– Из того, что вы видели сверху, что было самым красивым? – спрашиваю я отца Александра, в прошлом лётчика.

– Как взлетает космический корабль с Плесецкого космодрома. Это что-то сверхъестественное, когда сплошная тьма сменяется светом. А вообще, когда сверху смотришь – всё по-другому. Видишь, как солнце садится и как оно встаёт, словно в сказке, какими могут быть облака, когда они рядом: совсем другими, чем видится с земли.

Переправа

Паром идёт через Северную Двину не прямо, а держась фарватера: сначала долго плывёт вдоль одного берега, потом другого – в обратном направлении. Люди смотрят на воду, на берега с песчаными пляжами, соснами и домами наверху, на высоких склонах.

Паром идёт через Северную Двину…

Верхняя Тойма на десять лет старше Москвы, и это только известная часть её истории. Двадцатый век прошёл для неё странно. В момент образования Верхнетоемского района в 1924 году здесь жило чуть больше восемнадцати тысяч человек, сейчас немного меньше. Время не то чтобы остановилось – против этого свидетельствует и механический кран на одном из причалов, и количество современных автомобилей на пароме, – но и настоящего движения нет. Люди как будто никак не могут решить для себя: жить им в этом краю или нет.

Здешние селения отрезаны от цивилизации рекой с одной стороны, тайгой – с другой, так что небольшие самолёты Ан-2 имеют для них большое значение. В Сыктывкаре можно годами не встретить ни одного лётчика, а в Верхней Тойме один из экипажей авиалесоохраны жил в соседнем с моим номере гостиницы. Лётчиков здесь много, один из них даже стал священником. К нему, отцу Александру Глазачеву, я, собственно, и направляюсь.

Храм-самолёт

В храме пахнет свежим деревом. На клирос нужно подниматься по ступеням, но места под потолком там как-то маловато. Оказывается, он просел уже после того, как строительство закончилось. Осталось метр семьдесят, не больше, в то время как рост одной из певчих, школьницы, по словам батюшки, метр восемьдесят – приходится склоняться.

– В строительстве я ноль, – объясняет отец Александр, – только баню тёще за всю жизнь и построил (смеётся). И владыке говорил: «Ну какой я строитель!» И в администрацию ходил, спрашивал: «Может, мы что-то не то строим?» «Строй, – говорят, – как получится».

Храм, воскресная школа – ансамбль зданий очень красив. Из окна церкви видны огромное небо, Двина внизу. Кажется, что мы летим. Лётчик строил. Вместо кабины – алтарь, штурвал – аналой с Евангелием, а люди, которые приходят сюда, делятся на экипаж и пассажиров.

«Троицкий храм, воскресная школа – ансамбль зданий очень красив»

– Община невелика, – говорит отец Александр за чаем, – около двадцати прихожан, хотя за пять лет я окрестил в районе пятьсот человек. Крестятся, потому что думают, что это защитит от беды, но веры особой нет. Да, не нашёл я здесь пока веры. Из коллег, аэропортовских, своими ногами в храм никто не пришёл. Вижу их только на отпевании – многих уже проводил. Давайте ещё чайку налью…

Отец Александр Глазачев

* * *

Мелькает в разговоре:

– Во вторник в баню.

– Почему не в субботу, как положено?

– В субботу служба.

* * *

– Сколько храмов в районе? – спрашиваю.

– Афанасьевский – Вознесения, нижнетойменский – Страстотерпцев, наш – Троицкий. В Тимошино строится тоже Вознесенский. В Сойге – Преображения Господня. Я в Верхней Тойме, Сойге и Тимошино настоятелем. Дороги плохие, но что есть.

Батюшка оглядывается на окно, смотрящее на Северную Двину:

– В том году зима была тёплой, по льду можно было только два дня за всю зиму ездить.

Когда нет ни льда, ни парома, добраться до большой земли можно либо самолётом, либо делать огромный, в несколько сот километров, крюк. Едут только те, кому нужно позарез, остальные живут, словно на затерянной в космосе планете.

Лётчик

 – Вы о Боге задумывались в детстве, в юности? – спрашиваю у батюшки.

– Родители были коммунистами. Мать – заведующей детским садом. Отец – плотником, печником. Войну прошёл рядовым матросом на Севере: их корабль охранял английские конвои, которые везли в СССР танки, самолёты и так далее. Видать, непросто было – наград отец получил немало. Потом служил в милиции одно время. Оба они с матерью крещёные, но о Боге не говорили никогда. Жили мы в Шенкурске. Детство было счастливым, футболистом и хоккеистом я был заядлым. Нет, не задумывался о Боге, пока жена не начала ходить в Троицкий храм в Архангельске – это было на рубеже девяностых. Крестился в 1993-м, перед тем как на три месяца отправиться в Африку. Словно звоночек услышал. И сказал другу Юре Мерзенкину, руководителю танцевального ансамбля «Сиверко»: «Пойдём, ты меня покрестишь».

 – Как там, в Африке?

– Ничего хорошего. Базировались в Конакри – это Гвинея. Чаще всего наших лётчиков звали в те страны, где прошёл красный флаг и было хорошее отношение к России. Но неразбериха: что-то взрывается, постреливают время от времени, в том числе по самолётам. Вся авиация Гвинеи – это один Боинг-737 авиакомпании «Эйр Гвинея». Боинг отправили на ремонт и выписали наш Ту-134, раскрасив его в свои цвета. Четыре человека экипажа и две стюардессы. Я – командир. Самолёт наш для тех широт был не слишком приспособлен. Там жара сорок градусов – обычное дело. Зато можно искупаться в Атлантическом океане. Условия неплохие – жили в хорошем отеле. И все, слава Богу, остались целы. Вертолётчикам нашим, которых поселили в коттедже, повезло меньше. Электричества там не было, запускали генератор, но то ли керосин экономили, то ли что – в общем, кондиционер запускали редко, а он нужен ещё и для того, чтобы отпугивать комаров. И подхватили малярию – плохая болезнь, на всю жизнь.

– Как вы стали лётчиком?

– У меня брат двоюродный работал техником в аэропорту. Я приходил к нему, и мы катались на самолёте. Понравилось, потянуло в небо, да. Для лётчика самое главное – это чувство полёта, красота… не знаю, с чем сравнить. Только лётчики поймут, что это такое. Как взлетаешь, садишься – мягко, безопасно, красиво. Иной ведь так бабахнет о взлётную полосу… Хорошо посадить самолёт не каждый сможет. Ни об одном дне в авиации не жалею, отлетав за 25 лет 14 тысяч часов.

В 1968 году поступил в Сасовское училище в Рязанской области. Три года отучился, и отправили в Котлас, потом сюда, в Верхнюю Тойму, где мы познакомились с матушкой, две дочки здесь родились. Отлетал вторым пилотом на Ан-2, потом командиром, в 78-м переучился на Ту-134, летал на нём на восток до Новосибирска, на запад до Лондона, в Скандинавию, Эмираты и так далее.

Что рассказать? Как под крылом Ан-2 «поёт зелёное море тайги»? Над тайгой летать – красота! Видишь, скажем, как лоси идут. Снег уже выпал, и они уходят. Раньше лосей было видимо-невидимо, по болотам шли стада на юг. Били их не браконьеры, а бригады. Тонну двести, бывало, одних шкур загрузишь. И нет больше лосей. То ли ушли куда, то ли хитрее стали, то ли погибли, так что сейчас охотник может всю зиму просидеть и ни одного лося не увидеть. А в Африке и крокодилов, и слонов сверху видишь, когда заходишь на посадку. Жирафы бегают. Через Сахару интересно было летать. С геологами нравилось работать в те годы, когда летал на Ан-2. Думали нефть здесь у нас найти или газ, вышки ставили. Денег много – за какой-нибудь запчастью могли вылететь в Вельск или Нарьян-Мар за тысячу километров. Советское время. Особых лётных историй вы от меня не ждите… Ну, был случай, однажды из Котласа позвонили ранней весной: нужно было вывезти человека с ножом в груди – вытащить его нельзя было, человек бы умер. Затащили бедненького в самолёт – ничего, выжил.

– После развала СССР наступили трудные времена…

– Накануне распада отец всё возмущался, требовал посадить Ельцина и Горбачёва, говорил: «Куда они страну толкают?! Опять будет как в семнадцатом году! Опять всё разграбят!» Старые люди понимали, что нельзя менять насильно, но никто не слушал. И я не слушал, думал, наоборот, будет всё лучше и лучше, а становилось всё хуже и хуже. Помню, как улетали в Африку. В Москве нам сказали, что заграницу не выпустят. Как раз в то время началось противостояние Ельцина и Верховного Совета. Пришлось лететь в Минводы, а уже оттуда в Будапешт, потом в Алжир и дальше в Гвинею. О том, что за ужас творился в стране, узнавали по ТВ: сообщали, что советы распустили. Так закончилось моё депутатство – я десять лет был депутатом. Выступал, чего-то добивался, но потом понял, что толку никакого – другие правят миром, а ты можешь только что-то умное сказать, но ничего не изменится.

– Когда, будучи лётчиком, попадали в экстремальные ситуации, молились?

– Нет.

– За 25 лет ни разу не помолились?

– Ни разу, хотя всякое бывало. Скажем, в Архангельске как-то садились на одном двигателе. И в Африке бывало очень опасно – там сумасшедшие грозы. У нас их можно обойти, а там слишком большой фронт, хоть краешком, но заденешь и получишь. Сейчас бы сказал: «Господи, помоги и благослови». А тогда: «Прорвёмся!» Когда пришёл в Церковь по-настоящему, начал вспоминать, как Господь спасал. Задумываться начал после того, как в автокатастрофе погибла дочь Света – они разбились вдвоём с зятем. Это был 1997-й. Она была стюардессой.

– Именно тогда вы пришли в Церковь? Трагедия ведь не очень располагает к доверию. Первый вопрос: за что, Господи?

– Потихонечку пришёл, – отвечает, не отвечая, священник, думая о своём. – От службы к службе, от молитвы к молитве. Душа же христианка, она верит. В чём смысл жизни? Не в том, чтобы заработать, проесть. Не в том.

Прокурор

– С авиацией расстался за два года до этого, – говорит батюшка. – Сначала штурман ушёл – его взяли помощником судьи. И он всё уговаривал: «Хватит летать. Здесь и платят больше». Тогда и правда больше юристам платили. Младшая дочка, Елена, преподавала в Архангельске конституционное право и как-то разговорилась с заместителем прокурора, сказала, что папа подумывает уйти из авиации. А тот ей: «Пусть подойдёт ко мне. И поспешит, пока есть место в прокуратуре». Так что слетал я в Москву последний раз, а на следующее утро уже вышел на новую работу. Мне звонят, спрашивают, как я самолёт посадил – несколько фонарей на взлётной полосе не работало, а я отвечаю: «Всё, ребята, я уже в другом месте работаю».

Два года по тюрьмам ездил, проверки проводил, встречался с заключёнными, разбирая их жалобы. Во всех колониях области побывал. К тому времени, в середине девяностых, там уже появились молельные комнаты, а кое-где и небольшие храмы. В Котласской колонии вообще всё красиво сделали сами заключённые: иконы, оклады, врата царские. В Вельске тоже хорошо получилось.

* * *

На следующий день батюшка зазвал к себе в гости. Домик – церковный, приятный такой. Пока дойдёшь до храма через половину Верхней Тоймы, многое, наверное, передумаешь.

Матушка встречает, улыбается, предупреждает: «Я после инсульта, потому речь…» «Нет, совсем не чувствуется», – говорю. Усаживает за стол. Подкладывает: «Селёдочки с картошечкой попробуйте, картошечка своя. Капусточка вот». Отец Александр тоже подкладывает: «Вот грибочки…» Характеры у обоих ровные, хорошие. Чувствуется, живут душа в душу. Батюшка, как положено, обо всём на свете думает, и где-нибудь у него наверняка карта или глобус имеется. Матушка поживее – хозяйка в этом славном месте.

– После работы с колониями пригласили в областную прокуратуру осуществлять общий надзор, – продолжает рассказ о своей судьбе отец Александр. – Сначала проверял местные органы самоуправления, потом природоохрану. После этого забросил и рыбалку, и охоту – разонравилось, когда стал природу защищать. Так-то понимал, что с экологией у нас непорядок, всё загажено: ЦБК, космодром и так далее. Но одно дело – представлять, другое – знать. Вот стерлядь в Двине – какая рыба была! А сейчас как простой карандаш – стального цвета. Но цена всё равно сумасшедшая. На дороге в Архангельск стоят продают, хотя штраф за выловленную стерлядь очень большой.

Матушка:

– Помню, отец с Северной Двины стерлядь настоящую приносил, ещё лет тридцать назад. Он даже сёмгу ловил. А теперь оскудела, оскудела наша Двина.

Батюшка:

– Рыба, наверное, мутирует, невкусная стала. Лес вырубили, притоки Двины обмелели, и рыба мелка стала. В общем, распрощался я с охотой, распрощался с рыбалкой – жалко стало и рыбу, и глухарей, и косачей. Иной раз смотришь, когда токуют, – целая стая прыгает, стреляй, хоть десять штук можно убить, но мне это не по душе. Сейчас ягоды-грибы – одно удовольствие, особенно когда есть. Правда, вот уже несколько лет, как грибы пропали.

Матушка:

– Но волнушки есть.

Батюшка соглашается:

– Да, волнушки пока есть.

* * *

Прошу рассказать отца Александра о его прокурорской жизни.

– Ничего выдающегося, но приятно вспоминать случаи, когда люди говорили «спасибо». Я считаю, что было несколько таких. Одну женщину уволили из городской администрации – тогда сокращали органы местного самоуправления. Пенсию назначили небольшую, несправедливую – другим на этой должности больше давали. Она начала судиться – как выиграет дело, так ей что-то выплатят, но пенсию не повышают, так что снова нужно идти в суд. На суде мы доказали, что это неправильно, и пенсию пересчитали – женщина потом приходила, благодарила. «Слава Богу!» – сказала.

А другой раз и выиграешь дело, а толку нет. Так было со свалкой в Архангельске, в черте города. Летом она начинает гореть, а когда дует восточный ветер, то вся Майская Горка и другие районы всей этой гарью дышат. Много жалоб поступало. Через суд мы с природоохранным комитетом добились своего, городской суд нас поддержал. Но потом смотрю – свалка опять работает. «Политическое решение, – говорят власти. – Некуда переносить, в других местах болота, а тут почва подходящая». Решение суда не отменено, а свалка существует. Такая система. Сейчас, правда, не знаю, может, и закрыли. После прокуратуры отработал три года в Следственном комитете, занимался личным составом правоохранительных органов. Не все люди там порядочные, так что много было грязи, которую не хочется вспоминать.

– Удалось кого-то остановить?

– Бывало. Милиционера одного, чиновника большого. Он, покупая квартиру, денег не заплатил. Думал, так сойдёт: люди испугаются его большого чина, уедут в Центральную Россию и больше он их не увидит. А они пожаловались – и деньги мы вернули. Много было таких случаев, но это прошлое. Самое интересное началось здесь.

Священник

У нас иногда винят священников, что они путают свой карман и церковный. Отец Александр тоже путает. На строительство церкви тратил собственную пенсию – мне рассказал об этом один из прихожан. Сколько мог, нужно помогать и семье дочери, внукам. Обычный сельский священник, я знал таких немало. «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?» Не только в городах высокоумные агностики и безбожники смотрят на них с недоверием. В собственных сёлах ждут, когда оступится священник, чтобы облегчённо вздохнуть: «Вот почему я к попам не ходок». А они идут по пыльным улицам в свои церкви, как солдаты на пост, защищая родную землю и этих людей, провожающих их смущёнными взглядами. Слишком долгим было гонение, всё нужно начинать сызнова, как на заре Русской земли, до нашествий монголов, татар, ляхов, гладов и моров, от которых одна была защита, одна сила, способная превратить разобщённых людей в народ, – Бог.

– Все рукоположения совершаются Наверху, – говорит отец Александр. – Знаю человека, который очень хочет стать священником, а ничего не выходит. А у меня получилось как? В Архангельске ни чтецом, ни пономарём устроиться не получилось. Некоторые священники проводят службы так, что ничего не поймёшь, а хотелось, чтобы до каждого дошло. Но нет так нет. Тогда подошёл к отцу настоятелю в Нижней Тойме, говорю: «Помогать тебе буду. Ты хочешь?» Это был 2014 год. Позвонил он епископу, сказал, что есть человек, который хочет послужить. «Пусть подъедет», – ответил владыка. При встрече поинтересовался, есть ли у меня здоровье. «Есть». -«Ну и хорошо». Меньше года пономарил, потом в дьяконы рукоположили. Матушка до последнего не верила, что я решусь, думала, побалуюсь и брошу. Говорю ей, что ни разу в жизни ничего не бросал и изменять этому не стану.

– И как восприняла рукоположение?

– Согласилась, но в некоторой удивлённой растерянности она до сих пор.

– Я не думала, что он станет священником, – соглашается матушка. – Ну, пригласили потрудиться – и что? Ну, побудет он там… А его оттуда раз – и в батюшки.

– Владыка ведь спрашивал: «Матушка-то согласна?» – напоминает отец Александр. – Я надеялся, что меня отправят в Нижнюю Тойму, но благословили сюда – в Верхнюю. В Нижней тёща живёт, дом у неё рушится, надо помогать. Ей 92 года, зиму теперь она у нас, летом – обратно.

Здесь, в Верхней, в 2015 году храм Георгиевский сгорел, за полгода до моего назначения. На берегу стоял, только пепелище и осталось. Труба прогорела на чердаке, и занялась вся церковь – она деревянная была. В половине девятого утра батюшка Валентин Рюмин исповедь принимал, когда полыхнуло. Очень жаль погибший образ нашего местночтимого святого Сергия Малопинежского. Всё, что удалось спасти, – это Евангелие.

 Рукоположили меня 11 июня, на Луку Крымского. Через неделю повезли показывать, как здесь, в Верхней Тойме, камень новой церкви закладывают. К тому времени были фундамент и два бревна. Отслужили молебен, и слава Богу. А потом сообщают – строить храм мне. Построили за полтора года, до сих пор не верится. Как я стал священником, удивительно. Благодарен Господу, что всё как надо. Вот если бы дочь не погибла, было бы совсем хорошо. Это такая горечь, пятно в моей жизни.

Мы помолчали.

– Вы говорили, что народ не очень воцерковляется, – напоминаю я.

– Меня огорчает, что газета местная расписание богослужений печатает рядом с некрологом, на последней полосе.

– Так принято вообще-то.

– А расписание переправы через реку печатает на первой. Я думаю, что, когда мы дорастём до первой страницы, православие у нас в Верхней Тойме будет процветать. А пока… Мы уходим, а кто на смену придёт, не знаю. В школе основы православия не преподают. Лучше этику изучать, а я на каждой проповеди говорю, что этика – это совесть. Как её изучить? Её нужно иметь. А пробуждает её Бог. Но родители против основ. В соседнем райцентре, Красноборске, 80 процентов «за», а у нас никого. Был случай – директора школы Александра Русанова, нашего прихожанина, чуть не сняли с должности после того, как в школьной библиотеке создали православный кружок. Меня позвали, пообщались с детьми, а какой-то паренёк отцу сказал, что, мол, так и так, к нам поп приходил. Тот шуметь начал: «Я с детства сына атеистом воспитываю, а вы его испортить хотите!» Написали в Архангельск, стали разбираться.

– То, что вы были прокурором, влияет на отношение к вам властей?

– Я не афиширую, но они, конечно, знают. Все законы знаю, меня не обманешь: несколько судов уже выиграл – ничего серьёзного, так, и смех и грех.

– Значит, вы были в этих краях лётчиком, потом прокурором, сейчас священник. Интересно получается.

Батюшка улыбается, глядя в окно:

– Двадцать пять лет служил людям, государству служил пятнадцать лет, а теперь Богу буду служить, пока не умру.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска