Серебро в лазури

Утро, чай и пирожное со взбитыми сливками и несколько глав из «Пятнадцатилетнего капитана» Жюль Верна. Переделаны все дела, намеченные на поездку в Архангельск, а накануне я без особых проблем добыл пропуск в погранзону – всего за один визит в обком. Стоя на набережной Двины и глядя, как сверху ниоткуда опускается нежнейший пух, я представлял сигару самолёта в голубой пустоте: «серебро в лазури». Уши пощипывало от мороза, но стужа заходила и с тыла: в лёгких осенних сапожках по задубевшим пальцам вверх бежали мурашки. Надо двигаться. Да и в аэропорт пора.

* * *

Самолёт начал снижение. Он был совсем не похож на изящную аэросигару с рекламных фотографий, а выглядел маленьким, короткотелым толстячком – этакая расписная новогодняя игрушка, которую укладывают в вату до следующего года. И эта вата – мягкое бугристое одеяло облаков внизу. Да самолёт и сам стремится туда, желая самозабвенно закопаться в этой пене. Но угнездиться там не удаётся: спустя несколько мгновений (прошил насквозь это одеяло) аэроплан зависает между двумя слоями облаков – над сероватым матрацем внизу и покрывалом чистейшего хлопка сверху. Здесь нет лазури, зато не так холодно. Но самолёт устремляется ещё ниже – за светлым покоем, абсолютной безмятежностью, не понимая своими электронными мозгами, что это суть мираж, такого не существует.

Я смотрел в иллюминатор, искренне болея за неуклюжее тело аэроплана, в котором находился, – оно ведь было и моим телом. Винты его стремились перемолоть пепел облаков, но самолёт только сильнее увязал, пытаясь вырваться из него, неласкового. Наконец внизу открылось третье небо наоборот – бескрайнее Белое море в панцире льда, под снежной простынёй, измятой длинными продольными складками, какие всегда расправлял я на своей постели, проснувшись в час волка с пересохшим горлом и отправляясь из детской на кухню попить воды… Снег укрывал море волнами, долгими торосными полосами, уходящими за горизонт. Мы опускались всё ниже, словно готовые пронзить насквозь и его, как вдруг под крылом мелькнули заснеженные деревья, выступающие из-под снега валуны, полосатая будка радиомаяка. Натужно завыли турбины, машина дёрнулась и поскакала по полосе, взвивая за собой снежную пыль.

Самолёт опустился на Соловках. Я вышел из его авиационного чрева, точно родившись в неведомый белый мир.

* * *

Это был декабрь 1988 года. В ту зиму я решил, наконец, побывать на Соловках. Что я знал о них тогда? Какие-то клочки из художественной литературы: ну, Зосима и Савватий, «соловецкое сидение», обстрел с английских кораблей во время Крымской войны, таинственные лабиринты. Слыхал про лестницу на Секирку лагеря особого назначения… Или это я узнал позднее? Пятого декабря того года ещё только вышел первый документальный фильм про тёмную сторону истории Соловков – «Власть соловецкая»…

В самолёте со мной летело пять пассажиров, и сразу по приземлении они будто растворились в бархатистом островном воздухе, мягком, можно сказать, весеннем, хотя на материке властвовала колючая зима. Куда идти? Где гостиница? Я спросил последнего, ускользающего из домика аэропорта пассажира, но он пожал плечами: кажись, зимой гостиниц тут нет… Очень мило. Но ничего, как-нибудь устроюсь…

Эмоции и звуки приглушены опускающимся из поднебесья пухом, словно после битвы подушками где-то за облаками. И сквозь пелену – просвечивающее пятно солнца: так в детстве, когда я прятался в кровати с книгой в полночный час, пробивался через одеяло свет настольной лампы.

Я неспешно направился в сторону монастыря: дай, думаю, обойду вокруг стен. Тишина, безлюдье, брошенность. Знаменитая звезда на колокольне, которую я намеревался сфоткать, к моему разочарованию, уже была снята. Вместо неё торчал только штырь. Через проход в стене зашёл внутрь. Какие-то облупившиеся строения, оконные провалы в келии, где обитают духи стужи и пустоты. Колокольня в почерневших от старости лесах. Над заснеженными куполами кресты. И ни одного живого монаха. Куда я прилетел?! Посмотреть эти заиндевевшие каменные стены? В далёком детстве на открытках к праздникам я любил рисовать родителям вот такие средневековые крепости – но мне казалось, что за мощными стенами от холодных ветров спрятан уютный мирок: жующие сено лошади, торгующий капустой крестьянин, пекарь, вынимающий из печи тёплый каравай, принцесса, глядящая в узкое окно с башни. А теперь от безлюдства всё здесь показалось мне тоскливым, и я поспешил выйти из стен. Над крышами домов в посёлке поднимались дымки. Эти человеческие жилища, прилепившиеся к закоченелому мёртвому замку, искали укрытия под его стенами – может быть, они и не подозревают, что на самом деле лишены защиты? Ведь сердце крепости не бьётся, великан не дышит.

Вросшие в лёд у берега судёнышки с покрышками, висящими на бортах. Дальше, если посмотреть на серебрящийся снег замёрзшей бухты Благополучия, взгляду не за что зацепиться. А на старых фотографиях я видел, что на одном из островков посреди бухты стоял крест… «Именно благополучия-то не хватает этому месту», – подумалось…

Снегопад прекратился, сквозь стремительные облака стало проглядывать солнце. Я достал из сумки, висевшей на плече, свои припасы и перекусил прямо тут, на ногах, у стен монастырских. Настроение у меня понемногу поднялось: и пусть белое безмолвие, зато как здесь красиво!

Легкомыслие особенно прилип­чиво, когда настроение хорошее. Именно в эти мгновения мне, созер­цающему красоты, в голову влетела идея отправиться «к истокам» – Сосновой губе, где некогда высадился монах Савватий. А чем ещё за­няться? Просто прогуляюсь до Секирной и обратно. Что тут такого?

И я пошёл на Секирную. Когда самолёт подлетал, мне показалось, что остров-то на самом деле не такой уж и большой. По крайней мере, на карте Белого моря он выглядел куда солиднее. Правда, карту-то я с собой и не взял.

Спросил дорогу у какого-то мальчишки с санками – он сделал мне рожицу и махнул рукой в направлении леса. Я миновал собрание разномастных сараюшек на окраине посёлка, потом по колено в снегу, пригнув голову на продуваемом поле, вышел к лесу. Здесь не дуло, снег на просеке был рыхлый и не такой глубокий. Но и свежих следов я не заметил. Уже вскоре начались отворотки – направо, налево… Вопрос: туда ли иду? – в этих условиях он был не просто бесполезен, но и вреден: карты всё равно нет, а лишние вопросы только вычитают из твоего торжественно-безумного расчёта. И я не останавливался на распутьях, а шёл по наитию, точнее, куда вела меня более широкая просека. В амфитеатре – строгие ели и сосны в белых малахаях, в партере – согнувшиеся под снегом ивы и берёзы, а на сцене под огромным сводом небес – я, юный капитан, неведомо как оказавшийся здесь. Справлюсь ли со внезапно выпавшей мне ролью?

Поминутно проваливаясь в снег, идти пришлось долго. Это потом я узнал, что от монастыря до Секирки 12 километров, не так-то и много. Но в сапоги забивался снег и таял, ноги промокли и начали коченеть. Небо окончательно расчистилось, и стало всерьёз подмораживать.

У одной из развилок мне всё же пришлось остановиться. Теперь хруст снега под ногами не заглушал стонов и скрипов зимнего леса, раскидавшегося в тревожном сне.Ещё этот шорох, волнами прокатывающийся по верхушкам. Только стук сердца. Первый раз мне сделалось не по себе. Торная дорога уходила вправо, это была присыпанная снегом колея от проехавшего до снегопада грузовика. «Может, кто-то поехал за дровами… Если уйти в глухой лес, там точно до жилья не добраться», – подумалось. И тут вдруг я заметил, что на левой ненаезженной дороге как будто промелькнула тень человека. Судя по походке, старик. «Эгей! – закричал я. – Подождите! Эй!..» Но фигура старика растворилась в сумерках. Может, её и не было, а мне показалось. Допустим, последние лучи заходящего солнца осветили верхушку ели и от них пала тень, словно бы от человека в кукуле… Но в тот момент я воспринял это просто: значит, мне туда. И пошёл, увязая, вдоль частокола оледеневших ёлок, опустив голову, выбирая, куда ступить, чтоб не провалиться в сугроб. Наконец поднял голову: гора была уже неподалёку и наверх вела непротоптанная в снегу, абсолютно девственная, но всё же дорожка.

«Это просто снегопад завалил следы. Возможно, есть другой подъём в гору и монахи ходят там, – успокаивал я себя. – Кто-то ведь живёт же там!» И, тяжело дыша, стал подниматься наверх. Скоро показался купол строения: церковь – не церковь, маяк – не маяк, но для меня в тот момент это было не главным.

Угрюмая зимняя дорога на Секирку. Впереди видна главка церкви-маяка

«Если церковь, – думал я, – то там должен быть монах или, по крайней мере, сторож, а если маяк, то смотритель. Хотя… От кого тут, на острове, сторожить? А маяк – зачем он среди заледеневшего моря? Но вдруг… Ничего-ничего, ещё немного – и в тепло: ноги отогрею, отдышусь, договорюсь переночевать». Миновав какой-то каменный амбар, сложенный из тех же камней, что и Соловецкая крепость, я с замершим сердцем приблизился к храму. Заколоченные окна, дверь галереи, заваленная снегом, на замке. Рядом какое-то заброшенное строение. Я всё-таки стал стучать и даже крикнул – но, скорее, от отчаяния. Ну вот, прибыл по назначению, называется. Здесь, наверху, задувал настоящий ветер с моря, но было так же по-каменному безжизненно, как и в стенах монастыря.

Храм на Секирной горе. Современное фото

От мысли о необходимости возвращаться я содрогнулся. Да и кто меня там, в посёлке, ждёт? Приду ночью, всё закрыто, все спят… Разве что постучаться в остывший самолёт, если он не улетел. Но ещё дойти надо, а правую ногу уже перестал чувствовать…

Я не знал, что на Секирке в те годы ещё никто не жил, но сохранялись приметы СЛОНа – говорят, что внутри стояли нары штрафного изолятора, да и позднее здесь под полом находили письма и малявы обречённых зеков. Не отмоленное тогда место было, да и сколько нужно времени, чтоб его отмолить. Наверно, не одно поколение монахов… С тех пор, когда, по преданию, ангелы в наказание высекли-выпороли на этой горе жену рыбака, всё в этом месте шло через страдание плоти. Вот и моя худосочная уже страдала вовсю, совсем замёрз… Я потёр снегом уши, нос, щёки. Что же делать-то? А дело плохо, надо было что-то предпринять. Я решил на всякий случай обойти здание заброшенного храма-маяка.

Снег здесь, на вершине горы, выдуло ветром – он задувал и сейчас, гнал в вышине стремительные мрачные тучи. Вид под горой был завораживающе угрюм: первобытная дикость вокруг затерянного в снегах Севера скита, а вдалеке угадывалось бескрайнее белое, как похоронный саван, море. Только тут я осознал смысл его названия – Белое. А ещё тени умерших и убитых в этом месте, теснящиеся в мозгу… И вдруг!

Я не мог поверить своим глазам, потому протёр их снегом и снова пристально всмотрелся: это был призрачный, очень слабо мерцающий огонёк человеческого жилья – на краю мира, перед ним – мрачная чернота леса, а дальше – бледное окоченелое море. «Не может быть! Откуда?!» Возникла мысленная картинка: сидит в келье и молится какой-нибудь тайный отшельник, теплит лампаду. Я прикинул: до огонька километра полтора-два, по сравнению с обратной дорогой – рядом.

Возвращаясь от края обрыва к маяку, я вдруг увидел перила лестницы, уходящей под гору, в сторону как раз того самого огонька, быть может, спасительного жилья. Наверно, это та самая лестница из трёхсот с лишним ступеней, по которой некогда сбрасывали привязанных к бревну зеков.

Ухватившись покрепче за шаткие перила, я стал спускаться, держа в голове одно: не сорваться, потому что перекувыркиваться донизу придётся долго, а потом там вместе с зеками останешься лежать в сугробе на краю кладбища. Хорошо, что лестница была плотно завалена снегом, а то бы, увидев провалы вместо ступеней и то, насколько она заледенела, я не решился бы на спуск. А так, добравшись донизу, я даже согрелся немного. Зубы больше не плясали от стужи. Теперь я оказался посреди ночного леса, оглохший от навалившейся тишины. Ветра здесь, под горой, не было совсем, только время от времени с елей с шорохом обваливались шапки снега. Но я понял, что забыл, в какой стороне горел спасительный огонёк, в какую сторону идти. А наверх мне уже не суметь подняться…

Наступила кульминация того незабываемого путешествия. Сосны и ели всё так же внимательно ждали развязки сюжета, время от времени шумя и похлопывая юному артисту.

Однажды, в детстве, я забрёл в лес на лыжах и не заметил, как стемнело. Хуже всего, что не стало видно лыжню – я постоянно увязал в сугробах и терял силы. И в какой-то момент мне сделалось страшно. А когда дух беспокойства вселяется в тебя, первым делом он открывает у внутренней печи вьюшку: тепло и энергия летят в трубу и ты просто обогреваешь атмосферу. Надо сначала услышать тишину – вот урок того ночного блуждания в детстве. Успокоиться и не терять зря силы. А затем положиться на чутьё… В том одиночном лыжном походе спасение пришло, когда я поднял голову и увидел вдалеке подсвеченное небо – тысячи огней далёкого города отражались в облаках. И неведомый, очень спокойный, похожий на отцовский голос сказал мне: «Иди туда!» И я пошёл.

Вот и теперь я узнал его. Это был вроде и не голос, а как бы тон речи, который звучал изнутри: «Не стой здесь. Иди». Словно я (и в то же время не я) приказывал себе, и потому это не предполагало возможности переспросить: «Куда идти?» Просто идти.

Увязая в снегу чуть не по пояс, не чувствуя замёрзших ног, я пошёл, точнее, пополз дальше. Вскоре лес раздвинулся, открылась просека. Лесная дорога, а снега на ней всего по колено. Главное теперь было выбрать верное направление: направо или налево? Я остановился и прислушался. Но нет, голос ничего больше не говорил мне. Значит, руководствоваться следовало последним – просто идти. Ужасно хотелось присесть и вздремнуть-отдохнуть в каком-нибудь мягком сугробе, подложив сумку под голову. Но был приказ идти. Не помню, сколько и как я брёл в темноте. Вызвездило, и мороз сделался таким, что куртка на мне стала жестяной. Изо рта валил пар, которым я старался обогреть нос и щёки, потому что окоченевшие руки вытаскивать из карманов было бесполезно (перчатки, разумеется, отсутствовали). Проваливаясь, плохо видя перед собой, я шёл, в общем-то хорошо понимая, что это последний рывок, обратной дороги нет. Скоро у просеки я заметил какой-то домик. Он оказался нежилым. Внутри всё оборвалось – в который уже раз! – неужели этот огонёк в ночи мне только привиделся?

«Надо идти!» – пульсировала в голове одна-единственная мысль. И я двинулся дальше. Ещё несколько десятков метров, и за деревьями проступили очертания полуразрушенного каменного дома и каких-то построек рядом. Но главное – вон он, тот самый огонёк в окне! Тусклый, едва заметный даже вблизи – пора­зительно, как я его увидал с Секирки. Я собрал силы на последний рывок и скоро уже стучал в дверь дома. Делал я это, чтоб не напугать людей в такой поздний час, хотя она была не заперта. В конце концов пришлось самому открыть и войти. Прошагав деревянными ногами по коридору до двери, за которой слышались приглушённые голоса, я постучал и тут же ввалился в комнату. Силы покинули меня, и я сполз по косяку на пол.

Именно такие выражения лиц я и ожидал увидеть. Трое молодых людей, студентов на вид, сидели вокруг буржуйки, греясь, и головы повернули одновременно… «Извините за беспокойство, я к вам… – произнёс я, едва двигая губами. – Я из посёлка… пешком…» Ребята были основательно напуганы неожиданным визитом и всё ещё смотрели на меня широко раскрытыми глазами. «Заблудился», – наконец нашёл я кодовое слово, которое сняло напряжение.

Мне недолго пришлось так сидеть – после спасительно горячего чая эти, неведомо откуда взявшиеся, молодые люди определили мне лежак, я свалился на него и тут же уснул.

Ночью снова потеплело, шёл снег. Он укрыл лес, и тропки в нём, и мои вчерашние следы. Я спал, видел сны, как это всегда и в любом состоянии бывает на новом месте, – и это были последние сны моей юности.

Утром с лёгким сердцем я отправился на аэродром. Но всё было уже иначе: я просто шёл и наблюдал, как в небесной лазури серебрились похожие на планеры облака.

Воздвижение

Глубже всего в память западает то, что трудно далось. Вот тогда это было трудно. Очень…

– Срочно! Срочно! Нужны крепкие ребята! – по двору монастыря ходил бородатый мужик и набирал команду.

– Зачем? Что случилось?!

– Едем на Секирку крест поднимать!

Скоро мы уже тряслись на грузовике по дороге на Секирную гору…

Это было летом 1992 года, когда я приплыл на Соловки из Архангельска в брюхе военного ледокола «Руслан». В тот год в Санкт-Петербурге были обретены святые мощи Зосимы, Савватия и Германа, и на Преображение их торжественно переносили в монастырь. В полдень катер «Беломорец» доставил раки с мощами чудотворцев на берег. Впервые в истории Патриарх ступил на землю Соловков, встречаемый песнопениями и хоругвями. Помня, что первым деянием преподобных Савватия и Германа, прибывших на пустынный остров, стало водружение Поклонного креста, я ожидал, что и Патриарх наш сначала отправится устанавливать его, ведь монастырь – ставропигия, с греческого – «водружённый крест», и издревле это делал Патриарх самостоятельно. То есть отмечал принадлежащую ему территорию крестом. Но прошёл за речами и молебнами день, а потом второй – а о кресте никто не вспоминал. Быть может, с древних времён традиции поменялись и теперь всё по-другому?..

И вдруг, чуть пораньше выйдя с литургии, у Святых ворот я увидел крест, лежащий на брусчатке. Его собирались грузить на подъехавший лесовоз. Рядом бегал бородатый мужик и кричал: «Срочно! Срочно!..»

Как выяснилось, синодальные чиновники просто забыли в расписание Патриарха Алексия на Соловках включить освящение креста: службы, встречи, визиты – да, а это – нет. А Поклонный крест в память Соловецких новомучеников, сделанный по благословению отца Иоанна (Крестьянкина) в местной кресторезной мастерской, именно Святейшего ожидал… Но если Богу что-то нужно, то это непременно случится, по нашей воле или вопреки ей. Вдруг 21 августа, на третий день пребывания на острове, кажется, уже налаженная система обслуживания паломников дала сбой: трапеза оказалась не готова вовремя. Патриарх решил не терять времени и съездить на Секирную гору. Богослужение завершалось, и нужно было быстро-быстро успеть отвезти из посёлка крест к месту его установки. Крест тяжёлый, из лиственницы, семиметровый.

Его подняли с брусчатки у Святых ворот (похоже, там его разместили для освящения Святейшим, коль уж он не едет на Секирку), взгромоздили на машину и повезли к Вознесенскому скиту, а вместе с ним поехали туда и мы, с десяток добровольцев, случайно оказавшихся поблизости.

Погода в те дни стояла на Соловках пасмурная, дорогу на Секирку размыло, и оттого тяжело гружённая машина двигалась медленно, точно корова, покачивая боками, но зато торжественно, как это и приличествовало моменту. Ощущая дух приключения, держась за борта, мы перебрасывались лёгкими шутками. Вдруг посреди леса на дороге показался странник с длинной бородой, точно вышедший из древних житий. Увидев крест, он осенил себя крестным знамением и совершил поясной поклон. Мы наблюдали за ним, пока его фигурка, провожающая нас взглядом, не скрылась за поворотом. Остаток дороги ехали молча.

Наконец машина затормозила. Последний отрезок пути крест предстояло нести на плечах. Ноша оказалась тяжёлой. Мы грузной поступью двинулись по мокрой тропке, кряхтя, как та машина, что только что везла крест.

Изнесение креста от машины

Пока устанавливали колодец, я ходил и собирал камни для забутовки, смотрел по сторонам. Что-то мне это место напоминало. И наконец понял: именно здесь я был пять лет назад, ночью, продрогший, в этой точке мирового пространства ощутил весь космос потерянности и безнадёги. И тогда Бог почему-то простил моё легкомыслие, направив к спасительному жилью Савватьева скита, которого на самом деле в ту пору ещё не существовало, да ещё поселив там трёх неведомых юношей…

Вид на Савватьев скит с Секирки

Осознав это, я даже сел на какой-то обросший лишайником валун, чтоб осмыслить такое совпадение. Но рассиживаться было некогда, сообщили: «Патриарх выехал, скоро будет!»

Вокруг основания креста под раскинутые его руки мы повязали вервии, сделали растяжки по сторонам и стали тянуть. Не тут-то было! Ноги проскальзывали по грязи, по мокрому мху, сил оторвать крест от земли не хватало. Видно, они ушли на то, чтобы донести его сюда. Мы отступили в задумчивости, а делегация во главе с Первосвятителем уже вон, идёт в окружении сонма священников и репортёров по тропинке. Ну что ж, крест ведь можно освятить и в лежачем положении, как и предполагалось у стен монастыря, – так решили мы и успокоились. В сущности, и без того мы пусть скромные, но герои эпизода: сделали всё в кратчайшие сроки – всё, что смогли. Теперь Патриарх покропит крест, поблагодарит нас и пойдёт дальше, на гору.

И поначалу всё развивалось, как мы и предполагали: Святейшему объяснили, что это за место, что за крест, представили крестореза Георгия, изготовившего его. Патриарх внимательно выслушал нас, покивал и – о ужас! – произнёс: «Ну что ж, давайте поднимайте!» Он не собирался кропить его в лежачем положении. Мы как бы внезапно одеревенели: что? «Поднимайте…» – повторил он, благословив нас. И для ясности показал кистями рук – вот так, вверх. Кинокамеры развернулись и тупо воззрелись на нас. Запел хор. Диспозиция оказалась простой: Патриарх стоял прямо напротив места установки креста, в нескольких шагах, а мы сгрудились за срубом. Свита раздвинулась по сторонам, и теперь именно ей в случае неудачи ничего не угрожало: рухнуть 7-метровый крест если и мог, то либо на нас, либо на Святейшего.

Патриарх благословил: «Поднимайте!» И мы приступили к воздвижению креста

Мы распределились, кто за что будет тянуть, снова намотали концы верёвок на руки и, набрав воздуха в лёгкие, стали поднимать. Мне с коллегой Михаилом досталась правая балансировочная верёвка: при подъёме креста нужно было, чтоб он не начал заваливаться набок. Через эту верёвку я чувствовал всем своим телом и этот крест, и хруст камней в его основании, и напряжение своих собратий, тянущих его.

Бывает так, что от сверхнапряжения начинает как бы непроизвольно вибрировать весь стянутый в струну организм. Состояние моё было близко к этому. И внезапно что-то случилось, крест начал крениться вбок. Сначала едва заметно, и я не сразу сообразил, что произошло, но это почувствовало моё тело, и холодный пот вмиг проступил на спине. «Это здесь», – услышал я сзади. «Что, Михаил?» – переспросил я, но тут подумал: странно, что произнёс он это не своим, а каким-то чужим, спокойным и взрослым, похожим на отцовский, голосом. Я обернулся: прямо за моей спиной пристроился телеоператор с камерой – наша верёвка мешала ему и он, схватившись за конец, как раз в этот момент её «убирал из кадра». Каким-то невероятным образом, извернувшись, ногой мне удалось отпихнуть телевизионщика. Отлетев в сторону, он отпустил верёвку. Покачнувшееся древко креста выровнялось и продолжило подъём. Но страха не было, лишь какое-то непреклонное упрямство: сделаем как надо, в лучшем виде… Ещё несколько секунд, и ствол креста принял вертикальное положение: воздвиженье завершилось!

Потом начался молебен, а может, панихида – я туго понимал происходящее, да и мои друзья тоже. Отошёл в сторону, привалившись к дереву, и так простоял всю церемонию. А едва только Патриарх вместе со свитой ушёл, рухнул как подкошенный на влажный мох: теперь можно!

Я лежал, чувствуя боль в спине от не замеченного под мхом булыжника, каких в округе множество, но не в силах был пошевелиться: смотрел на верхушки деревьев и думал. А может, и не думал, а просто старался продышаться, испытывая блаженство: дикое напряжение ушло и по телу медленно разливалась усталость.

Там, под крестом, ещё свежеструганным, белым, начиналась для меня другая жизнь. Там, под горой Секирной, я простился со своей молодостью.

* * *

Перед тем как начать читать книгу жизни, нам даётся для ознакомления как бы пролог или оглавление, не просто с номерами глав, но и, как у Жюль Верна, с объяснением – о чём предстоит прочесть. Но как редко читаем мы инструкцию к какой-нибудь кофеварке, оставляя её в коробке, так пропускаем и эти подсказки.

И потому в начале пути ты словно не сам идёшь, а кто-то везёт тебя – занятый собой, не думаешь о дороге, о возчике и даже прогноз погоды тебя не интересует. Потом, оказавшись возле цели, обнаруживаешь, что теперь-то самое трудное. Последний отрезок пути, рывок что есть сил…

Но, взобравшись на перевал и ожидая увидеть набитую тропу в цветущую и уютную, заслуженную долину, ты вдруг вместо этого видишь перед собой уходящую за горизонт каменистую страну, с тёмными ущельями и вершинами, окутанными туманом. Это и есть твоя будущая жизнь, во всей её безбрежности и неимоверной усталости где-то там, за горными грядами. Но страха уже нет. И то чувство одиночества, которое в этот момент пронизывает тебя, – царственно, потому что ровный голос отца отныне всегда с тобой.

      ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска