Этой публикацией мы открываем цикл бесед с историками, этнографами, краеведами и другими знатоками на актуальные темы нашего прошлого. Кажется, такие обсуждения становятся всё востребованнее сегодня. Это не значит, что исторические материалы больше не будут выходить. Нет, здесь просто иной жанр – свободный диалог. Мы не испытываем иллюзий, будто бы существует одна правильная универсальная история, в отрыве от современного общества и человека, пишущего и исследующего её. Поэтому и смысл такие публикации будут иметь только в связи с людьми – нашими собеседниками.

Первую беседу мы решили провести с известным в Коми республике человеком – руководителем фонда «Покаяние» Михаилом Борисовичем Рогачёвым.

На фото – Михаил Борисович Рогачёв проводит экскурсию «Пешком по Усть-Сысольску»

Кандидат исторических наук, заслуженный работник Республики Коми, кавалер орденов Польской Республики и Русской Православной Церкви и прочее, и прочее. Даже, как шутит Михаил Борисович, обладатель звания «Почётный юный турист». Наверно, в каждом провинциальном городе есть фигура, одинаково приемлемая для «красных» и «белых», для молодых радикалов и консервативных учёных, вне конъюнктуры и тусовки. Их очень мало, и одним из таких можно, без сомнения, считать Михаила Борисовича. За то, что он выпустил два десятка томов, посвящённых репрессированным, осуществив беспрецедентный проект для России, – огромная ему благодарность.

Правда истории в семейном раскладе

– Как-то вы выразились, что история без личности, без истории судеб людей – неинтересна. Да? Вот я и хочу наш разговор начать с судеб близких вам людей – родителей. Вы в Коми приехали, насколько я знаю, по распределению. А как попала ваша семья в Прибалтику?

– В общем-то, традиционным путём: дед был военным. Получил мирную профессию ветеринарного врача, но после окончания Казанского ветинститута его призвали в армию. Тогда профессия ветеринара в войсках была очень важна – всё ж на лошадях возили. Всю войну прошёл, дослужился до полковника, начальника ветслужбы дивизии, но именно на высокой должности – заведующего ветеринарным складом армии – получил тяжёлое ранение. Из-за этого рано скончался, не дожив до шестидесяти. После войны его дивизию отправили в Латвию, там он, как офицер, получил жильё – две комнаты в коммуналке… А родился дед в Рязанской губернии, в деревне со смешным названием Нашатыркино, что на реке Плетёнка. Мы были там с женой года два назад – от неё осталась пара домов, и те дачные.

А отец в сорок пятом демобилизовался. Войну с первого до последнего дня прошёл сержантом. Куда ему было дальше податься? Что он, артиллерист, умел делать? Наводить орудие, стрелять… Надо понимать, что это было особое поколение. Он ушёл в армию сразу после школы, а в двадцать четыре пришёл с фронта. К этому времени люди уже институты окончили, семьи завели. А он никогда не ходил на свидания с девушкой. Два ордена, медали – вот, собственно, весь его жизненный капитал. В качестве трофея привёз с войны пару кожаных туфель – первые в жизни. Он в Чехословакии закончил воевать, а там были знаменитые обувные заводы, и во дворе одного из них, в куче сваленных ботинок, выбрал два. Привёз – а оказалось, оба на левую ногу. Что туфли бывают на разную ногу, он просто не знал – привык носить сапоги. Так вот, мой отец тоже приехал в Ригу вслед за отцом, устроился на завод.

А мать туда по распределению попала. Когда после окончания техникума в Горьком она об этом узнала, вся семья ревела: за границу отправляют, бедная наша дочка! И не откажешься – 1947-й, действует закон о нарушении трудовой дисциплины: не поедешь – могут и десятку впаять.

– Но ведь и в самом деле заграница! Я очень понимаю это состояние, такой тихий ужас… А потом как, прошло это ощущение чужеродности?

– Прошло. Они поженились в 51-м году. А вскоре и я родился. Там, в Риге, родители и прожили всю жизнь. И там же были похоронены.

– Конечно, с отцом вам приходилось общаться в разные периоды жизни. Насколько совпадали ваши взгляды?

– Мы с отцом о многом говорили, несмотря на то что в последние годы разошлись во взглядах на некоторые события. Папа был убеждённый коммунист – не фанатичный, а именно убеждённый – и мог свою точку зрения обосновать. Он постов не занимал, вступил в партию на фронте, а когда КПСС распалась, партбилет не бросил, хранил. Когда мы спорили, он на меня больше не обижался даже, а расстраивался, что я думаю иначе. Тем не менее это нам не мешало понимать друг друга и оставаться не просто сыном и отцом, а друзьями.

– А если перенести сегодняшнего вас в то время, что-то бы изменилось?

– Нет, я бы не поменял своего взгляда. Я не был антикоммунистом никогда, хотя и в партии тоже не состоял. Я был убеждён, что советское общество, может, не самое лучшее в мире, но и не худшее.

– Вопрос тогда так поставлю: правда важнее отношений?

– Важнее. Но это не значит, что из-за убеждений можно ссориться. Имея разные взгляды, нужно стараться сохранять нормальные отношения.

– В России как-то всегда с этим очень проблематично.

– Да, к большому сожалению, мы живём с лозунгом «Кто не с нами, тот против нас»… Почти век мы воспитывались в непримиримости ко всему чужому, не нашему.

– Только век, разве не несколько веков?

– В Российской империи этого не было.

– До шестнадцатого века, да даже ещё при Петре, отношение к иностранцам было, как мне кажется, довольно подозрительным.

– Смотря у кого. Пётр их пачками приглашал.

– Именно это ставили ему в вину, говорили о засилье немцев.

– Кто-то из историков дал такую оценку Петру Первому: он стоял одной ногой в Европе, другой в Азии, но так другую ногу никуда и не перенёс – всё начал и ничего не завершил. Дальнейшее развитие России невозможно было без выхода к морю. Сейчас это не имеет большого значения – Чехия вон живёт и в ус не дует. Но в те времена выход к морю означал выход к мировой цивилизации. Пётр Первый эту задачу решил. Но начинал-то продвижение к морю царь Алексей Михайлович. И заимствовать, не гнушаясь, чужой опыт тоже начал он. Переделывать, например, армию на европейский лад. Но он проводил изменения постепенно, а Пётр Первый через колено – давай-давай, быстрей! Посмотрите свод законов Российской империи – в один день мог издать указ и о разрешении пить кофе, и о строительстве военно-морского флота. То есть хватался за всё. В результате – да, мы стали европейской державой. Плохо это, хорошо ли – второй вопрос. По мне так, не очень хорошо.

Нельзя так сразу, буквально за два-три года, поворачивая страну лицом к Западу, ломать то, что сложилось веками: привычки людей, их приоритеты, их представления о жизненном пути. Неслучайно из петровских преобразований больше всего прижились чисто внешние. Облачились в чулки, парики, бороды дворянство сбрило, из посуды стали пить, а не из ковшей. А жизнь самого государства, крестьянства практически не изменилась.

 Стефан-проповедник и жрецы-волонтёры

– Перейдём к следующему историческому экскурсу. В своё время вы поработали сельским школьным учителем, потом – преподавателем в лицее. В каком-то смысле, думаю, результатом этого стал учебник, написанный группой товарищей, вами в том числе, – «История и культура Коми края». Одна из ваших глав была посвящена Стефану Пермскому. Старый спор – как крестили северо-восток Руси: огнём и мечом, путём использования административного ресурса или через проповедь? Ваш взгляд?

– Помню этот учебник, потому что у меня там вышла забавная опечатка: Стефан Пермский скончался в 1996-м. Печатали в Москве, и просмотрели все, в том числе и я… Что касается христианизации, то, во-первых, она была неизбежна. Почему? Территория Коми была безгосударственной, и не потому, что коми были глупее других, а потому, что им государство в то время не нужно было абсолютно. Маленькие общины, жившие на большом расстоянии друг от друга, были самодостаточны, территорию делить не надо было. Может, обидно это слышать, но земли эти должны были быть покорены кем-то – либо Новгородом, либо Москвой. Пушнина тогда была тем же, что нефть для современности: кто получал её, тот становился арабским шейхом четырнадцатого века. В Европе-то тогда пушнины уже не было практически, потому что вырубили леса. Так вот, для утверждения своего присутствия эти, уже православные, государства обязательно начали бы здесь проповедь христианства. Не Стефан, так другой позже бы её начал. Стефан выбрал уникальный путь, скажем так, национального проповедника. Не случайно же он сначала выучил язык в совершенстве, создал азбуку, получил разрешение переводить богослужебные книги – и перевёл их – и только потом отправился в миссионерский поход. Первый в истории Русской Церкви. Христианизация Севера шла через монастырскую колонизацию, а вот миссионерский поход – это было нечто новое. Я убеждён, пусть это сейчас и немодно среди историков, что никакого насильственного крещения не было. О миссионерской деятельности рассказывает житие Стефана, даже не житие, а повесть Епифания Премудрого. Там говорится, что он с кем-то пришёл, не один.

– Предания донесли даже имена некоторых учеников…

– Несомненно, что пришёл он не один. Трудно представить, что человек, впервые попавший в незнакомый край, в одиночку путешествовал на лодке и успевал и есть, и проповедовать, и берёзу рубить, и вообще всё на свете. Конечно, он был с какими-то учениками. Вполне допускаю, хотя источники об этом молчат, что с ним следовал небольшой охранный отряд из 10-20 человек. Всё-таки он шёл как представитель московского князя. Причём вряд ли из Москвы, скорее, из Устюга, но это неважно в данном случае – я убеждён, что отряд серьёзной военной силы не представлял. Это личная охрана была, помогать – ну, костёр разжечь, в конце концов, защитить от диких зверей.

– Не факт, что это даже были воины. Может, просто проводники из числа тех, кто в пограничном тогда Устюге общался с русскими?

– Думаю, что были и сопровождающие, и всё-таки немного именно воинов. Одно дело – торговое общение в пограничье. Другое – идти вглубь территории, очень плохо известной русским. Но что этот небольшой отряд был силой, способной огнём и мечом покорить весь край, – это абсолютная фантастика. Надо иметь в виду, что Великий князь Дмитрий Донской в то время просто не мог размышлять о военном покорении Коми края, ведь это 1379 год, канун Куликовской битвы. На Куликово собирались все наличные силы русских, подвластных или подконтрольных Москве земель. И в это время отправить какой-то отряд значительный на покорение совершенно второстепенной территории для Москвы?! Так что Стефан, конечно, прежде всего словом убеждал.

– С чем вы связываете то, что в 1990-х явилась мода на альтернативную историю покорения Москвой Перми?

– Не будем говорить о совсем фантастических взглядах, к науке отношения не имеющих, вроде фэнтэзи о том, что коми взяли Рим и притащили Золотую бабу через Альпы. Были попытки пересмотра не столько истории Коми края – против фактов же не попрёшь! – сколько оценок. Москвичи стали рассматриваться как колонизаторы и захватчики, которые убили самобытность коми этноса. Но я сторонник той точки зрения, что история Коми края развивалась естественным путём.

– Пытаюсь понять: национальная самобытность в ту пору существовала или нет?

– В то время такого понятия не существовало. Можно говорить о племенных различиях, заметных в какой-то одежде, но понятия «этнос», «национальность» тогда, конечно, ещё не сформировалось. Вообще-то, и русских не было. Были москвичи, рязанцы, новгородцы. И далеко не у всех имелось представление, что все вместе они русские. И те, кто пришёл сюда, какой режим должны были установить: сохранять национальную самобытность народа? Кто об этом вообще в четырнадцатом веке думал? Поэтому сегодня упрекать людей того времени, что они не позаботились о сохранении национального языка, ну, мягко говоря, не очень правильно. Мы свои представления о нашем, намного более сложном, мире переносим в ту далёкую эпоху.

И при этом большинство местных языков всё же сохранилось. Заметьте, Соединённые Штаты упрекают, и справедливо, в том, что многие десятилетия там шла борьба с индейцами на их физическое уничтожение. Здесь такого никогда не было. Московское государство не стремилось даже переделать своих подданных. Если и происходила русификация, то естественным путём. Ну да, школы на русском языке. Ну а как иначе, если русский был языком общения в империи? Открывать школы на коми языке? Где взять преподавателей, во-первых. Не было алфавита, кириллицей писали тексты…

– Стефановская азбука была забыта, а другой не создали… Но ещё три десятка лет назад я встречал в коми деревнях стариков, не знавших русский. А в начале ХХ века на русском дети дошкольного возраста вообще не говорили.

– Действительно, русская школа в Коми крае, хорошая ли, плохая, не ущемляла коми разговорный язык в семье. Некоторые уроки были на коми, чтобы дети лучше понимали. По сути, дети выходили из школы, зная коми язык, вдобавок получали какие-то навыки русского. Мизерные, кстати говоря. В начале ХХ века, кроме Усть-Сысольска и русских анклавов в Серёгово, Нювчиме, Кажиме, Нючпасе, по-русски нигде не говорили. Образование никак коми языку не угрожало.

– Значение социального лифта, который давал русский язык, существенным здесь было или нет?

– А как продвинуться наверх? Либо по военной части, либо сделать чиновничью или преподавательскую карьеру – везде требовалось знание русского языка. В начале ХХ века в Усть-Сысольске было два средних учебных заведения – мужская и женская гимназии. Неполное среднее образование давало духовное училище. Тот же Георгий Степанович Лыткин – он ведь из зырянской семьи, достаточно далеко продвинулся. Всё-таки статский советник, орденоносец, автор учебников. Он писал, что очень трудно было выучить в городском училище русский для того, чтобы поступить в Петербургский университет.

Удел умных

– Ещё одна из глав учебника была посвящена жизни коми деревни. Можно ли сказать, что имелись какие-то различия, например, между коми, вятскими и архангельскими крестьянами?

– С вятскими-то были, потому что они жили южнее. А с вологодской, архангельской деревней в способе обработки земли, в наборе продуктов земледелия практически не было разницы. Тут главное не национальность, а климатический пояс. Архангельские и традиционные коми дома похожи, и кто у кого заимствовал – это ещё большой вопрос.

– Возможно, было взаимовлияние?

– Нет ни одной национальной культуры, которая была бы полностью автономна, развивалась сама из себя. Поэтому очень важно при изучении этнографии знать, кто соседи. Скажи мне, кто твой сосед, и я скажу, кто ты. Можно так переиначить. Взаимообмен на самом разном уровне между соседями идёт постоянно. То же самое у коми было не только с русскими. Вот коми-ижемцы больше переняли у ненцев, чем наоборот. Значит ли это, что ненцы более высокоразвитые?

– Ижемцы позднее заселяли территорию, им нужно было осваивать оленеводство, а ненцы навыки эти уже имели, приспособление к среде у них было выше.

– Конечно, приспособление к природной среде у ненцев было идеальным, как, собственно, у всех кочевых народов. Но я хочу на этот вопрос дать другой ответ. Заимствование вообще удел умных, а не дураков. Дурак ничему не учится, хоть бейся с ним сто лет. А вот умный сам будет заимствовать у других то, что ему подходит. Ненцам не нужны были достижения ижемцев, связанные с таёжным хозяйством. А вот ижемцам знания ненцев, связанные с тундровым хозяйством, с оленеводством, – нужны. Так складывался вектор взаимодействия их культур.

Ночной патруль

– Помните, как первое ваше сотрудничество с «Верой» произошло в 1991-м? Вы тогда подготовили про храмы Коми края целый цикл публикаций… Вот вижу – не помните. А я помню. Это было что: интерес к храмам, к архитектуре или к былому?

– Приехавшему сюда в 1975-м молодому учителю Рогачёву мало было трёх должностей: учителя истории и географии, школьного библиотекаря и ещё руководителя спортивной секции по баскетболу (тут логика была простая – раз из Латвии приехал, значит, в баскетбол играет), – он занялся ещё и писательством. Начал публиковать простенькие очерки по истории Усть-Выми, о Стефане Пермском: как он основал Усть-Вымь, срубил здесь берёзу, создал первый монастырь. История храмов естественным образом тут присутствовала.

– Наверно, эту информацию вы включили в курс научного атеизма, который читали студентам?

– Да, а ещё о современном состоянии православия, доказательства бытия Бога, сколько у нас монастырей и так далее – такое практическое религиоведение. Это было начало 80-х. Я был единственным аспирантом у известного религиоведа Юрия Васильевича Гагарина, а преподавать дисциплину требовалось тогда везде. Вот после его преждевременной кончины и направили меня. У меня три с половиной диссертации, вообще-то, написаны – четвёртую не дописал. И первая – «Отношение к религии и атеизму городского населения Коми АССР. Социологический аспект».

– Вы застали уже время распада системы госатеизма?

– Она ещё держалась, причём жёстко. Нас гоняли в комсомольские патрули на Пасху переписывать молодых людей. Надо было подходить и спрашивать: а что вы здесь делаете? Помню, я принципиально отказался идти в наряд в кочпонский храм, а мне наши: «Пойдём посмотрим, переписывать никого не будем – дураки, что ли? Скажем, что ни одного комсомольца не заметили». И мы пошли. В храм не попали – не то что храм, а и вся территория возле была забита людьми. Пасхальные песнопения поэтому не слышали, благоговейного чувства не было. Но впечатление – потрясающее, очень всё было для меня неожиданно.

– Это было единственное знакомство с Церковью?

– Помню, был в старообрядческом Успенском храме в Нижнем Новгороде. Приятель предложил: посмотрим, всех же пускают. Думаю: неудобно как-то, староверы, у них свои порядки, надо соответствующим образом одеться. «Мужчинам главное что? Не в шортах», – говорит мне приятель. И вот вижу: в ворота входят люди в светском, в обычной городской одежде, а заходишь в храм – там все мужчины стоят в длинных рубахах опоясанных, женщины – в сарафанах. Потом уже я подсмотрел – у них своя гардеробная, такой большой деревянный дом. Вошёл я в храм, и мне сразу сделали замечание: «Вы ведь, молодой человек, не из наших?» Разрешили посмотреть, но… Я дословно запомнил: «Пожалуйста, руки не держите за спиной. Если вы прячете руки, значит, у вас плохие мысли». Собор – полный, хотя будний день. Я всё-таки историк, проникся: только что был в веке двадцатом, а заходишь и… попадаешь в шестнадцатый. Хотя, конечно, сарафаны современного пошива, мало кто в традиционных. Стоят женщины с покрытой головой, но видно, что с короткими стрижками, по моде конца 70-х.

Солженицын и студенты

– Ваш взгляд на историю, он вообще менялся с возрастом?

– Конечно, ведь нам выпало жить в переломную эпоху. Мы выросли и воспитаны в рамках одной идеологии, и когда она рухнула, начало рождаться новое и в нас.

– Без предпосылок это вряд ли бы случилось. Вот вы «Голос Америки» слушали или нет?

– Непременно. «Архипелаг ГУЛАГ» я прочёл за одну ночь, правда не полностью. Как эта книга попала в общагу Ленинградского университета в 1974 году, я не знаю. Это был такой тип сам издата: фотографировали, печатали и сшивали в книжки. Вот такую книжку нашей комнате дали на сутки. И мы вчетвером читали по очереди, мне выпала ночь. Помню ощущение: просто интересная литература, а не какая-то запрещённая, за которую могут посадить. Хотя официально Солженицын считался эмигрантом, антисоветчиком, врагом мы его не воспринимали.

Мы пытались до всего дойти своим умом. Молодёжь всегда настроена оппозиционно к существующим порядкам, но при всей нашей ироничности мы на идеологию не покушались. Коммунизм – хорошая идея, считали мы, просто она недостижима. Почему? – невозможно воспитать «нового человека коммунизма».

Ленинградский университет был своеобразным вузом в то время, а истфак так вообще, с точки зрения идеологического воспитания, безобразным. Достаточно сказать, что у нас было свободное расписание. Официально! Такое трудно сейчас представить. Мы просто не ходили на неинтересные лекции, например по истории КПСС. И нам ничего сделать не могли. Из обитателей нашей комнаты в общаге у меня было меньше всего пропусков – сто часов за семестр…

Так вот, «Архипелаг ГУЛАГ» на меня произвёл сильное впечатление – в том смысле, что я не поверил в это. Хотя знал о существовании советских лагерей, знал, что такое сталинизм. Помню, у нас была дискуссия в комнате общежития: соврал Солженицын или нет? Пришли к выводу: он соврал от незнания. Дело в том, что мы не знали, что Солженицын сам сидел.

– Но до сих пор говорят, что у Солженицына в книге много нафантазировано.

– Согласитесь, что с 1973 года какое-то время прошло. Конечно, книга Солженицына – она малонаучная. Те, кто сейчас критикует его за то, что он историю ГУЛАГа исказил, – прочтите предисловие: там Солженицын сразу заявил, что у него слишком мало информации, поэтому пишет он не историческое исследование, а публицистическую вещь. Так и надо её воспринимать. В деталях у него, действительно, огромное количество ошибок, но они были неизбежны. Солженицын проделал колоссальную работу, записал сотни воспоминаний в рассказах. Для него были закрыты архивы, многие документы неизвестны.

– Интересно, что и сейчас вы точно так же с изданием «Покаяния» оказались перед закрытыми дверями архивов… А о свободе в студенческие годы задумывались? Ощущали себя свободными людьми?

– Внешне мы тогда не были свободны, и к этой несвободе мы относились по-разному. Кто-то с ней примирялся, кого-то она вполне устраивала. А кого-то она не устраивала, и тогда он с системой конфликтовал. А уровень внутренней свободы, по-моему, нас вполне устраивал. Но, как бывший заключённый Клейн писал в стихотворении «Первый день на свободе», свобода свободой, а руки на всякий случай держи за спиной. Так вот и мы. Это потом, когда мы окончили университет, нам парторг Марк Николаевич Кузьмин – убеждённый коммунист, фронтовой разведчик – на выпускном сказал, что на нас было заведено досье, помахал им перед нами и как старый нелегал, на духу не переносящий стукачей, сообщил, кто доносил. Потом мы этому стукачу морду набили.

– У нас, спустя десятилетие, то же самое было. И стукачи свои, вот только времена другие, начало 80-х, и их мы уже не били. А на кафедре истории журналистики работал преподаватель-фронтовик Николай Петрович Емельянов, мой научный руководитель, он открыл мне тогда настоящую правду о войне. Хоть он был коммунистом, но относился к происходящему в стране очень критично…

– Почему Сталин очень боялся фронтовиков, которые вернулись с Запада? – они могли думать и сравнивать: почему у них так, а у нас при самом счастливом социалистическом строе совсем иначе…

– Сейчас много разговоров о несвободе, которая всё более сгущается под давлением государства. Но, с другой стороны, свобода без берегов – она не ценится. Быть может, важно не само наличие свободы, а то, сколько её ты можешь воспринять и переварить?

– Да, важна прежде всего само оценка свободы. Сколько её ты определяешь для себя, и не мешает ли она свободе других – вот что самое главное.

Репрессии: что это было?

– Два десятка томов мартиролога выпущено Фондом «Покаяние», который вы возглавляете. На государственные средства выпускается ежегодно увесистый том, выходят другие книги-приложения. Казалось бы… Но в обществе до сих пор нет какого-то согласия в оценке репрессий. Приходилось слышать: вот реабилитирован такой-то партиец, а ведь на его руках кровь тысяч невинных людей.

– Распространена точка зрения, что реабилитировали настоящих преступников, и только потому, что такова была политическая конъюнктура. Но что такое реабилитация? У нас почему-то думают, что с её помощью человек чуть ли не ангелом Божьим признаётся. Это не так. Реабилитация – признание неправомерности приговора и соответствующая моральная и материальная компенсация. У меня далеко не все реабилитированные по 58-й статье вызывают симпатию. Например, те, кто лично, размахивая наганом, загонял людей в колхозы, подписывал списки на раскулачивание. Или, скажем, руководитель Коми обкома Семичев, один из организаторов террора в 1936-37 годах, член Тройки. Потом он сам попал в мясорубку, из лагеря не вернулся. Но он реабилитирован, потому что осуждён за преступления, которые не совершал.

Вообще это вопрос непростой. Чисто формально тот же организатор репрессий, генеральный комиссар госбезопасности Ежов, должен быть реабилитирован – ведь судили-то его за подготовку антиправительственного мятежа, чего не было. Но чисто этически: можно ли это сделать, если он сам организовывал такие приговоры в отношении других? Или вот правозащитник и учёный Револьт Пименов. Не соглашаясь подавать заявление на реабилитацию, он говорил, что правильно сидел, ведь он действительно боролся с советской властью.

– В чём вы видите причину репрессий? Зачем морить собственный народ? Почему, несмотря на покаянные письма, уверения в верности вождю, обратной дороги из лагерей не было?

– Дантону приписывают выражение, что революция пожирает своих детей. Тем, кто на месте разрушенного революцией должен построить что-то новое, оппоненты, беспокойные люди совершенно не нужны. Сталин видел в них конкурентов в борьбе за власть. Но вот какой-нибудь секретарь обкома из Сибири – разве он конкурент Сталину? Да. Не сам лично, а будучи представителем слоя, который мог составить конкуренцию.

Подчеркну: уничтоженная Сталиным во время большого террора партийная элита – лишь очень небольшая часть всех репрессированных. Гонения на людей, которые вовсе не стремились к власти, – это уничтожение возможного инакомыслия, то есть любого несогласия с генеральной линией партии. Тут соввласть действовала по принципу: лучше перегнуть палку, чем недогнуть. Террор против безвинных только кажется нелогичным. Политрепрессии – это мощный рычаг управления обществом. Нужно было показать, что вот сегодня ты сидишь и щи хлебаешь, а завтра за тобой придут – есть человек, а статья найдётся. Ты невиновен, да, но ты должен бояться, что можешь стать виновным по воле власти, и ты уже из этой мясорубки не выкарабкаешься – поэтому не вякай, а делай, что тебе говорят.

Сегодня многие, предлагающие использовать против коррупции сталинские методы, полагают, как и люди 30-х годов, что их это не коснётся, ведь они-то не воруют. Они не понимают целенаправленную «хаотичность» сталинского террора, которая предполагала, что можно взять любого без обоснований. Прочитайте воспоминания сидельцев – большинство было удивлено, что за ними пришли. Первая реакция: почему за мной, я же ни в чём не виноват! А ему: там разберутся и отпустят, если не виноват. А обратной дороги нет. Репрессии – один из необходимых элементов советской системы для поддержания её стабильности.

Приговоры просто поражают абсурдностью. Вот обвинительное заключение соловецкого иеромонаха, который потом попал в лагеря в Коми. После закрытия монастыря он работал вольнонаёмным на жировом заводе, в 30-е был выселен с Соловков, жил в Архангельской губернии, в 1937-м его забрали, обвинив в шпионаже на Японию, – и дали 10 лет. Читаешь этот абсурд и думаешь: как монах на далёких Соловках мог быть японским шпионом, даже теоретически, а главное – зачем японцам такой шпион? Следователь всё это прекрасно понимал, но сознательно писал липу. Он просто заполнял форму, дело можно было завести на любого. Это один из признаков «хаотичности»: никто на самом деле не разбирался в возможной вине против советской власти конкретного человека.

А покаянные письма никого не интересовали, они системе не нужны. ГУЛАГ – один из регуляторов управления трудовыми ресурсами, и возвращать зеков смысла не было, потому что они уже были задействованы на определённых участках экономического строительства. Ведь политические, в отличие от воров, были опорой лагерной экономики. Они считали себя несправедливо осуждёнными, но поскольку были сторонниками советской власти, не отлынивали от труда. Казалось бы, парадокс, но сколько в лагерях сделано научных открытий, рацпредложений. Конечно, и туфтой занимались – выжить-то всем хотелось. Государство было заинтересовано закреплять кадры. Есть работа на шахте: бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит. Но требуются и квалифицированные рабочие – проходчики, отбойщики и так далее. А текучесть кадров большая, новый зек приходит – снова учи его. Когда после смерти Сталина было массовое досрочное освобождение, начальство в Воркуте засуетилось: кто работать на шахтах будет? Сразу приняли постановления партии и правительства: об улучшении условий труда в Печорском угольном бассейне, о дополнительных льготах, о продуктовом обеспечении… Доходило до смешного: начальник Воркутлага писал Берии о том, что для закрепления шахтёров необходимы условия для создания здоровой семьи, а в Воркуте демографический перекос, 90 процентов мужчин – так нельзя ли этап с женщинами прислать?..

– Многие считают, что создание ГУЛАГа – оправданная экономическая мера. Какова вообще была роль ГУЛАГа в экономике страны? Кто-то говорит, что всё значимое в СССР построено им, другие – что да, это бесчеловечно, но лагеря были необходимы для освоения Севера и Сибири, то есть цель оправдала средства…

– Экономисты подсчитали, что ГУЛАГ давал ну максимум 15 процентов валового продукта в стране. Но и цель-то достигнута не была. Сделанное ГУЛАГом в нашей республике – сделано или плохо, или с огромными затратами. Ни у кого не возникает сомнения, что во время войны значение «заполярной кочегарки» резко возросло. Но до строительства железной дороги на Воркуту шахты там работали почти 10 лет, первую из них заложили ещё в 1932-м. В 1940 году там добыли 262 тысячи тонн угля. Для сравнения: на Донбассе – 44 миллиона тонн в 1932 году и 94 милиона в 1940-м. Печорский уголь был золотой! В Воркуту невозможно было нормально завезти технику, материалы для строительства жилья, продукты – люди болели цингой, умирали. Дармовая рабочая сила – почему бы не попробовать добыть уголь? Печорский бассейн – сложный для освоения, а качественного планирования не было. И проблема нынешних Инты и Воркуты порождена как раз ГУЛАГом.

– Всё же сегодня многие верят, что возродись Сталин – он навёл бы в стране порядок.

– Потому что единственно возможную систему управления обществом видят так: на вершине кристально чистый человек, полубог, который всё знает и понимает, вокруг него группа преданных и талантливых исполнителей, они, в свою очередь, управляют более широким кругом качественных исполнителей… Но мы же знаем, кто в действительности был в ближнем круге!

– Люди устали от несовершенства судебной системы, когда укравший миллиард получает столько же, сколько укравший коробку конфет в магазине, когда представитель власти может отмазать своего сыночка. Радикальные меры к коррупционерам, как в Китае, кажутся решением проблем. Мало кто верит, что систему можно улучшить изнутри, а раз так, уж пусть лучше смертная казнь.

– У нас сейчас любое резонансное преступление, как недавнее убийство девочки в Саратове, вызывает кучу комментариев: расстрелять! Ни в коем случае не оправдываю мерзкое преступление. Но вот неувязка: кто же будет эти самые крайние приговоры выносить? Та же самая коррумпированная судебная система. То есть вот она сейчас плохая, а вот введём расстрел – и станет хорошей? При зависи мости от власти у этой системы лишь появится новый страшный инструмент воздействия. Кто может гарантировать, что они его будут применять строго в соответствии с законом?

– Наша газета много пишет о тех, кому небезразличны судьбы узников ГУЛАГа. Но по сравнению с 90-ми годами стало куда труднее добраться до архивов. Как вам в таких условиях удаётся выпускать тома «Покаяния»?

– Большинство почему-то уверено, что сведения о репрессиях недоступны. Это далеко не так. Масса информации доступна, хотя не вся и её непросто получить. Но дело в том, что большинству она неинтересна. Гораздо удобнее думать, что она недоступна, а раз так, то лбом стенку не прошибёшь. И эта тема из сферы интереса и осмысления у человека уходит, увы.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска