случилось. Влюбился Андрей не на шутку: каждую минуту думал о красавице, размышлял да гадал, как подъехать к зазнобе. Разузнав у мужиков о ней всё, а особливо то, что ждёт она не меньше чем начальника, приуныл. Далеко ему ещё до руководящей должности… Всего лишь месяц назад демобилизовавшись из армии, жил Андрей в родительском доме на Центральной усадьбе и работал в колхозе простым конюхом. Думал он, думал да и удумал то, что перекроило всю его дальнейшую жизнь.

Центральная усадьба колхоза находилась в селе Колокольцево, в тридцати с лишним километрах от Кашинцево, родной деревни Агнюши. По причине территориальной удалённости и отсутствия в те времена общедоступных средств связи обмен колхозными новостями производился посредством сарафанного радио. Так что пока вести доходили до ушей сельчан, они успевали обрасти выдумками и устареть. На этом и решил Андрюшка схитрить… Сразу после Троицы под каким-то благовидным предлогом он под вечер заявился в Кашинцево – в красной косоворотке, сидя верхом на лучшем жеребце колхозной конюшни, в руках держал толстую кожаную папку с бумагами (за прокат которой пришлось купить счетоводу Маньке целый килограмм мятных пряников). В общем, ни дать ни взять начальник! Ну или, на худой конец, бригадир!

Декорации сделали своё дело, и неприступная Агнийка была сражена наповал… Закрутились шуры-муры. Каждый вечер счастливый Андрюха отмеривал туда и обратно по 30 километров, чтобы хоть ненадолго увидеться с любимой, иногда для достоверности приезжая на свидание на лошади соседа – колхозных лошадей без особой надобности и разрешения председателя брать не дозволялось…

Но от людей на деревне не спрячешься… Поначалу сельские кумушки удивлялись, какого «начальника» нашла себе строптивая Агнюшка, потом пошептались, похихикали да и смолкли – дело молодое. Каким-то непостижимым образом никто не донёс будущей невесте, что её возлюбленный – простой конюх.

По осени Андрюха заговорил о женитьбе. Пришёл в дом к Агнийкиной матери, солдатской вдове, и просватал девицу. На Покров в Колокольцево зашумела свадьба – столы накрыли в сельском клубе, на гуляние были приглашены все колхозники. Разрумянившиеся молодые весело поглядывали друг на друга, млея от хороших слов и крепкого деревенского пива, от праздничной шумливой доброжелательной атмосферы вокруг. Андрюха от счастья даже забыл о своём обмане. Как оказалось, зря…

Когда слово предоставили председателю, зал торопливо умолк. Иван Петрович поднял рюмку с самогоном, откашлялся и громко произнёс:

«Дорогие колхозники! Сегодня мы празднуем создание новой ячейки общества, молодой семьи передового конюха Андрея Кузнецова и передовой доярки, красавицы писаной Агнии Вершининой!..»

Что говорил дальше председатель, Андрей не слышал, поскольку шпилька невестиной туфли пребольно вонзилась под столом в его правую лодыжку. Чуть не взвыв от боли, не дожидаясь криков «Го-орько!», он что было силы схватил молодую жену в охапку, сжал мёртвой хваткой и вонзился поцелуем в пухлые алые губы. Агнийка яростно сопротивлялась, лицо её стало пунцовым от злости, но народ воспринял это как реакцию на продолжительный страстный поцелуй. Народ считал: «Раз! Два! Три!.. Пятнадцать!» Андрюхе уже не хватало воздуха, Агнюша тоже задыхалась. Он разжал губы, чуть отстранился от неё. Глотнув воздуха, Агнийка попыталась было яростно что-то прокричать, но он опять впился в её губы. Колхозники неистовствовали. Разгорячённые выпивкой, раззадорившиеся любовной «игрой» молодожёнов, они снова и снова открывали счёт поцелуям. Выдохнувшись окончательно, Андрей выпустил новобрачную из объятий, встретившись с гневным блеском тёмных глаз. Но лишь только Агнийка открыла рот, попытавшись произнести рвущиеся наружу обличительные «комплименты» мужу, Андрюха молниеносно схватил из фруктовой вазы яблоко, откусил одну половину, а вторую ловко положил ей в рот. От неожиданности Агнийка закашлялась и выбежала из-за стола. Андрюшка бросился за ней…

…Прошло очень много лет, у них выросли дети, народились внуки, но Андрей Иванович и сейчас помнит, как горели его бедные уши, за которые немилосердно оттаскала его в коридоре разъярённая молодица, как долго болела спина от многочисленных ударов маленьких, но очень острых кулачков… Тогда он не знал, что делать, что сказать… Порывисто бросился на колени перед любимой, зацепившись за гвоздь, торчавший в половице, рассадил и штанину, и ногу. Задыхаясь от обожания и страха, заорал: «Люблю больше жизни! Прости! Убей, но не уходи! Я выучусь на бригадира, на председателя! Только не уходи!»

Когда кипевшая обида улеглась, Агнийка молча посмотрела на новоиспечённого мужа и подумала: «Так ведь я тоже его люблю, обманщика…» К свадебному столу они вернулись только через час. Невестины щёки горели от поцелуев, фата сбилась на бок, а глаза сияли неподдельным счастьем. Жених прикрывал ладошками пунцовые уши, смоляные вихры весело топорщились, а на парадных брюках зияла звёздочкой огромная дырень. Гости понимающе лукаво переглянулись и продолжили праздновать…

…Варюшка слушала рассказ, наверное, в сто пятый раз и всё удивлялась про себя: «Как это бабуля не хотела выходить замуж за дедулю? За такого хорошего, такого доброго и весёлого?!» К слову сказать, Андрюха так и не выбился в начальники, проработав всю жизнь колхозным механизатором. Иногда Агния беззлобно укоряет его за прошлое лукавство и обзывает «ошибкой молодости». Вот и сейчас, заметив седую голову, притаившуюся за дверью в сени, бабка Агния приосанилась, величественно развернулась в его сторону и проговорила нарочито громко: «И как тебе только не стыдно, старый пень?! Обманщик! Молодость мою сгубил, супостат чубатый!»

На эти слова совершенно лысый дед Андрей беззлобно ухмыльнулся в седые усы и подмигнул заливисто хохочущей внучке: «Наша взяла, Варюшка!»

Дело было в Родниково

В деревне Родниково вовсю обсуждали новую «дохтуршу». Фельдшера, молодую серьёзную девушку прислали неделю назад после того, как старая добрая Анна Петровна пришла весенним вечером в сельсовет и сказала главе: «Всё, боле мочи моей нету в этакой холодрыге робить!» – и положила ключи от ФАПа на стол. Иван Андреевич, взглянув в усталое лицо Петровны, молча смахнул ключи в ящик своего стола. Петровне было уже далеко за 60, вся деревня перебывала в её натруженных руках: от первого крика до последнего их вздоха лечила она людей. Но годы брали своё, и докторица потихоньку переняла от своих пациентов добрую половину их болячек. Доконала же Петровну холодная весна. Заготовленные для отопления дрова «растаяли» вместе со снегом, и в маленькой больничке даже в конце мая было студёно.

Иван Андреевич ценой неимоверных усилий уговорил районное начальство прислать замену. И вот теперь все, посетившие приём нового доктора, обменивались впечатлениями.

Дед Антон сидел на завалинке, греясь на нежарком пока ещё солнышке на пару с котом Бармалеем, прозванным так по причине упитанности и драчливости. В огороде перекликались, одновременно рыхля и пропалывая немудрёные грядки, две бабки. Макаровна рассказывала про «фелшалицу» Степановне, полвека уже состоявшей законной супружницей деду Антону. Говорила, что «очкастая Алёна очень умная и строгая», что любую болячку сразу находит в толстущем талмуте и подробно растолковывает, как и чем её лечить.

Ещё поведала Макаровна, как намедни ругала Алёна санитарку, бойкую молодицу Галинку, за то, что пол нечисто вымыт, и что «теперича надо на приём ходить в специальных голубых пакетах, которые кличут бахилами, а ежели “фелшарицу” кто ослушается и делать как надобно не станет, тем сразу и без разговоров ставит она клизму для прочищения мозгов, поэтому с Алёной лучше в пререкания не вступать, а молчать и всё, что велит, исполнять в точности…».

Дед слушал брехание бабок без особого интереса, покуривая самосад из скрученной ещё по-отцовски козьей ножки. Сам он по врачам не ходил, а от случавшихся недомоганий было у него два лекарства: баня да стопочка самогона… Но слова «жужжалок» – так он называл говорливых бабок – почему-то назойливо, как мухи, влезали ему в оба уха.

Пригревшись на скамеечке, дед Антон было уже задремал, как услышал возле себя голос Ивана Андреевича:

– Антон Иванович, пособи чуток! Мужики все в поле, а врачиха эта новая грозится в район позвонить, если печи в больнице не станут топиться, мол, температурный режим не соблюдается. А дрова-то на прошлой неделе истопили! Свези на тачке ей охапку дров из моей поленницы. На сегодня хватит, а завтра поглядим! Выручи, отец!

– Отчего ж не помочь? – согласился Антон Иванович.

Когда он подъехал с тачкой дров к зданию старенькой больнички, с крыльца спустилась, кряхтя и ворча себе под нос, дородная бабка Елизавета с соседнего с дедом проулка:

– Ох, до чего строга… Спасу нет!

И дед Антон как-то оробел, противно засосало где-то под ложечкой. Он хотел было свалить дрова у крыльца, а потом свалить сам, но, поразмыслив, решил, что эдак будет не по-людски.

К тому же, вспомнив разговор бабок, решил он молчать и исполнять, как скажет «фелшарица». Куда скажет – туда дрова и положит.

С этими мыслями он поднялся на крыльцо и зашёл в больничный коридор, сверкавший выскобленными добела половицами и пропахший каким-то неведомым деду медицинским запахом. И тут дед вспомнил про голубые пакеты на ноги, которых он отродясь не видывал. В последние 20 лет своей жизни дед Антон зимой и летом ходил по деревне в катаниках на босу ногу, в мокрую погоду дополняя свою обутку калошами. Делать нечего – пришлось деду оставить их у порога, и как был, в одних утеплённых кальсонах и фуфайке, босиком прошлёпал он к кабинету доктора.

Рис. Е. Григорян

Когда дед, надсадно кашляя от самосада, приоткрыл скрипучую дверь, он увидел в проёме невысокую чернявую девушку с замотанным шарфом горлом. В помещении было довольно прохладно. Обернувшись на скрип, она кивнула ему и сказала шёпотом: «Заходите и закрывайте дверь». Дед послушно шагнул за порог и, затворив дверь, накинул дверной крючок на скобу. Не оборачиваясь, врачиха опять же шёпотом повелела ему пройти за ширму и раздеться до пояса. Это приказание дед выполнил очень быстро, поскольку до пояса на нём оставались только кальсоны. Он уселся в фуфайке на холодную кушетку и стал покорно ждать своей участи.

«Всё! – решил он. – Голубых пакетов не надел, топерь не миновать клизьмы…»

Алёна, увидев на стуле у ширмы дедовы подштанники, зарделась от смущения и громким шёпотом, насколько позволяло простуженное горло, сказала:

– Дедушка, до пояса разденьтесь, только сверху!

Несказанно обрадованный тем, что избежал экзекуции клизмой, дед Антон, торопливо натягивая кальсоны, тоже громко зашептал:

– Погоди, милая, я ходко!

И стал раздеваться по новой, но уже сверху. Едва заметно усмехнувшись, врачиха опять посерьёзнела и принялась выслушивать и простукивать дедову грудную клетку. Дед покорно вдыхал и выдыхал по требованию, совершенно растерявшись от её шёпота. Завершив свои исследования, она прошептала: «Ну надо же, в таком-то возрасте!» – и обратилась к деду Антону:

– На что же жалуетесь, дедушка?

– Дык не на што, милая. Я дров привёз, зашёл спросить, куды покласть.

В это время в запертую дедом дверь громко забарабанили, и докторша, раскрасневшись от неловкой ситуации, сбросила крючок. На пороге стоял Иван Андреевич, зашедший узнать, выполнено ли его распоряжение. Он перевёл взгляд и изумлённо посмотрел на полуголого деда Антона.

Потом они втроём весело перебирали подробности. Смеялся Иван Андреевич над тем, как напугал его охальный шёпот из-за запертой двери. Смеялась Алёна над своей недогадливостью. Смеялся дед Антон над своим страхом перед «сурьёзной фелшарицей».

Шкатулка со счастьем

Дед Ляксандр лютовал. Вообще-то его звали Александром, но в деревне Богданиха, всех жителей которой, как говорила бабушка Поля, было «раз-два да и обчёлся», уважительно величали Ляксандром Василичем. Его внуки, третьеклассники братья-близнецы Мишка с Гришкой, слышали громкую забористую ругань даже в самом дальнем углу сеновала. Испуганными зайчатами прижались они друг к дружке, сидя на корточках на копне душистого сена и втянув вихрастые белобрысые головы в загорелые плечи, и тихомолком таращились в щёлки между досками сенника, сколоченного напротив дома, – насторожённо внимали брани.

– Полькя, каверза! Сказывай, куды мунштук схоронила?! – шумел старик, высунув голову из распахнутого окна, выходившего на луковые грядки, залитые ярким июльским солнцем.

Терпеливая бабушка Поля оторвалась от прополки, повернулась лицом к крикуну и ответствовала:

– Оченно мне надоть! Не брала я твою соску! Ищы щетильнее, сам, поди, куды-то засунул да и забыл, голова дырявая!

– Я уж обыскался весь, всё обрыл! Куды спрятала, баю?! Ты ить этта грозилась выкинуть! – распалялся он всё сильнее и сильнее. – О здоровье моём, видите ли, она печётся! – язвительно покачал плечами старый.

Бабка Поля огорчённо всплеснула руками, бросила в борозду облепленную чёрной землёй тяпку и подошла поближе к дому:

– Да что б тебя! Чё халестишься-то?! Кур вон распугал, как оглашенные по загородке снуют!.. Поди, закатился куды твой мунштук, – незлобиво ворчала она, поправляя цветастый ситцевый платочек.

Когда бабушка скрылась в дверях дома, мальчишки, растянувшись на дурманяще пахнущей сухой траве, задумались: «Чего теперь делать-то? Как деда утихомирить? Поди, всё ещё орёт на неповинную бедную бабушку?» А виноваты-то они, Мишка с Гришкой! «Соску»-то эту они ухайдакали. Не нарочно, конечно…

Каникулярное летнее утро сегодня опять выдалось добрым. Когда братья проснулись, в горнице с широко открытыми створками окон никого не было. По полу из добротных, очень плотно пригнанных друг к другу сосновых досок, радостно прыгал солнечный зайчик. На большом дубовом столе, застеленном кружевной скатертью, стояли две кружки молока и закрытая вафельным полотенцем эмалированная миска, доверху наполненная тёплыми пышными оладьями с масляной корочкой. Шустро слопав завтрак, Мишка с Гришкой собрались уже бежать играть во двор, но тут их внимание некстати привлёк дедушкин старинный мундштук, одиноко лежавший на щелеватом, выкрашенном блестящей белой краской подоконнике.

Увидев оставленный без присмотра раритет, Гришка взял интересную штучку и принялся рассматривать, поворачивая в разные стороны. Потом засунул «соску» в рот и шумно вдохнул в себя чуть горьковатый воздух, изображая курильщика. Тут к брату подскочил Мишка, выхватил у него трубку и понёсся к входным дверям, намереваясь вымахнуть в сени, но почти у самого порога запнулся и грохнулся на пол. Мундштук выпал из руки, покатился по гладкому полу и угодил прямо в кошачий лаз, ведущий в подпол. Ребятишки опрометью бросились по небольшой лесенке вниз. Включив свет, они излазили погреб вдоль и поперёк, прощупали руками всю землю под лазом и рядом. Ничего… Когда в сенях раздался знакомый кашель, шкодники пулей пронеслись по лесенке обратно наверх. Едва успели выключить свет и захлопнуть дверь в голбец, как столкнулись с дедом на пороге. Стремглав озорники выбежали во двор и спрятались на сеновале. И сидеть им теперь, похоже, тут до скончания века…

Дед Ляксандр очень дорожил мундштуком, и потому эта трубка обычно была недосягаема для обозрения кому-либо. Когда он не смолил махорку, вещица убиралась на самый верх высокой кухонной горки, старинного узкого шкафа со стеклянными дверцами, наполненного разнообразной чайной посудой.

Мундштук дед унаследовал от отца, гвардии рядового пехоты Василия Авдеева, прошедшего всю войну от Москвы до Берлина, до самой Победы. На фронте гвардеец оставил левую руку и спокойный сон. После госпиталя осенью сорок пятого вернулся домой и всю последующую недолгую жизнь трудился в колхозе сторожем, долгими бессонными ночами попыхивая необычным немецким трофеем, заряженным ядрёным самосадом. Фрицевская диковинка представляла собой небольшую, длиной чуть более десяти сантиметров, круглую полую трубочку. Она состояла из двух частей: тёмного деревянного наконечника и серебряной части в замысловатых узорах, в которую вставлялась папироса. Части соединялись между собой специальным креплением – кольцом, тоже серебряным.

Когда Сашка вырос, мать отдала отцовскую память сыну. С тех пор он тянул папиросы или махорку только с мундштуком: вкус табака становился немного мягче, а ещё в трубочке задерживалась горькая крошка от самокруток. Поначалу молодая жёнушка Полинка выговаривала ему за вредное пристрастие, потом за долгие совместно прожитые годы смирилась с мужниной привычкой. Но в последнее время, накурившись, Василич всё чаще стал подолгу надсадно кашлять, и баба Поля грозилась выбросить куда подальше дедову «свистульку». Теперь вот она и вправду куда-то запропастилась…

– Угомонись, батько! Давай почаёвничаем с вареньем клубнишным али чернишным, какое тебе боле глянется. А там и соску-то твою авось и сыщем, – мягко уговаривала Полина Андреевна мужа, который стоял у окна и нервно барабанил по подоконнику заскорузлыми, жёлтыми от табака пальцами. – Опосля, може, и вспомянешь, куды задевал-то.

И то ли от спокойных негромких слов, то ли от ласковой руки, легонько погладившей его по спине, но дедов запал кончился. Старик протяжно вздохнул и присел к столу.

Они допивали по второй чашке ароматного чая, когда в горницу заявились внуки. Чумазые и испуганные, предстали перед ними Мишка с Гришкой. Опустив глаза в пол, неловко перебивая друг друга, горестным полушёпотом поведали они о своей промашке. Мишка для пущей жалости даже выжал из левого глаза слезинку, и она скатилась по грязной щеке, оставляя узенькую мокрую дорожку.

К изумлению близнецов, дедушка нисколько не рассердился. Выслушав их, не стал грозить пальцем, не говорил строгих неприятных слов. Напротив, им даже показалось, что он чуть заметно улыбнулся, когда поспешил подняться из-за стола и выйти в коридор. Через минуту остро наточенным топором дед подцепил выщербленные временем края половиц, в которых был выпилен лаз. Половицы со скрипом поднялись – и взору предстало покрытое густой серой пылью небольшое пространство. Василич ловко пошуровал в нём рукой и, довольный, вытащил свой мундштук.

– Я ить ишо мальцом помогал бате пол этот устраивать, половицы клали завсегда вдоль избы, от входа к передней стене. Их мы стелили на переводины – толстые брёвна, врубленные в нижние венцы сруба. А под верхним чистым полом находился нижний чёрный. А я-то и запамятовал… – дед Ляксандр складывал в пригоршню пушистый пыльный налёт, покрывавший потемневшую древесину.

Нежданно-негаданно в ладонь вместе с пылью опустилось маленькое серебряное колечко с крохотной жемчужинкой. Точно такое же надел наречённый жених Сашка на тоненький пальчик красавицы Полинки полвека назад. Дед удивлённо хмыкнул и вопросительно глянул на бабушку Полю.

– Топерь, батько, и я повинюсь, – вдруг грустно проговорила она. – Я ить перстенёк-от обручальный тоже в лазу посеяла, когда через месяц после свадьбы за картошкой в голбец полезла. Помнишь, великоват мне он малость был, вот и смахнула ненароком. Уж как я его искала-то! Всю-то землю перерыла, а он, гли-ко, вон куды закатился. Разве подумаёшь?! Ревела тайком целую неделю. Поверье есть, что кольцо потерять – счастья не видать. Тебе побоялась правду-то открыть. Слукавила, что в шкатулочку, ту, что ты мне подарил, убрала, чтоб не потерять. А опосля всё уж и забылося за делами-то. Так всю жизнь и проносила то первое, медное, которое ты мне из пятака смастачил. Теперь-то уж давно сняла – пальцы дрябнуть стали. А в ларчике том из драгоценностей до сих пор волосики да крестильные рубашечки робятишек только и лежат. Ой, да ещё Танюшкин молочный зубик! Враки всё, выходит, про кольцо-то! Ведь так жизнь прожить, как мы с тобой прожили, не каждому даётся. Робили от зари до зари, детушек подняли, внуки вон какие у нас славные! Счастливая я, Санушко! – дрожащим голосом закончила свой монолог баба Поля и отёрла кончиком фартука заслезившиеся вдруг глаза.

Ляксандр Василич кряхтя поднялся с пола, отёр о штанины грязные руки, дыхнул на находку и покатал её по рукаву рубашки. Потом шагнул к бабе Поле, взял её натруженную, покрытую синими нитками вен руку и надел перстенёк на чуть дрожащий мизинец. Обернулся к внукам, подмигнул и весело и звонко чмокнул жену в родную морщинистую щеку:

– А уж я-то какой счастливый, душа моя!

Не в силах сдержать восторг от того, что кругом всё так хорошо, Мишка с Гришкой запрыгали вокруг обнявшихся деда с бабой и закричали:

– И мы! И мы тоже! Очень счастливые!!

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий