Мария Михайловна Никишичева

Это рассказ о женщине, которая прошла путь с Богом от начала XX века до начала XXI века. С детства воспитана была народом-христианином, поскольку родителей лишилась рано. Монашеский постриг приняла уже в брежневские времена вдали от родины, в Выборге. За неделю до кончины 94-летняя матушка Мария, уже полгода не встававшая с постели и находившаяся в окружении дежуривших около неё молодых прихожанок, утром попыталась встать на ноги в хлопотах по хозяйству: «Надо бы тесто поставить… Во сне ко мне родители пришли, сказали: “Ставь, дочка, тесто, пироги пеки, пора к нам в гости”». Она и по жизни была гостьей, имея дом свой у Бога.

Ираида ЕФИМОВА

Среди своих

Мария Михайловна Никишичева была урождённой карелкой. Православные предки её бежали из Карелии из-под шведского гнёта и поселились на Тверской земле более трёх веков назад. Там, в глухой тверской деревне Шульгина, и родилась Мария в год, когда Россию объял огонь братоубийственной Гражданской войны, когда пышным цветом расцвели разбой и бандитизм. Однажды её отец – мастер-печник, неплохо зарабатывавший в соседних деревнях тверских карел, – шёл домой с деньгами и во время отдыха был зарезан душегубами. Оставшаяся с двумя детьми молодая вдова долго не прожила: утренний покос с холодной росой для босоногой вдовицы оказался последним – воспаление лёгких, которое в те времена при отсутствии антибиотиков было смертельным заболеванием, унёс её в могилу в считанные дни. Осталась Маша в семь лет полной сиротой. Об этом периоде она всю жизнь вспоминала со слезами:

– Пришли соседки, плачут, меня жалеют. Стали обмывать маму, а я не пойму, что они делают, гляжу с печи. Вот в гроб положили, вынесли из избы, на кладбище понесли, в могилу опустили. И тут я поняла, что отнимают у меня маму, прыгнула в могилу, прижалась ко гробу, плачу: «Отдайте мне мамоньку, не дам её…» Достали меня из могилы, держат и могилу закапывают.

Даже в те 20-е годы, в разгул богоборчества, деревня хранила православный дух, напоённый многовековыми проповедями сельских батюшек. И стали Машенька с братом Николаем деревенскими сиротинушками, которых обидеть было большим грехом. Принимали из дома в дом ребят, кормили и обогревали, как и своих детей, к труду приучали. Машеньку в няньки определили – переходила она из дома в дом, где младенцы были, люльку качать да рожок с питьём давать. Брата её девятилетнего – в подпаски. Жил он у сельчан поочерёдно: столько дней, сколько голов скотины в стадо пасти ему отдавалось.

– Скучала я по брату. Приду за околицу, где он овец пасёт, а он так жалобно на дудочке играет, слёзы текут у него – рубашка мокрая в две полосы… Обнимемся мы и вместе плачем. Потом он скажет: «Иди, Маня, тебя искать будут».

Дом родительский у них сохранился – до того времени, как самостоятельно стали смотреть за ним осиротевшие дети, вся деревня его берегла. Да и когда они вернулись туда, не забывали их добрые люди.

– Как-то мы дома с братом ночевали, утром дверь трудно открыть было. Открыли – а там к ручке мешок привязан, а в нём: мне – новое платьице, брату – курточка со штанами, да всё такое хорошенькое, даже белые платочки в карманчиках! – всплёскивала руками на склоне лет Мария так радостно, будто только что получила этот подарок, а не век назад. – Вот до сих пор так и не знаю, кто нам это подарил. Конечно, это очень хороший человек – я за него всю жизнь молюсь!

Ни одного дня не довелось Мане в школе поучиться, свои жизненные университеты она проходила от семьи к семье, где сподобилась увидеть образцы христианской морали и нравственности, которых она придерживалась и в дальнейшем на своём долгом жизненном пути. Так получилось, что встретилось ей на этом пути много хороших людей, и приятно было вслушиваться в её воспоминания – душу согревало сознание того, что в самых тяжёлых ситуациях Бог посылает человеку Своих помощников. Мария, воспитанная на добрых примерах, будучи и сама помощницей людям в горе, рассказывала:

– Бог сказал: Сам не смогу прийти, а помощника Своего вышлю… Вот жила я в одной молодой семье, хозяева так хорошо ко мне относились, как к родной дочери. Бывало, хозяйские куры переставали нестись, только одно яйцо и снимут с гнезда. Я говорю: «Это яйцо дяде Васе, он работает». А хозяйка говорит: «Нет, это яйцо курочка Машеньке снесла, дядя Вася уже большой, а Машеньке ещё расти надо». И отдадут это яйцо мне… В другой раз я провинилась – краник от самовара потеряла. Сижу плачу – сейчас хозяева с работы придут, а я самовар не могу вскипятить, чаем напоить их. Пришла хозяйка, я ей всё рассказала. Жду хозяина, боюсь. Как уж она раньше меня с ним встретилась, не знаю. Только идёт хозяин и с порога говорит: «Я сегодня чаю не хочу, молока попью». А я всё прислушиваюсь – как скажет хозяйка про мою вину. Так и уснула на пороге. А утром проснулась в своей постели, хозяйка зовёт чай пить. Оказывается, хозяин нашёл краник в золе, а меня с порога унёс спящую в постель. Не упрекнули ни одним словом.

А в следующей семье хозяйка учила подрастающую Машу: «Вот зима кончается, надо всё зимнее снять, перестирать, залатать и в узелочки сложить до Покрова – летом не нужно перед людьми заплатки показывать, а зимой – не видно. А на Пасху надо всё свежее, красивое в избе повесить. А бельё когда сушишь, повесь ровненько, а не вразнобой: простыни с простынями, наволочки, полотенца. Худое бельё на смех людям не показывай».

В другой семье учили такой порядок соблюдать, чтобы в темноте, не зажигая огня (в деревнях электричества не было, а зажигать огонь в доме – лишняя опасность пожара), можно было протянуть руку за нужными вещами и найти: вот маленькие гвоздочки в банке на этой полочке, вот здесь побольше, вот пила, вот молоток, вот уздечка…

А в одной семье Машу посылали в соседнее село в церковь как гонца за благочестием. Видно, началась уже борьба с «опи­умом для народа» – да кто ж сироту в этом упрекнёт?

– Вот бегу я с праздника из церкви, а вся семья за столом сидит, ждёт меня, к еде не притрагивается. Я святой водички несу, просфорочку несу, на всех хозяйка поделит.

Но особенно со слезами умиления бабушка Маша вспоминала батюшку из церкви:

– Он после службы ко мне подойдёт, в голову поцелует, просфорочку даст и говорит: «Ступай, дочурка, домой, ставь самовар, батюшка в магазин сходит, а потом к тебе в гости зайдёт». Вот я, радостная, бегу домой, ставлю самовар – на одиннадцать стаканов у меня был самовар. Идёт батюшка из магазина с большим портфелем и всё, что там было, мне на стол высыпает: и пряники, и бублики – целое богатство. Говорит: «Вот, дочурка, это всё тебе Бог послал, сама кушай и других угощай». Со мной посидит, чаю попьёт, перед уходом меня благословит. Так мне после этого хорошо. Я потом гостей зову – всех угощу, всем рассказываю, как ко мне батюшка приходил… Он только ко мне в деревне заходил, любил у меня чай пить.

Ранние годы

Учили её хозяйки, как дом прибирать, как хлеб печь, за скотиной ходить, в поле работать. С десяти лет девочка уже могла самостоятельно младенцев мыть, на неё оставляли хозяйский дом с детьми, стариками, скотиной. Надо было во всём поспеть: и обед сготовить, и животинку накормить, и воды наносить, и огород полить. Научилась Мария всему: косить и жать, лён трепать, прясть, вязать и другим житейским премудростям, о которых сегодняшние дети даже не имеют представления. Надорвалась от работы так, что пупок постоянно мок.

Стали в деревне обследование проводить, документы выправлять. Пришла и Маша на комиссию. Поглядели на худенькую девочку да на глазок и определили ей возраст на четыре года меньше. Потом соседка опровергла это заключение комиссии, сказав, что она рожала сына в одну неделю у той же повивальной бабки и было это в середине апреля 1918 года. Вот и определили Марии в деревне день рождения в её именины – 15 апреля 1918 года, но по документам ей пришлось на четыре года больше потом до пенсии работать.

В деревне была ещё одна сирота, и Маша очень её жалела:

– Жила у нас в деревне одна женщина красивая, а дочь её Нюша – ну просто глаз не отвести, как карточка (открытка): волосы густые, да так и вьются сами по себе, глаза большие, голубые, ресницы длинные. Умерла у неё мать, когда Нюша ещё подростком была. Переживала она сильно и ни к кому не захотела идти жить, осталась одна в доме.

Стали на неё парни заглядываться, приставать стали – до греха недалеко. Взяла девушка ножницы, которыми стригут овец, вышла на улицу, встала на завалинку да на глазах у всех оттянула свою щёку рукой и резанула её ножницами овечьими. Это она так хотела от красоты своей избавиться, чтобы не искушать парней. Щека потом зажила, конечно, но лицо стало обезображено. Начали её блаженной звать. Она добрая была, но не для всех. К хорошим людям подойдёт и молча помогает: что они делают, то и она делает – сено сгребает, дрова носит. Заходила в избы, где нет никого, и полы там мыла. Хозяева вернутся, а полы чистые, выскобленные – значит, блаженная приходила, отметила их как хороших людей. Радуются.

Много Мария повидала в своей деревне, со многим пришлось столкнуться, росла сильной, умелой, работала столько, что на покосе деревенским мужикам себя обогнать не давала – те её с усмешкой за глаза стали звать по-карельски Мария-лошадь. Была она не по годам смышлёной в хозяйстве и по-христиански сердобольной.

Стала жить в своём доме, хозяйство самостоятельно с братом вести. И вот определили её на работу в деревне банщицей, и даже выходной день ей был положен.

– А я у начальника попрошусь в выходной день попариться. Так хорошо в бане у меня в тот день – чисто, народу нет. Вот истоплю я баню и приведу знакомую старушку – я их всех в деревне знала: им не дойти в рабочий день, да и людям не хотят мешаться. Я намою, напарю, чаем напою. Была у меня одна знакомая старушка – её родственники уже плохо смотрели за ней, лежала она всегда у порога в рванине, вшами изъедена, а невестка ей даже не разрешала подать милостыню. Кормили её плохо, наверное, чтобы та быстрее умерла, а она всё жила и жила. Я улучу момент да кусок хлеба ей под одеялку суну. Не дай Бог кому такую старость… Ну, я её сильно жалела, отнесу её на закорках в баню в выходной день, напарю, вшей вычешу ей, обратно отнесу. Ох как меня её невестка ругала!.. В следующий выходной другую старушку намою. Они такие радостные были, и мне с ними радостно. Все старушки – мои подружки. Сейчас все на том свете уже, и там, наверное, молятся за меня, поэтому мне в старости Бог много подал: вот и печечка у меня топится, и хлебушек на столе, и картошечка, и капустка – всего хватает, слава Богу. И сколько хороших людей ко мне приходит, всех могу угостить, чаем напоить, и они все жалеют меня, помогают с помывкой. В баню-то идти я не могу, так Люда на кухне всё клеёнкой застелет, печку так натопит, как в бане меня намоет, я потом как заново родилась – так хорошо мне.

Военная юность

К совершеннолетию Мария подалась на прядильную фабрику в соседнее село Парфёново работать, сначала ей даже скамеечку пришлось подставлять. Там и войну встретила. Война принесла с собой нескончаемые вереницы беженцев из западных оккупированных областей.

– Я с утра печку топила, на день пекла пять лепёшек, думая, что одну-то лепёшку я съем. Идут люди, худые, голодные, просят: «Дочка, нет ли горяченького чаю?» Ну, я самовар поставлю, сушёную сахарную свёклу достану – мы её вместо сахара с чаем пили – и раздам все пять лепёшек. Этак целую неделю шли люди, жалко мне их было, и я все свои лепёшки раздавала. А сама попью чаю со свёклой, и всё.

Стали посылать всех на рытьё окопов в прифронтовую полосу. Сарай для ночлега выделили, паёк хлебный выдали.

– Так тяжело было, после работы сил нет дойти до сарая, где мы ночевали. Да и сарай-то был дырявый. А паёк – кусок хлеба непропечённый. Мы больше траву ели… Решили мы с женщинами у вырытых окопов заночевать, шалаш сделали. Дождь пошёл, вымокли до нитки. Ночью видим – вдалеке огонёк горит. Ну решили подойти посушиться, погреться. Подходим тихонько, прислушиваемся, и тут женщины испугались: не по-русски у костра говорят – не немцы ли? А я слушаю, говорят по-нашему, по-карельски. Ох и обрадовалась я! Выскочила к костру, а там солдаты-разведчики из нашей деревни. Накормили они нас из своего пайка, но велели уйти в выделенный нам сарай, проводили до него – опасно у линии фронта.

Мой брат Николай тоже разведчиком в войну служил. Тогда не разрешали им крестик носить, так у него он был зашит в нагрудном кармане, там и иконочку маленькую припрятал. Брат мне потом рассказывал: читает он молитву, а пули свистят и слева, и справа, но в него не попадают. Бог его спас в войну – живым вернулся, только ранение в голову получил. В деревню тогда мало мужиков после войны возвратилось. Женщины-вдовы всё хозяйство на себе тянули, тяжело им приходилось. Брат добрый был, всем помогал по хозяйству мужицкую работу делать и ничего за это не брал. Жена его ругала, что он глупый, бесплатно работает, а он отвечал: «Разве они виноваты, что на войне у них мужики погибли? Доброе дело тебя вперёд тянет, а злое – на дно. Деньги уйдут, а добра не будет – плохо будет».

Мария с мужем (слева) и братом

Воевал брат Николай в Выборгском районе, и после войны ему предложили с семьёй стать переселенцем в эти «освобождённые советскими войсками территории», направили его в колхоз, который назвали «Возрождение».

Мария ни одного дня не училась в школе и не знала об исторической судьбе своего карельского народа, как он оказался в Тверской губернии. Тот путь, который более трёх веков назад прошли её предки, вынужденно переселяясь из-под шведского гнёта с Карельского перешейка вглубь России, в глухие тверские леса, ей пришлось вместе с другими преодолеть в обратном порядке. Да и брат её Николай, участвовавший в последней из ста двадцати четырёх войн на этой территории, не думал ни о пути «из варяг в греки», ни об Ореховском и Столбовском договоре между Москвой и Швецией, которые неоднократно кроили в веках этот озёрно-гранитный край.

В послевоенном Выборге

Мария приехала в Выборг, когда послевоенная волна переселенцев уже иссякла: некоторые, не дождавшись обещанных льгот, повернули назад. Но Марии никто и не обещал предоставления жилья и других льгот – она приехала, чтобы быть поближе к единственной родной душе, брату Николаю. Тот работал в колхозе «Возрождение», восстанавливал хозяйство и, как вначале писал, перед обработкой полей с бригадой собирал останки солдат, хоронил их без торжественных залпов.

– Приехала я в Выборг первого января 1950 года, а 2 января пошла в Спасо-Преображенский собор, исповедалась, причастилась и с того дня с этим храмом не расставалась: сначала помогала там бесплатно, потом работала уборщицей, там и постриг приняла.

Мария как только приехала в Выборг, сразу стала работать уборщицей на вокзале – на другое безграмотная сельчанка и не претендовала. Но свою работу она выполняла с таким тщанием, что была замечена окружающими – неоднократно её фотография висела на Доске почёта. Эти фотографии сохранились у Марии до конца жизни: в белых носках протирает фикусы в зале ожидания, а вот на фоне вокзала с сотрудницами – победительницами соцсоревнования. Эти сотрудницы и решили помочь Марии обустроить дальнейшую её жизнь – выдать замуж за вдовца, оставшегося на старости лет без хозяйки в своём доме.

– Я про это дело ничего не знала, а он приходил в зал ожидания, смотрел, как я работаю, а потом мне и сказали, что он хочет меня замуж взять. Я к тому времени устала по углам мыкаться: угол снимала у хозяев, деньги платила, большую часть зарплаты, да должна была ещё за хозяйством смотреть, кушать им готовить, хозяйских дочерей-двойняшек в школу отправлять, косы им заплетать, воду носить. Ну и согласилась выйти замуж за этого человека, который на двадцать пять лет старше меня. Думала, буду ухаживать за ним как за отцом. Благодарна ему была. Любила ли я его? Уважала, жалела, а это главное в семейной жизни. Он оказался хорошим человеком, работал в лесничестве, хозяйство имел: телёнок, курицы, огород. Нужна ему была хозяйка, и я старалась – эта работа для меня привычная.

Дом мужа представлял собой две комнатки в старом финском деревянном доме на окраине Выборга, названном в советское время Гвардейским посёлком. Эта квартира и стала единственной для Марии на всю жизнь.

– В доме я держала порядок, обед всегда горячий ему подавала, он был доволен. И с работы его к нам гости приходили, я всех привечала. Да вот случилось и промеж нас размолвка: он – партейный, на хорошем счету, в партактиве. Вот и говорит он, что ругают его на работе, что я иконы у него в доме повесила, лампадка горит. Я сказала, что живу всегда с Богом, Он мне помогает в жизни и я с Ним не расстанусь, икон не уберу. Через некоторое время меня вызывали на парт­актив – здесь, в домохозяйстве, он был.

Пришла я, а меня стали ругать, что я такая тёмная, необразованная, позорю их коммуниста, в доме у него иконы повесила… Попросила я слово и сказала: «А где вы были, коммунисты, когда я с семи лет сиротой осталась? Почему вы меня не обучили ничему? Меня Богородица с семи лет за ручку вела, ото всего оберегала, я ни пить, ни курить не научилась, а вашему коммунисту пригодилась. Если я такая необразованная и позорю вашего коммуниста, то уйду от него вместе с иконами, а вы сами ему стирайте, обед готовьте, за скотиной его ухаживайте, огород поливайте».

Помолчали коммунисты и ничего не сказали Марии, только попросили не оставлять их старого товарища, которому нужен уход. Это была огромная победа, и ей она радовалась больше, чем своим фото на Доске почёта. С тех пор иконы в доме висели на законных основаниях, их количество увеличивалось, а к концу жизни в каждой из двух крохотных комнаток был большой иконостас.

– А потом приходит их начальник ко мне и говорит: «Не согласитесь ли вы, Мария Михайловна, у нас в домохозяйстве истопницей работать?» Я отвечаю: «Отчего же не согласиться, я работы не боюсь никакой». Стала истопницей работать – печи топить, порядок наводить. Они уходят с партактива, говорят: «До свидания, Мария Михайловна!» А я им отвечаю: «Ступайте с Богом!» Они помалкивают, что я им Бога поминаю. Потом время пришло – мне надо на раннюю литургию в праздник пойти, я начальнику говорю: «Утром я пойду в храм, на работу не смогу выйти». Он подумал и говорит: «Вы ещё раньше на работу придите, печи истопите, ключ вот сюда положите, я первый приду, никто не заметит, когда вы ушли».

Так и пошло у нас – стала я и на раннюю литургию ходить, и продолжать работать. А потом ещё и дворником стала подрабатывать. Здесь хорошо тогда было, в Гвардейском, – кругом зелень, Финский залив рядом. С нас чистоту строго спрашивали, все помойки проверяли. Хлоркой всё обрабатывали. К первому мая весь лёд сколоть надо было, песочком всё вокруг посыпать, дети прямо на улице играли в песочке – так чисто у нас было. Мне нравилась эта работа.

Жизнь в храмушке

Оставшись после смерти мужа одна, Мария полностью перешла на работу в Спасо-Преображенский собор, где спасалась от мирской суеты в труде, начищая подсвечники, убирая храм, готовя еду для трапезы. В это же время отец Антоний постриг её в инокини, имя ей было оставлено Мария.

– Нас четверо женщин тогда постригли, мы остались в миру, продолжили работать в соборе. Позже меня позвал с собой служить в Сиверскую отец Прокл, где я выполняла все необходимые работы по храму четыре года.

Даже о самой грязной работе мать Мария вспоминала с радостью:

 – Уборная там была нечищеная много лет, уж зай­ти было в неё невозможно. Как батюшка уехал по делам, позвала я одного деревенского мужика, пьяницу, – он добрым, безотказным оказался, на любую работу соглашался. Вот мы с ним целый день вычищали эту уборную, а потом чистой водой много раз промыли. Я раскопала в соседнем малиннике канавы, туда всё залили, потом закопали снова, кусты я подвязала. Всё чисто стало, без запаха, на следующий год малины было красным-красно, что твоё сукно, – вёдрами собирали!

– Надо к окончанию службы пироги подавать в трапезную и на службе хочется побывать – как везде поспеть? – рассказывала она. – Вот я пироги перед службой испеку, таз с водой в печь поставлю, на него – лучины крестом, на них – полотенце, в полотенце – пироги заверну: вода потихоньку греется, испаряется, пирогам засох­нуть и остыть не даёт, а я в алтаре батюшке помогаю. После службы все садятся за стол, а я из печи горячие пироги достаю… Все удивляются: кто это пёк пироги здесь, когда все в храме были?

Закончилось служение отца Прокла в Сиверской, направили его дальше, а мать Мария в Выборг вернулась, продолжила работу в Спасо-Преображенском соборе. Тем временем умер брат Николай, уехавший на старости лет в родное село: военное ранение сказалось на здоровье.

С отцом Проклом

– Не было у меня денег на дорогу, не смогла я поехать на похороны к брату, очень переживала. Сорок дней пекла пироги, бедным подавала, на сороковой день пеку пироги, повернулась – а брат стоит на кухне. Я говорю: «Прости, брат, не смогла я к тебе приехать». А он мне отвечает: «А я здесь был с тобой, пироги, что ты подавала нищим, и я кушал». Вот так сказал и больше не приходил – успокоилась, значит, его душа…

Всех батюшек, что служили в те времена, мать Мария помнила, их фотографии в рамочках висели на её стене. Как могла, старалась облегчить их тяжёлую службу мать Мария, в быту и на службе быть под рукой, хозяйственно соображая, как лучше выполнить свою работу. С умилением вспоминала она о том времени: «Храмушка наша стоит чистая, светлая – как в раю в нём».

И в доме у неё также всегда светло и чисто, опрятно всё расставлено по местам, бедная послевоенная обстановка выглядела нарядно, у печи аккуратно сложенные дрова, чтобы в любое время поддержать тепло и уют дома. Умиротворённость окутывала человека, пришедшего к бабушке Маше, – каждого она готова была утешить, слова её молитвы долго потом звучали в душе, давая уверенность, что Бог не оставит.

Перед окнами своего домика мать Мария создала огородик, кормивший её круглый год: на скалистой земле, где гранит выходит на поверхность, больших трудов стоило вырастить яблони и кусты смородины с крыжовником – столько земли и удобрений пришлось переносить на руках, чтобы к концу жизни матушки этот крохотный кусочек земли превратился в цветущий райский уголок.

Божий помощник

Всё это время жизнь матушки проходила среди людей, которых она искренне любила, жалея и больных, и беспробудных пьяниц, которых в 90-е годы всё больше становилось в Гвардейском посёлке. Судьбу каждого она знала, молилась за них, подавая из своих скудных возможностей на хлеб насущный. И люди тянулись к бабушке Маше, зная её добрый нрав. Так не хватало в то безбожное время таких людей, когда вера была подорвана не только в Бога, но и во всё: уже и коммунистам во время перестройки не верили, и в их светлое будущее не верили, и сам человек, по сути, уже никому не был нужен. О нём не заботились ни партия, ни государство, ни народные избранники, формально числящиеся «слугами народа». А мать Мария оставалась с такой же, как в детстве, чистой душой, готовой помочь всем на своём пути.

Однажды, услышав фин- ­скую речь, помогла она сориентироваться приезжим в Выборге. Те так впечатлились встречей с доброй женщиной, что пригласили её к себе погостить в Финляндию. Побывала там матушка Мария, всё ей очень понравилось – красиво и аккуратно, но на предложение остаться насовсем ответила: «Простите меня, Христа ради, я уж буду умирать на своей родной земле». А ведь на дворе были трудные 90-е годы…

Прошло время, и у нас жизнь стала налаживаться. В Гвардейском посёлке уже не видно на улицах пьяниц, повымерли они, а заменили их состоятельные деловые люди, построившие за высокими заборами коттеджи получше финских. Оставшиеся лачуги стали попросту выжигать, высвобождая место для респектабельных строений. Домик бабушки Маши пока оберегает Бог, хотя некрашеные его стены уж давно не украшают улицу.

В последние годы мать Марию возили на своих машинах прихожане в восстановленный Ильинский храм, там подставляли ей особый стульчик. Ей разрешалось сидеть во время службы, но она, опираясь на посох, вставала, делала поклоны. В храме её уважительно называли матушка Мария Михайловна.

В свободное от молитвы время продолжала она заниматься хозяйством – всё у неё сверкало чистотой, а постные пироги с капустой были необычайно вкусны. Находились и помощники, которые рады были принести воды, вскопать огород, помыть полы.  Мать Мария уверенно повторяла, что Бог не оставит нуждающегося, вышлет Своего помощника, и радостно находила этому подтверждения. Помощники для бабушки Маши оказывались рядом в разных и неожиданных ситуациях, и она, рассказывая о них, каждый раз убеждала окружающих – это от Бога: вот солдатики в военном госпитале водят её на процедуры под руки, вот таксист на панель своей машины прикрепил иконочки, поэтому ехать с Богом хорошо, вот соседка принесла старые вещи на нитки, как только кончились свои для вязания носков…

Мать Мария радовалась каждому дню жизни. Чтобы скрасить её одиночество, одна женщина оставила ей на время своего отпуска попугайчика. Ежедневные молитвы с «Господи, благослови!» по сорок раз повлияли и на этого временного квартиранта. И однажды бабушка Маша в тишине своего дома услышала: «Господи, благослови!» Мать Мария замерла, насторожённо посмотрела вокруг и ещё раз услышала от сидевшего на спинке стула попугайчика: «Господи, благослови!» Бабушка Маша посчитала его Божьей птичкой. И вернувшаяся из отпуска женщина, к её несказанной радости, подарила ей попугая. Так они жили вдвоём много лет. Попугайчик облюбовал себе место на голове бабушки Маши и повторял: «Господи, благослови!» – к великому умилению и удовольствию не только бабушки, но и всех её гостей.

Мать Мария всегда была готова к приёму гостей и так радостно встречала, как будто бы только вас она и ждала. Когда здоровье ей уже не позволяло, гости сами накрывали на стол по указанию бабушки, запасшей и капустку, и картошку, и лучок, и варенье к чаю. И эта скромная трапеза около печки с пылающими дровами настолько всех роднила, что люди, единожды повстречавшись у неё, в дальнейшем чувствовали себя сопричастными к большой бабушкиной родне: встретившись в другом месте, спрашивали друг друга о здоровье бабушки и жизненных делах, желая друг другу помочь, как добрые родственники.

Вокруг бабушки Маши образовалось общество, которое съезжалось по праздникам к её столу. Его накрывали вскладчину. Но однажды этот мир врезался в её размеренную старческую жизнь незнакомым ей углом. Впрочем, для нас всех это была обычная история, мимо которой мы все постоянно проходим.

– Смотрю я во двор – сидят на лавке робята, нерусские, черноволосые. Три парня и девушка наша с ними. День сидят, другой сидят, отходят по одному, снова возвращаются. Грустные все такие, видно, что-то их мучает. Вижу, неладно дело. Выхожу к ним, спрашиваю: «Вы чего, робята, какой день сидите здесь? Али случилось чего?» А они говорят: «Нам, бабушка, хоть в петлю: мы издалека приехали и подрядились одному хозяину гараж построить. Работали, девушка нам кушать готовила. Гараж построили, а хозяин уехал, с нами не расплатился, и где его искать – мы не знаем. Нам уже домой надо ехать, жить негде, а денег на дорогу нет… Вот мы и сидим здесь». Я сказала: «В петлю не надо. Это грех! А сколько вам денег на дорогу надо?»

Пошла домой, достала свои похоронные деньги, положила в пакет банку варенья, буханку хлеба, выхожу, даю им: «Вот вам деньги и еда на дорогу, езжайте с Богом. Будут у вас деньги – вернёте, не будут – проклинать не стану, поступайте по своей совести». Уехали они, теперь у меня на душе спокойно. Я думаю, меня и так похоронят, не оставят…

Мы слушали рассказ бабушки Маши и только хлопали глазами, ничего не говоря…

Больше года после этого бабушка получала переводы по триста-четыреста рублей: «нерусские робята» вернули бабушке свой долг полностью, ещё раз всех нас убедив в том, что добрые дела с Божьей помощью делаются.

«Буду ждать…»

Ежегодно, в Великий пост, все собирались у неё для Таинства соборования, приезжал священник – бабушка Маша готовилась к переходу в мир иной давно, всё для погребения у неё было сложено в особый сундучок, где чёрный апостольник ждал своего времени. В сарае рядом с поленницей стояли вымеренные для гроба доски…

Но никакого обречённого ожидания смерти мы не видели на добром лице бабушки Маши. Она часто стояла, облокотившись на стол у окна под образами, или вязала «арестантикам» бесчисленные носки, которые священник передавал в тюрьму при очередном посещении заключённых. Жизнь за окном была для неё единственным окном в мир – она поглядывала на свой огородик, на редко проходивших по двору соседей, на свою лавку, на которой иногда сиживала в хороший день.

Почила матушка Мария на девяносто четвёртом году жизни, в декабре 2012 года, в «круглую» дату: 12.12.12. Ильинский храм еле вмещал людей, пришедших проститься с монахиней. Все священники храма по очереди отпевали её, согласно иноческому чину.

Покинула нас бабушка Маша… Щемит сердце от того, что уже нет возможности прийти в тот старенький домик и получить её доброе благословение на путь грядущий после трапезы с обстоятельными беседами и «разбором полётов».

И видится мне мать Мария на том свете радостной – такой, как я увидела её в первый раз: на деревянном крыльце, залитом солнечным светом, мы сидим с ней и пьём чай, макая в соль только что отсортированные из свежего урожая маленькие луковички, с мизинчик. Мы пришли к ней с моей подругой, вдовой, потерявшей молодого мужа в дорожной аварии, помянуть его, принесли вкусные пирожные, но забыли про них – бабушкины огурчики и лучок оказались вкуснее.

Мы прощаемся с ней, а она остаётся на том стареньком крыльце, радостно улыбается, машет нам рукой и говорит: «Буду ждать, приходите ещё…»

Придём и мы в своё время, отмеренное нам Богом, – каждый со своим багажом разных дел, в котором бабушка Маша помогала нам строго навести порядок.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска