Земная женщина

Бывало, позвоню Людмиле Ильичёвой, своей землячке, поинтересуюсь, как там жизнь в моём родном посёлке Золотец и в целом в Беломорском районе, что на севере Карелии. Слово за слово, и вдруг за бытовыми подробностями проступает такая история, которую иначе как чудом не назовёшь. Сама Людмила Александровна, пудожанка по происхождению, вышедшая замуж за потомственного рыбака с Поморского берега Белого моря, к чудесам относится, как и все поморы, довольно трезво, прозаически. Ну вот, например, «чудо». Возвращалась она с Соловков на мотоботе, в шторм попала – «и даже не стошнило». Или другое «чудо». Как-то сидела в храме, икону лаком покрывала – тут лак закончился, вышла в сарай, чтобы новую банку взять, и увидела у сарая парня из посёлка – Мишку. Он, застуканный, убежал. В чём тут чудо? Не украл парень, избежал греха. И было это в день Архангела Михаила. Такая вот чудесная проза жизни.

Много лет Людмила Александровна строила храм Святой Варвары на берегу Беломорканала фактически в одиночку. Трудно было, что и отразилось в её стихах:

Я, наверно, со скорбью повенчана…

Задаю всем вопрос простой:

«Я простая земная женщина,

Как тащить мне это одной?»

Но поморки – они сильные, всё выдюжат. В другом стихотворении пишет:

Я умею быть верной

И сильной могу.

Быть опорой и другом –

Не подведу!

Умею быть нежной,

Страстной – могу,

Как котёнок – умильной,

Как льдинка в жару.

Экономной и щедрой,

Подставить плечо,

Похудеть, если надо,

Килограммов на сто!

Всё могу в этой жизни –

Научили меня.

Быть жестокой и злою

Не хочу никогда!

Читаю Людмилины стихи на её страничке в соцсети – и приходит идея. Звоню в Золотец:

– Давайте мы ваши произведения напечатаем. Только почему-то вы перестали их в Интернет выкладывать.

– Так у меня компьютера сейчас нет, – отвечает, – отдала свой планшет внучкам, которые из-за коронавируса на удалёнке стали учиться. А ещё была такая история. Решила я в «ВКонтакте» знакомую с днём рождения поздравить, стала выбирать виртуальную открытку – и тут такое непотребство вдруг вылезло. Не могу теперь в Интернет заходить. А раньше там часами просиживала, есть у меня такой стих:

Ах, бессонница моя,

Ты бессонница!

Мысли мчатся в голове,

Точно конница.

Может, даст ответ

Мне Интернет?

А в окне уж

Утренний рассвет.

Рассказала я об этом новому нашему епископу Костомукшскому и Кемскому Борису, который на Варвару был в моём доме в гостях и расспрашивал, как тут всё начиналось. Выслушав, владыка меня и благословил пока не пользоваться компьютером. Да я и так сейчас боюсь туда заглядывать – из-за войны на Украине. И внучкам сказала, чтобы ни за что не открывали украинские сайты, ролики не смотрели. Информационная война идёт, грязь и обман, а им по десять лет, всё подряд впитывают.

– У вас какое-то особое отношение к украинским националистам?

– Конечно! Моего дедушку, моего отца и его старшего брата кто убил? Дело в том, что в нашем роду…

И узнал я то, о чём и не догадывался за три десятка лет общения с Людмилой Александровной. Признаться, сначала даже не поверил!

Тут надо сказать о нашем рабочем посёлке, построенном в советское время. Помню, какими глазами увидел его в 1984 году, когда вернулся из Ленинграда после зимней сессии. В ту пору я, студент, всей головой ушёл в русскую религиозную философию. Привёз брату показать дореволюционное издание (а иного и не существовало) «Критики отвлечённых начал» Владимира Соловьёва, с которого тогда и начался мой интерес к религии. Что неудивительно – в своё время Владимир Сергеевич, стоявший у истоков русского «духовного возрождения», оказал влияние на таких гигантов, как Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Павел Флоренский и других религиозных мыслителей, а также на творчество поэтов-символистов Андрея Белого, Александра Блока и так далее. Куда уж было мне устоять! Всеми ощущениями своими пребывал я в конце XIX века – и каким же странным показался мне родной посёлок с кумачовыми лозунгами на конторе зверосовхоза «Выгостровский», с мужиками в чёрных рубчатых фуфайках, выходящими из рабочего автобуса. Ещё недавно – в другой жизни! – я был с ними и ходил в такой же фуфайке. А сейчас у меня есть книга с буквой «ять», я принадлежу иной вселенной! И вот представьте, как бы я удивился, если бы узнал тогда, что в нашем посёлке, в одноэтажном гэсовском доме напротив моей школы, живёт родственник… Владимира Соловьёва и что спустя годы этой женщине я буду помогать на «субботнике» строить храм и буду тянуться уже не к умственной соловьёвской религии, а к живой вере во Христа.

Золотая чарочка

– Владимир Соловьёв, известный философ и профессор Московского университета, был родным дядей моего дедушки Виктора, – рассказывает Людмила Ильичёва, в девичестве Соловьёва. – Сам Владимир Сергеевич детей не имел и, видно, очень любил племянника. По завещанию оставил ему свою огромную научную библиотеку. А перед этим подарил племяннику золотую чарочку на золотой цепочке. И вот из этой чарочки мой дед Виктор, можно сказать, испил до дна.

В. С. Соловьёв. Фото 1890 года

По окончании Московской духовной семинарии дедушку сразу рукоположили во диакона, и он поехал служить в Малороссию, на родину своей молодой жены. Что там произошло, мне написали в письме на украинском языке мои тамошние родственники. После одной праздничной службы отец Виктор сидел на общей трапезе с архиереем. Стали им наливать в чарки. А дедушка не захотел пить из простой чарочки, достал свою золотую и похвастался, что её подарил ему знаменитый религиозный философ, родной дядька, и стал наливать туда. Архиерея покоробило поведение дьякона, и он подошёл, взялся за чарочку: «Не по чину тебе из золотого сосуда пить». Дедушка не выдержал и ударил его в лицо. И как в письме написано, «i пiп впав обличчям вниз», то есть «и поп упал лицом вниз». За это дьякона с семьёй отправили в глухомань – Винницкий уезд. Там был отдалённый храмик без священника, только часы читались. Местные приняли его плохо, даже с какой-то ненавистью к «москалю».

Жена родила ему двух сыновей – Володю (по традиции в роду Соловьёвых всем первенцам давали имя Владимир) и Сашу, моего отца. Во время третьих родов она умерла с младенцем во чреве. На девятый день отец Виктор пошёл в храм помолиться о покойной жене и не вернулся. Были все признаки того, что его убили местные, а тело спрятали. Сирот забрал к себе в Киев дядька, директор какого-то завода. Впрочем, мой шестилетний отец недолго у него пожил: был он хулиганистым и его сдали в детдом. Из детдома он сбежал обратно в Винницкую область, к могиле матери, жил там у родной тётки Марины. Спустя время туда же вернулся и Володя. Во время войны Володя вступил в партизанский отряд и подорвал штаб, где находились полицаи. Все эти полицаи были местными. Их родственники сдали Володю немцам. Те долго мучили его: привязали верёвкой к машине и возили по земле, так что с него кожа слезла. Потом повесили на дереве, приказав не снимать две недели. Мороз был, и он висел там окоченевший, пока тётя Марина не сняла его и не похоронила.

Отцу моему приходилось скрываться, поскольку его, как последнего отпрыска «москальского попа», также хотели изничтожить. Тут в 1943 году пришла Красная Армия, и мой 16-летний папа вступил в неё, скрыв свой возраст.

– Подождите, – прерываю рассказ Людмилы Александровны, – неужто ваш род так ненавидели, что и отца убили, и сыновей хотели погубить?

– Да я и сама в это не сразу поверила. В 80-е годы, когда была я уже взрослой, 35 лет исполнилось, мне брат предложил: «Давай съездим на родину нашего отца». И вот единственный раз побывала я на Западной Украине, и тысячу раз пожалела, что поехала. Иду там по улочке, а навстречу бабка, еле ноги передвигает – такая старая. Увидала меня: «А ты не Соловьёва ли Александра дочка?» Я и вправду на отца очень похожа. Отвечаю утвердительно. И вдруг её лицо исказилось: «Я бы сейчас тебя убила, растерзала!» Меня так это поразило.

И вот мой папа сбежал оттуда, вступив в Красную Армию. Дошёл до Берлина, есть фотография – сидит там с медалями на груди, молоденький такой. После войны он ещё пять лет дослуживал на юге Карелии, в Прионежском районе. Там, в посёлке Вилга, и познакомился с моей мамой. И говорил ей: «Ко мне на родину ехать нам нельзя. Надо бы ещё нам дальше на север забраться». Мама отвечала: «Куда же дальше, и так в Карелии живём». А он на Соловки хотел поехать. В Вилге мы жили хорошо, папу там избрали председателем сельсовета. Однажды, ближе к ночи, он пошёл в сельсовет, а наутро нашли его мёртвым, отравленным синильной кислотой. Выяснилось, что с Западной Украины приезжали два бугая, бывших полицая, и женщина с поддельным паспортом. Эта женщина приходила в наш дом и, увидев меня с двумя братьями, сказала с каким-то удивлением: «А род Соловьёвых-то живёт». Я так думаю, что накануне она встречалась с моим папой и предупредила, мол, сам выбирай: или убьём тебя дома на глазах детей, или в безлюдном месте. И он ушёл на работу к ночи, сказав маме, что надо кое-что выяснить. Не стал нас пугать.

Александр Соловьёв в Берлине. Ему 19 лет

Так моя мама, Анна Илларионовна, осталась вдовой в 29 лет. У неё был прекрасный голос, но после убийства папы она никогда больше не пела. И никуда не ходила, только нас воспитывала да временами Богу молилась. Потом мы, дети, разъехались кто куда. Я, получив медицинское образование, стала в Беломорске работать, замуж вышла, своих детей родила. А она оставалась в Вилге в частном домике, который без мужской руки потихоньку ветшал. Уезжать оттуда к нам, детям, она отказалась, но мы, наверное, были не очень настойчивы. Но что теперь каяться? Слово «прости» должно быть сказано вовремя.

Как трудно иногда

Сказать два слова,

Как ком застрянет у тебя.

Пытаешься ты снова, снова…

Не выходит! Вот беда!

Затягиваешь этот миг.

И вот! Как будто уж достиг

Согласия в своей душе…

Но поздно говорить.

И некому уже.

Тут именно должно быть согласие в душе, то есть надо ещё дорасти до настоящего «прости». Вот к Прощёному воскресенью я написала:

Легко сказать: «Прости».

Но без прощенья.

Легко сказать: «Люблю!»

Но без любви.

А если чувство есть,

То, без сомненья,

Так трудно их произнести.

Искушения и награда

– Получается, православная вера вам от мамы передалась? Ведь не просто так вы храм в посёлке взялись строить? – спрашиваю Людмилу.

– Скорее от бабушки. А за храм я не хотела браться. Целый год меня мысль об этом преследовала, словно кто-то убеждал, что в Золотце должна быть церковь и что её можно оборудовать, использовав строение бывшей гэсовской кислородной станции, которая стоит заброшенной на берегу канала: «Хоть и нет крыши, но стены-то какие толстенные! Посмотри, и здание правильно стоит, будущим алтарём на восток». Поехала я в Беломорск к отцу Сергию Михайлову, чтобы он меня освободил от этого: «Батюшка, ведь женщине нельзя храм строить?» Он посмотрел на меня: «Благословляю, строй». Взялась в одиночку. Ещё Адольф Филимонов, в крещении Адам, стал помогать. Бывало, и без меня придёт с тачкой, мусор вывезет.

– Так он же старый очень! – удивляюсь. – Помню, его жена, фельдшер поселковая, обследовала меня на комиссии перед поступлением в первый класс школы. Уже тогда казалась мне «старой». И позже, пацаном, бегал к ней в медпункт со своими ранами – то порох взорвём, то ножом до кости порежусь.

– Нынче Адаму 15 мая исполнится 89 лет. Но он до сих пор у храма снег чистит, помогает воду с канала носить. Без него я бы не смогла. Мне же в алтарь нельзя, а там и покрасить надо, и завесу поменять на праздник или в пост. Да и вообще… Представь, храм от посёлка в отдалении стоит, сижу я в нём одна – а тут бесноватый приходит, что угодно может сотворить. И звоню Адаму: «Приди, страшно одной».

– А что за бесноватый?

– Да ты знаешь их семью, они из деревни Выгостров. Однажды в детстве ему явился бес и сказал: «Твоей сестре надо отрезать голову». И вот рассказывает: «Я взял нож, взял её за волосы и хотел уже резать по горлу, но тут мама прибежала, остановила». И много чего поведал. Например, что бесы научают его говорить на разных языках. И тут же при мне начинает говорить по-фински. Я точно знаю, что этот язык он выучить не мог, а сама-то немного финский понимаю и слышу, что действительно по-фински говорит, не тарабарщина. А потом вдруг на другое переходит: «Ой, а иногда они мне частушки поют, а я смеюсь!» И начинает смеяться. И ничего ведь с ним не поделаешь – с него взятки гладки, потому что справку об умственном расстройстве имеет.

На церковных службах он не бывал, а являлся, когда я одна сижу. Ходит в раздумье по храму, и мне приходится за ним вослед, потому что не знаю, что сделает в следующий момент. Один раз чуть в алтарь не зашёл, я закричала: «Куда?!» Он, бедный, аж остолбенел. В другой раз очень меня напугал. Подарила ему молитвослов, пояс с молитвой, рассказала, как его носить, и выпроводила. Уже собираюсь сама уходить – он снова появляется и что-то за пазухой держит, руку туда засунул. Вспомнила, что он хотел сестре голову отрезать, и у меня, конечно, всякие мысли. Храм закрываю, молюсь про себя. А он не отстаёт, идёт рядом со мной в посёлок. Думаю: «Господи, неужели это всё?! Неужели будет такая смерть нелепая?» И вот мы идём, а на небе давно уж тучи собирались, и дождь закапал. Он вдруг руку из-за пазухи выхватывает, понимаю: «Ну всё…» А он оттуда зонтик вытащил, раскрыл надо мной: «Можно вас проводить, чтобы дождь не замочил?»

Людмила Александровна смеётся, а я строю предположения:

– Может, он приходил «лечиться» в храм, как сам это понимает?

– Ему в храме лучше, я вижу. И до сих пор ходит, а недавно ко мне на автобусной остановке подсел, спросил, как у меня дела. Когда его в Матросах, в нашей карельской психлечебнице, подлечивают, он вроде нормальный, своей матери помогает. Но вдруг ему голос скажет, что надо кого-то убить? А ты даже не будешь об этом догадываться. Так что тут остаётся только Богу молиться. И подобных бесноватых в нашем мире много, мы их просто не замечаем. У одной такой женщины, которой я однажды лампадку подарила, спрашиваю: «А что тебе бесы ещё говорят?» Она: «Говорят: “Ты лампадку-то не зажигай, молись, но без неё”. Потом подсказывают: “И свечку тоже не зажигай, тебя и так слышат”». А потом договорятся, что и молиться необязательно, мол, и без слов твои мысли читаются.

– Да, от искушений никто не застрахован, – не знаю, что и сказать на это.

И напоминаю Людмиле Александровне:

– Когда отца Сергия по злому навету отстранили от службы в Зосимо-Савватиевском храме в Беломорске, вам ведь тоже пришлось уйти? И говорят, перед этим ваша иконка замироточила?

– Я там на клиросе пела, и весь наш хор в одночасье отстранили, мы тогда в старый Никольский молитвенный дом перешли, куда и батюшку перевели. А с иконкой была такая история. Батюшка знал, что я картины пишу – натюрморты и пейзажи. И вот были мы вместе на Соловках. В иконной лавке увидел он образ преподобных Германа и Савватия, воздвигающих крест. А это ведь наши святые, их келья стояла примерно на том месте, где сейчас наш Зосимо-Савватиевский храм, оттуда они и на Соловецкие острова отправились. Батюшка спрашивает: «Людмила, сможешь список этой иконы написать?» Я долго постилась, молилась и написала иконку по его благословению. Батюшка в алтарь её занёс, и она была там месяца три у престола. А потом мне звонят: «Люда, твоя икона замироточила!» Отвечаю: «А что вы меня поздравляете? Заплакала икона, знать, предупреждает о чём-то страшном». И впрямь, чему радоваться-то? Так и случилось: на батюшку гонения пошли. Ушли мы из храма, а иконка там осталась, стоит рядом с облачениями от мощей преподобного Савватия, привезёнными с Соловков. Так что, слава Богу, его угодники молятся за нас.

Прощание с мамой

– Вы про отцовский род рассказывали, из которого вышли историк Сергей Соловьёв, философ Владимир Соловьёв, многие священники и диаконы, – напоминаю Людмиле Александровне. – А со стороны мамы были простые крестьяне?

– Да, вроде бы простые, – смеётся землячка. – Только фамилия их – Демидовы. Они в Пудож были сосланы то ли сто, то ли двести лет назад. И когда дедушка умирал, сказал моей маме: «Наклонись… Запомни, мы из рода Демидовых. Тех самых». И больше ничего не сказал. Наверное, он имел в виду промышленников Демидовых.

Порядки у этих Демидовых были строгие. Когда дедушка после революции 1905 года пришёл пешком из Петербурга к себе домой в Пудож, не дослужив в армии положенные шесть лет, то сразу взял замуж мою бабушку Екатерину. Сказал своей матери, моей прабабушке Любе: «Мама, ты мою Катьку не обижай. Если что, я сам её накажу». На что мать ответила: «Да уж, твою Катьку обидишь! Тихая она, как мышь. А вот у нас в семье было три невестки. Мы часто ссорились, и свёкор не вытерпел – посадил нас в погреб на всю ночь. И дал нам одну свечу и один тулуп. Утром мы все сидели мирно под одним тулупом. И после этого, если начинались бабьи склоки, то стоило свёкру крякнуть, сразу наступали мир и тишина. Такие вы – Демидовы».

А бабушка Катя и вправду очень скромной была. И верующей. По поморской поговорке: «Хоть с краюшку, но в раюшку». Помню, мы были в Пудоже на каникулах, и она вечерами молилась за всех нас. Под иконами у неё стоял маленький столик, на котором молитвослов держала. А мы, дети – я и семь братьев, включая двоюродных, – вечерами на этом столике в «дурака» играли. И ни разу от неё не слышали упрёка или резкого слова, только тихая просьба: «Ребятки, не кричите». Эх, как вспомню то деревенское детство…

Такая чистая река!

Плывут по небу облака…

Кругом ромашки, васильки,

Поля гороха и грибы.

Там сенокос и комары,

Купанье там до синевы,

Где с вицей бабушка бежит:

«С воды! Все быстро, сорванцы!»

В «ночное» хочется идти,

Но братья не берут мои!

И всё-таки украдкой я

Сажусь на рыжего коня…

Приятно вспомнить эти дни.

Добром пропитаны они.

Колодец с чистою водой…

Не понимаю? Что со мной?

Хочу, наверно, в «детство» я,

Туда, где счастлива была?

Но! Нет вокзала, кассы нет,

Где б дали мне туда билет…

– А ваша мама долго прожила?

– Почти 91 год. В Вилге с ней жил мой брат, ставший инвалидом. Когда он совсем заболел и его в интернат определили, я маму к себе забрала. А также взяла её сестру, которая по соседству жила, в Новой Вилге, где у неё инсульт и случился. Стали они жить в одной комнате у меня в Золотце, и не было им скучно. Ухаживала я за обеими. Мама-то сильно болела. Ещё раньше у неё обнаружился рак. Это из-за военного детства. В 13 лет она пошла на Пудожскую фабрику, шила там маскхалаты и рукавицы для фронта. На фабрике давали пайку, но приходилось делиться ею с семьёй. Ведь что дома кушали? Лепёшки с опилками и соломой, отчего у детей животы вздувались из-за постоянных запоров. В туалет ходить не могли – не коровы же, солому переваривать. И вот бабушка брала веретено и ковыряла там, чтобы это дело облегчить. Такие экзекуции сказались спустя годы – в 46 лет у мамы проявился рак прямой кишки. Операцию делать не стали, слишком рискованно, и всю остальную жизнь она жила с онкологией. Даже не знаю, что её спасало. Молитва, наверное.

Постоянно возила её в Беломорск на службы в Никольский храм. Сама на клиросе пою, а она рядом стоит, на скамеечку садиться отказывается. И такая светлая! Отец Сергий как глянет на неё, так улыбается!

Умирала она три раза, и три раза я её «вытаскивала». Говорила ей и тёте: «Дорогие мои, я – медик. Поэтому не дам вам умереть, и не просите». И делала уколы, искусственное дыхание. Но тётя всё же ушла. Мама тоже на последнем издыхании. Зажгла я лампаду, звоню отцу Сергию: «Батюшка, причастите маму перед смертью». Он сам сильно болел, но приехал. Еле на ногах держится. Причастил. И мама пошла на поправку. Стали мы дальше жить. Маме тогда, в августе 2020-го, я стихотворение посвятила:

Каждый день награды вручаю

За «победу» в этой борьбе.

За тарелку съеденной каши

Я вручаю «орден» тебе!

И за то, что до ванны дошла,

И за то, что не помнишь меня…

У тебя вся грудь в «орденах».

Ну а мне награда в словах,

Когда вдруг «просвет» у тебя,

Ласково спросишь: «Ты – дочь моя?»

В прошлом году, в феврале, мама вдруг говорит: «Знаешь, я, наверное, буду умирать». Возражаю: «Мамочка, да ты что?! Посмотри, какая нынче зима морозная и сколько снега. Как могилу копать? Знаешь, сколько я заплачу за могилу? Это наших обеих пенсий не хватит». Она: «Да? А когда тогда?» Отвечаю: «Давай, когда тепло будет». – «Хорошо». Сразу поправилась, нормально было, на своих ногах ходила и в туалет, и по дому. И меня утешала: «Да ты не переживай, не переживай». Прошёл Великий пост, наступила Пасха. И тогда она стала угасать. Но я всё же надеялась на чудо, написала:

Мой Ангел,

Сядь со мною рядом,

Повспоминаем в тишине:

О детстве, юности, о прошлом…

Я знаю, ты поможешь мне.

С любовью в сердце вспоминаю,

Начну губами я шептать:

«Всё, что случилось, – это чудо!

Их много! Я начну считать.

От нарожденья и доныне

Со мной одни лишь чудеса!

Наверно, где-то «там» есть книга,

Сокрытая на небесах?

Скажи, мой добрый,

Может, знаешь, что там

Ещё припасено?

И для меня ещё есть чудо?

Я точно знаю – не одно!

Молчишь, и мне не отвечаешь.

Секрет нельзя мне открывать.

Ведь чудеса – они такие,

До времени нельзя их знать…

А. И. Соловьёва получает поздравление ко Дню Победы

И чудо было показано, но уже после маминой смерти. Умерла она тихо. Сначала была рвота, жаловалась: «Больно мне, больно». Потом вдруг затихла, говорит: «Ой, я так хочу поспать. Мне полегче стало. Ты убери лишние подушки». Смотрю, действительно глаза закрыла. И я пошла тоже прилечь – сутки ведь на ногах. Легла на свою кровать, потом приподнялась, посмотрела, как там мама. Она светло улыбается и тихонько машет рукой. Мол, легче мне, не переживай. Я так поняла. А на самом деле она прощалась со мной. Когда я через три часа проснулась и подошла, она была уже вся ледяная.

Хоронили на четвёртый день, потому что надо было отвезти в Вилгу – мама хотела, чтобы там погребли, рядом с мужем. Отпел её заочно отец Виктор в Летнереченском, он же маму и причастил за неделю до смерти, когда был проездом в Золотце. Говорил потом: «Так легко за неё молиться!» Наверное, у мамы мало было грехов. Она ведь вдовство своё в чистоте сохранила, хотя была красавицей и к ней многие сватались. И никогда ни с кем не спорила, жила, как монахиня. И вот мы на кладбище, пора погребать. А у меня с собой «подорожная», как бабушка моя называла листок с отпустительной молитвой. Ещё говорила, что живым эту молитву читать нельзя. Вписываю в «подорожную» мамино имя, сворачиваю в трубочку, но боюсь маме в руку вложить – она ведь, думаю, закостенела за четыре дня, как-то разжимать надо. Попросила я: «Мамочка, возьми в руку». Её ладонь вдруг разжалась, как у живой, я вложила свёрток, и пальцы сжались обратно. Все родственники были в шоке. Многие из них люди нецерковные и вообще неверующие. Кто-то испугался, отбежал в сторону. Кого-то почему-то тошнить стало, и тоже отошёл. Остальные стояли истуканами. Потом уже, на поминках, по-своему объяснили: «Жара на улице, поэтому рука как бы оживилась».

А тогда, в День жён-мироносиц, и вправду было 27 градусов тепла, очень необычно для нашего Севера. И черёмуха уже отцветала, запах пьянящий, и соловей на кладбище так красиво пел…

Ну что ещё вам рассказать?

– Так это… вы не против, если ваши стихи опубликуем? – вдруг вспоминаю, зачем своей землячке позвонил.

И про себя подумал: а ведь проза жизни бывает глубже и поэтичней рифмованных вирш.

Фото из архива Л. А. Ильичёвой

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска