В гостях у Крупина
На перепутье
Владимир Николаевич Крупин живёт в самом центре столицы, между Государственной Думой и Большим театром, и заблудиться вроде невозможно. Но чтобы добраться до его подъезда, надо от метро пройти петляющими проулками.
– Значит, так, – командует писатель по телефону, – встань спиной к Станиславскому, затем…
Москва завалена снегом, который искрится на солнце и слепит глаза. День радостный, и кажется, что всё сегодня значимо. Вот идёт мальчишка по горбатой улочке и зачем-то, задрав голову, смотрит вверх. Школу, что ли, прогуливает? Сердце ёкнуло, так ощутимо вспомнилось детство… А вот странный человек в летней шляпе и широкополом плаще-реглане. К Театру имени Чехова направляется – актёр? И этот приказ русского писателя – встать спиной к памятнику Станиславскому – тоже наполняется неожиданным смыслом. Великий режиссёр Станиславский, конечно, гениальную вещь придумал – так перевоплощаться в роль, чтобы зритель верил: перед ним не герой, а живой герой. Это искусство, приложимое не только к театру. Но вот странная вещь. Когда читаешь повести и рассказы Крупина, то не просто веришь, а знаешь: перед тобой реальные люди. И видно же, что никакие искусственные приёмы вроде перевоплощения в своих героев писателю не понадобились. Они живут в нём и с ним. Тем же макаром, как живёт в человеке совесть. Достаточно быть искренним, открыть своё сердце – и вот они являются на свет. Никаких ухищрений. И в то же время это – искусство! Повести-то художественные. Вот ведь какой парадокс.
Зачем я иду к Крупину? Понятное дело – взять интервью для газеты, чтобы корифей русской деревенской прозы, сопредседатель Союза писателей России поведал о чём-то нашим читателям. Но почему такое беспечное и радостное чувство, что иду просто в гости?
Да, все знают: «Поэт в России – больше, чем поэт», именно он объяснит, «что делать». Но если спросить, чья это фраза – «больше, чем поэт», кто-то вспомнит Пушкина, Лермонтова, может, даже Достоевского. А написал-то это в 1964 году Евгений Евтушенко. В ту пору Владимир Крупин, будущий прозаик, тоже писал стихи, публиковался в сборнике произведений молодых поэтов. Оба жили в одном городе. Но сколь авторы были разные, словно принадлежали разным литературам. А ведь тогда, в 60-е, и было два разных течения. Лично я различаю их так: одни читали свои стихи с подвыванием, а другие были как-то попроще. Нисколько не умаляю таланты Евтушенко, Ахмадулиной, Рождественского, Окуджавы – но что, разве они не подвывали, публично декламируя? Больше скажу, я ведь школьником был без ума от стихов Евтушенко, цитировал наизусть. Но что в них восхищало? Неожиданная рифма, броский образ – то есть искусность текста. А потом, когда повзрослел, то открыл главное различие между двумя течениями русской советской литературы. Собственно, сам Евтушенко это и подсказал:
Поэт в России – больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства…
Понятие «гражданин» происходит от слова «город». Первые граждане появились в замкнутых полисах и были носителями политических прав. И наши творцы-горожане, расцветшие в пору хрущёвской оттепели, неслучайно отличались некоторой политизированностью и шарахались между диссидентством и прислужничеством государственной идеологии, воспевая Братскую ГЭС, борьбу с нейтронной бомбой и комиссаров в пыльных шлемах. А те, кого условно называют «деревенщиками», были просто русскими. Обретались они не в полисе, а в мiре – чем живёт наш народ. Может, слишком схематично я это представляю и поэтому неправ. Но сейчас, направляясь к писателю-деревенщику, несу с собой вопросы вовсе не «гражданские» вроде «что делать», а по жизни – о житье-бытье. Честно сказать, и вопросы-то не главное, а хочется просто встретиться, укрепиться общением. Помню, как прошлый раз вышли мы от него окрылённые…
– …да что я объясняю, вы же бывали у меня, дорогу знаете, – заканчивает Владимир Николаевич инструктаж. Отвечаю ему по телефону, что да, знаю. Совсем недавно в гостях был… десять лет назад.
Достаю смартфон и включаю геолокацию. Иду по стрелке… Как всё-таки мир изменился, за десять лет-то! Вот это и будет главным вопросом к Крупину.
Город и деревня
Владимир Николаевич встретил радушно, обнял по-братски и в кабинет пригласил: «Извини, мне тут срочно на письмо ответить надо, а ты пока картины посмотри». Кабинет, как и остальные комнаты столичного жителя, в иконах, книгах и картинах. Мебель сборная, видно, что каждый разномастный предмет связан с какими-то воспоминаниями. Домотканый коврик – настоящий, деревенский. Такими, в стиле а ля рюс, украшают свои апартаменты новые русские, а у Крупиных он используется по назначению, прикрывает потёртый диван. Писатель заканчивает писать в ноутбуке, я достаю диктофон, но не тут-то было – Надежда Леонидовна, его супруга и тоже писатель, редактор журнала по педагогике, приглашает к столу. По русскому обычаю.
После молитвы чаёвничаем, поддерживая неспешный разговор. Как водится, говорим о погоде, мол, удивительная зима нынче – столько снега в Москве никогда не выпадало с 1915 года.
– Вы ведь в Москве давно живёте? – спрашиваю вятчанина.
Владимир Николаевич смеётся:
– Давно, но те рекордные снегопады 15-го года не застал. В Москве срочную службу я служил в конце 50-х годов, успев перед армией у себя в Кильмези два года поработать в районной газете и один год слесарем и фрезеровщиком. Потом учился здесь в институте. Мечтал быть историком, написал сценарий об улицах Москвы для телевидения, водил экскурсии. Изучил столицу вдоль и поперёк.
– Тогда и решили остаться здесь?
– Нет, хотя аспирантура предоставляла столичную прописку. Остался я, когда на Надежде женился, коренной москвичке.
– Ту Москву, в которой вы познакомились, мы знаем по фильму «Я шагаю по Москве», – обращаюсь к Надежде Леонидовне. – Теперь это другой город?
– Так и страна уже не та, многое поменялось, – ответила она. – Недавно мне на смартфон скинули старые фотографии Люблино, где мы жили. Такие кадры любительские. Боже мой!.. Совершенно другая среда, другие люди.
– Представь, у платформы стоят старушки, продают редиску – 10 копеек за пучок. Подойдёшь к ним, поговоришь. Электричка вот-вот отойдёт, а спешки нет – впереди у тебя и у всей страны необъятное будущее, – вспоминает Владимир Николаевич. – Страна была как одна семья. А потом как пошли в архитектуре углы, так и люди стали угловатыми.
– Думаете, архитектура влияет на людей?
– Очень! Вот вы в каком доме детство провели? Деревянном? Невысокие дома – это значит, люди друг друга знают. И к лесу, к реке они ближе. Какое детство без этого? Кто заводит большую семью, им лучше растить детей в деревне, впечатления оттуда на всю оставшуюся жизнь экстраполируются.
– Какие слова-то употребляешь, Боже мой, – качает головой супруга.
Писатель смеётся:
– Хорошо, скажу «проецируются». А если серьёзно, то в деревне с детства и язык живой в человека закладывается, потому что там живая среда… Вот есть такой варенец, может, съешь?
– Спаси Господи, – принимаю угощение и делаю попытку начать интервью.
Эгей, славяне!
– Владимир Николаевич, в начале нулевых вы вели у нас рубрику «Крупинки», в 2005-м мы даже собрали их в книжку «Прошли времена, остались сроки» и издали приложением в газете. Последняя «крупинка» вышла в апреле 2007-го, она была о ночной службе у Гроба Господня. Времени-то сколько минуло…
– Да, помню. И вы знаете, я очень благодарен, потому что до сих пор, когда бываю на родине, в Вятке, вспоминают те публикации. Газета «Вера» там до сих пор пользуется уважением, читают. Главное у вас – человеческий материал, людские судьбы. Вот что важно. Этим берёте. И край ваш добрый, мне рассказывали, что был в Сыктывкаре мужественный коми человек, первый секретарь обкома, который говорил, что «у нас врагов народа нет, у нас враги народа перевоспитываются». И там не расстреливали.
– У нас были расстрелы, – отвечаю с сожалением. – В Верхнем Чове, на окраине города, сейчас семь поклонных крестов стоят.
– Были? Ну что ж, печально это признавать, – вздыхает Крупин. – Но всё же меньше, чем в Московской области и в других местах. Вот Хрущёв в 38-м году тоже был первым секретарём и написал в ЦК просьбу увеличить норму расстрелов, на что Сталин написал ему: «Уймись, дурак». Либералы наши жалеют: «Ой, была хрущёвская оттепель». Да какая оттепель?! Всё, что мог, он свалил на Сталина. Я и Сталина нисколько не обеливаю, такое же большевистское порождение. Но тот, по крайней мере, с 30-х годов начал промышленность подымать. Если бы не успел, нас бы раздавили. Какая ещё страна могла сделать такой рывок за короткий срок? Конечно, всё было это за счёт крестьянства, русских, по трупам шли. Но с точки зрения великой необходимости…
Владимир Николаевич махнул рукой:
– Знаешь, а я всё-таки рад, что не стал историком. Иначе пришлось бы открывать всё новые и новые ужасающие факты. Мир меняется, а люди никак не улучшаются, скорее, регрессируют. Вот даже недавно сколько зверств показали афганская и чеченская войны. А кому-то нравится в этом копаться, кино про это снимают. Казалось бы, всё уже расцарапали, до мяса и костей, и мы, да-да, соглашаемся: все эти большевики, троцкисты – они чудовища. Но надо жить дальше. Не этим же мы питаемся. Вот выйди ты на улицу, посмотри: идут хорошо одетые люди, смеются, детишки с ними. Вот на это надо работать, на жизнь! «Нет, а вы знаете…» – и опять тычут. Причём обязательно нужно зацепить русских. Будто не понимают, что если принизить русский народ, вынести его за скобки, то развалится вся наша многонациональная страна.
– Вы бываете на общеславянских форумах, – напоминаю. – Что думаете о славянском единстве после всего, что произошло за десять лет?
– Это важный вопрос. Конечно, мы всегда надеялись на славянское единение. И даже в Великую Отечественную войну был великий возглас: «Братья-славяне!» Пехота перекликалась, встречаясь на фронтовых дорогах: «Эгей, славяне!» Или: «Привет, сябры!» И когда уже в Европу вошли: «Добре дошли, братушки». Это нас очень поддерживало. А что сейчас? Недавно участвовал я в работе Всеславянского съезда, который был юбилейным. Ровно 150 лет назад проводился первый Всеславянский съезд, в нём участвовали Тютчев, Аксаковы и другие могучие наши славянофилы. А ныне четырнадцать стран прислали своих представителей. Специально был зафрахтован теплоход «Княжна Анастасия», и плыли мы по Беломоро-Балтийской водной системе, через Ладогу и Онегу, останавливались в Александро-Свирском монастыре. Теплоход был украшен флагами славянских стран. Но лично я никакого объединения не почувствовал. Даже луганские и донецкие сидели по отдельности. Это очень огорчало. Были выступления, круглые столы, конференции, все дружно клеймили мракобесную политику НАТО и глобализацию. А сами они из стран-членов НАТО. Даже Черногория дрогнула, недавно вступила.
– Так люди – одно, а государство – другое, – предполагаю.
– Ну да, им даже стыдновато перед нами. Но я не об этом говорю. Дело в том, что Россия осталась одинока в окружающем мире. И в этом нет ничего страшного… Ладно, не будем Надежде мешать, перейдём в комнату.
– Вы больше о хорошем говорите, о хороших людях, – проводила нас Надежда Леонидовна.
– Да уж, хорошего без плохого не бывает, в мире-то нашем.
Потери и обретения
– Владимир Николаевич, десять лет назад мы брали у вас большое интервью. Что изменилось за минувшее время?
– Изменилось многое, и в худшую сторону. Но не нужно на этом зацикливаться, потому что рядом с этим идёт возрождение. Скажем, за эти годы ещё больше увеличилось число крестоходцев Великорецкого крестного хода. Это зримый знак возрождения России.
– А под худшей стороной вы что имели в виду?
– Давление на человека усилилось. Особенно мне жалко пожилых, пенсионеров. Вроде как увеличивают пенсии, на 500 рублей, но цены прибавку съедают тут же к вечеру. Тяжелее жить стало малоимущим.
В России всегда несладко было, в материальном плане. Стоит ли горевать об этом? У меня есть рассказ «Время горящей спички» – это не мой образ, а святых отцов, которые говорили, что наше бытие здесь по сравнению с вечной жизнью как горящая спичка на фоне солнечного сияния. О чём нам надо думать? Конечно, о том, как заработать вечную жизнь. Поэтому если оценивать прошедшее время не материально, а в главном, то всё у нас не так плохо.
– А лично для вас что эти годы принесли плохого и хорошего?
– Так-то всё слава Богу – дети здоровые, внуки растут. Но ушли люди, без которых трудно свою жизнь представить. Тёща моя чуть-чуть не дожила до столетнего юбилея. Я ведь гордился, что лучший зять Российской Федерации. Но вот недотянула… Боевой человек, фронтовичка, на Рейхстаге расписывалась. Для жены и меня был большой удар.
А сколько друзей потерял, Боже ж ты мой! Ушли Свиридов, Солоухин, Василий Белов, Валентин Распутин. Это все мои старшие братья, друзья. Каждого хоронил, до могилки провожал. Очень одиноко стало мне в литературе. Это очень печально, лично для меня. Но, может, меня Господь оставил, чтобы я за них молился и дело их продолжал. Мне очень хочется написать о них.
– Одни уходят, другие же приходят.
– В писательском смысле – да, конечно. Вот мы подпирали и сменяли фронтовое поколение писателей. Это особая порода людей, таких уже не будет. Нас подпёрло следующее поколение – Андрей Воронцов, Евгений Шишкин, Юрия Козлов, Александр Трапезников и другие. Ещё Саша Сегин, который написал сценарий фильма «Поп» и жизнеописание митрополита Макария. Они исповедовали те же нравственные нормы, и это была смена в прямом смысле. Но после них не подпёрли, а уже попёрли, так скажем, авторы, которых трудно оценить. Потому что их очень много, я уже не ориентируюсь – муравейник, прям слово. Техника, которая вторглась в нашу жизнь, – эти ноутбуки, мгновенная передача текстов в издательства, возможность публиковать себя в Интернете – она же теперь каждого, кто умеет складывать слова, может сделать писателем. О чём жалею: вместе с массовостью появилось и какое-то отчуждение среди писателей. Раньше, скажем, шли к Некрасову, собирались вместе – как братья. Так было и у нас. А теперь каждый за своим ноутбуком, по Скайпу встречаются.
– Фамилий много, а имён мало?
– Встречаются очень хорошие авторы. И знаете, сейчас тон задают женщины. У вас есть Надежда Мирошниченко, очень неплохая поэтесса – иногда такая громокипящая, иногда очень лиричная. В Вятке у меня замечательная подруга Светлана Сырнева, она удивительно проникновенные, духовные стихи пишет. Какие там Цветаевы и Ахматовы… Нина Ягодинцева. Сергей Шаргунов, который недавно написал замечательную вещь о Катаеве – «Погоня за вечной весной». Тот же Захар Прилепин. Другое дело, что они эксплуатируют уже завоёванное пространство. Например, последний роман Прилепина – о Соловецком лагере. Начальника СЛОНа Эйхманса вывел под фамилией Эйхманис, взял в роман и другие одиозные фигуры. Ну, писали же у нас про ГУЛАГ, и вот опять. То есть они как-то меньше видят света.
– Массовость в литературе понижает её уровень?
– Она порождает, как бы это сказать… штукарей. Тут замкнутый круг. Низкий писательский уровень понижает уровень читателей, а те, в свою очередь, понижают требовательность у писателей – и как с горки катимся вниз.
– На вас это тоже влияет, на ваше творчество?
– Тем авторам, кто раньше начал печататься, больше повезло. У них есть круг давних читателей, которые помнят их прежними и ждут от них чего-то, – и вот это не даёт расслабиться. Я тоже чувствую ожидание. И как могу обмануть доверие?
(Сотовый телефон хозяина заиграл мелодию из старой советской телепередачи «Клуб кинопутешествий», интервью прерывается. Владимир Николаевич стал объяснять в трубку, как проехать в Покровский монастырь, к мощам святой блаженной Матроны Московской. Похоже, у Крупина сегодня повинность такая – быть гидом по московским улицам.)
– Ну вот вам пример, что за десять лет изменилось, – возвращается к разговору писатель. – Звонил сосед мой, к Матронушке едет.
– Ваш сосед по даче, тоже писатель?
– Да не, трудяга-слесарь. У нас же не писательская дача, а просто домик в сельской местности, в Балашихе. У соседа своё хозяйство, коз держит. В своё время по русской безалаберности он юридически не оформил собственность, доставшуюся от умерших родителей, и сейчас на участок автомойка наступает, там уже бульдозер выгребает на его дворе. Вот поехал молиться, а раньше неверующий был. Так, на чём мы остановились?
Об Астафьеве
– Вы говорили, что новое поколение писателей не такое светлое. Но Астафьев тоже местами был мрачноват, мягко говоря. Как вы относитесь к последним его романам?
– Как писатель он был очень велик – огромная сила выразительности и убеждения. Познакомился я с ним в 1971 году, но ещё прежде считал его своим учителем. Последние его годы очень нас огорчали. Началось это, наверное, с его пасторалей «Людочка», в которой героиня повесилась, и «Пастух и пастушка» – повести безотрадной, хотя и с проблеском светлого в конце. Раненый солдат умирает в санпоезде и возносится в небо: «Поезд оторвался от рельсов и плыл к горизонту…» Нам с Распутиным он говорил, что цензура из «Пастуха и пастушки» выбросила сравнение, в котором, как помню, солдаты в серых шинелях лежали на снегу, как немытая картошка. По-писательски это необыкновенно сильно. Вот представь: достаёшь из подвала картошку, а она такая лежалая. И мы, конечно, возмущались, что это вычеркнули. Но когда пришла вакханалия вседозволенности, он это восстановил так: «Немытой картошкой, бесхозяйственно высыпанной на снег, виделись солдатские головы в касках и шапках». Сильно! Но вместе с тем он восстановил и другие вырезанные эпизоды, которые ужасали. Например, мат-перемат его героев. И Люся… Астафьев сам говорил, что над образом Люси, «пастушки», в которую был влюблён главный герой, он долго работал и за это время сам в неё влюбился. А в том куске, который он восстановил, Люсю насилуют и наши, и немцы.
Потом были страшная повесть «Печальный детектив» и последний его роман «Прокляты и убиты», который я не смог дочитать до конца. И Распутин тоже не смог. Мы перестали его понимать. И ещё матерные эпитеты в адрес маршала Жукова и других полководцев, этакая «окопная правда», мол, немцев завалили трупами. Мне кажется, он был несправедлив, какой-то надрыв в нём открылся. От этого я очень страдаю, но всегда его поминаю и буду поминать.
– Говорят, что Астафьев ждал Нобелевскую премию и поэтому пытался соответствовать – тому, за что Солженицыну дали премию. Они ведь почти одногодки, шесть лет всего разница, оба воевали, оба писали правду о своём времени, причём Астафьев в литературном плане был выше Солженицына. И если одному дали, то почему другому не дадут…
– Не знаю, чего он ждал. Дождался того, что в 93-м его подпись приткнули под расстрельным «Письмом сорока двух», в котором либералы-демократы призывали запретить коммунистические и «националистические» партии и общества, закрыть некоторые газеты, в том числе «День», «Советскую Россию», «Литературную Россию». Прямо не говорилось, но фактически письмо толкало на расстрел патриотов в Белом доме, поскольку в нём звучал призыв не церемониться с «фашистами» и действовать вне закона, запретив по ходу Верховный Совет и Конституционный суд. Что было поразительно – писали-то вроде либералы, а дух был большевистский. Фамилию Астафьева приткнули в самый конец, хотя по алфавиту она должна была стоять первой. Юрий Кублановский утверждает, что позже Астафьев заявлял, будто его подпись поставили без спроса. Мол, позвонили, сказали про письмо, а он рукой махнул: «Да ладно, подписывай». Но сам факт, что именно к нему обратились, о чём-то да говорит.
Вместе с тем мы его очень любили, и я продолжаю его любить. И смотрите, какой рядом с ним был светлый писатель – Евгений Носов, многие вещи которого, написанные для детей, включены в школьную программу. Он дружил с Астафьевым и был единственный, кто мог говорить ему правду. Сам он тоже был фронтовиком, наводчиком орудия, за три месяца до Победы получил тяжёлое ранение. И говорил ему: «Витя, ну что это такое…» К чести Астафьева, когда он составлял своё собрание сочинений, то вставил туда и письма к нему, в том числе наши и Носова, в котором тот укорял его, мол, Витька, такой-сякой, чего ты тащишь к себе всякую похабщину.
Поэтому, сами понимаете, нельзя Астафьева не любить, хотя бы сострадательно. Моя любимая его книга – «Ода русскому огороду». Какая же это красота! По сути повесть, конечно, православная – о том, как Господь Бог хранит Своих людей и в тяжелейшие времена посылает то траву, то картошку, то рыбу.
Дом в Кильмези
– Что ещё хорошего было? – припоминает Владимир Николаевич. – Десять лет у меня на родине проходят Чтения. Я их называю Кильмезские, а там назвали – Крупинские. Началось всё с того, что мне сообщили из Кильмези: «Вашим именем мы хотим библиотеку назвать». Я, конечно, воспротивился: «Когда помру, тогда и называйте». Они: «Ваше имя привлекло бы людей к чтению». Говорю: «Тогда давайте сделаем Чтения, будем проводить в библиотеке». Разработал программу. Общая тематика затрагивает вопрос: почему русская литература в духовном плане ведущая в мире? И на этот вопрос должны отвечать участники Чтений, исследуя как дописьменный период – русские былины, пословицы, загадки, песни, так и письменный, начиная с Древней Руси. Мне это близко, я ведь преподавал древнерусскую литературу в Академии живописи Глазунова. И могу сказать, что особенность нашей литературы в том, что она выросла из церковной – из цветников духовных, житий, которые были сразу переведены с греческого. И тут стоит отметить, что наши переводчики были удивительно искусные люди, к тому же глубоко верующие, с молитвой этим занимались.
И вот прошли Чтения, всё хорошо, садимся подводить итоги. Я всех благодарю сердечно, и вдруг мне говорят: «А когда следующие?» Тут я растерялся: «Мы же уже провели». – «Нет, давайте, давайте ещё!» – «Хорошо, ну раз в пять лет можно». А отец Алексий Сухих, Царствие ему Небесное, который был вдохновителем и духовником Чтений, говорит: «Нет, Владимир Николаевич, учитывая ваш возраст, давайте каждый год». И вот уже десятый год проводим. Это вошло в мою жизнь. Конечно, уносит немало времени и нервов, но вижу, что это нужно, что и деточек в библиотеку привлекает, они читают.
– Вы же много и для детей пишете…
– Да, слава Богу. Недавно с Надей были в Евпатории на совещании словесников Крыма, и там, глядим, сделали спектакль по моим рассказам для детей. Он разошёлся и по другим городам. Писать для детей – самое доброе дело. Мне духовник говорил: «Если куда-то зовут тебя к взрослым, ты сам думай, идти или нет. Но когда зовут к детям, всё бросай и беги». Это надо нам всем взять за правило. Если детей не упустим, то Россию сохраним.
– Чтения – ещё один повод съездить на родину?
– Да и так езжу, там дом у меня… Родовой-то, в котором прошло детство, в 2011-м сгорел. И тут я великое слово благодарности скажу вашей газете, в которой была написана просьба моя помочь, потому что мне одному с пенсии да гонораров новый дом было не построить. И тут ещё Господь помог, дали Патриаршую литературную премию имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, которую как раз перед этим учредили. Я всегда от премий отказывался, а тут не мог отказаться – она всё-таки освящена именами великих наших первоучителей. Вот и вложил её в дом.
– Через газету хоть кто-то помог?
– Конечно! Кто 50 рублей, кто 100, кто больше. Мою просьбу напечатали и в других православных изданиях, так что всем миром. Переводы я попросил отправлять на имя отца Александра Попова, настоятеля кильмезской Свято-Троицкой церкви, о котором вы, кстати, писали. И построили прекраснейший дом православной культуры. И отовсюду, где бываю, я всё чего-нибудь туда везу…
– Подождите, так это не ваш дом?
– Почему же, живу там, когда приезжаю, печку топлю. Он просторный. Там воскресная школа проходит, дети ставят спектакли, проводятся выставки детских рисунков. Также любят туда из Клуба ветеранов приходить. Мой дом теперь живой, так Господь устроил. И это для меня большая радость. Родовой-то дом был 1913 года, на ладан дышал, а теперь новый, в котором жизнь.
Живая вода
– А самое яркое впечатление за эти десять лет у вас какое?
– Конечно, поездки на Святую Землю. Я теперь уже никуда не хочу, только на Вятку и на Святую Землю. Я там был уже двенадцать раз. Когда мне тяжело, то начинаю вспоминать о ней.
– И ещё вопрос: что вы видите в будущем?
Владимир Николаевич рассмеялся:
– Знаешь, дорогой брат во Христе Михаил! Ну нет пророка в своём Отечестве, даже в семье нет. Я могу только надеяться на милость Божью к нам. И на слова великих пророков о нас, в том числе на слова Серафима Саровского, что Господь посетит Россию, проведёт её через страдания к великой славе. И на слова Иоанна Кронштадтского, который также предвещал это. Всё нам говорит, что мы – любимое дитё у Бога. А кого отец любит, того наказует. Это же сказано про нас! Я если согрешу, то обязательно что-то случается, Господь вразумляет. Да, мы остались одинокими в мире, но живы и непобеждены, понимаете? Хотя здесь мне не хотелось бы ни Лазаря петь, ни «варяга» – «врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”». Но сами видите: не тонем мы, хотя есть пробоины, есть убежавшие с палубы, прыгнувшие в шлюпки. Ничего, пробоины мы заделаем.
– Всё идёт к лучшему?
– Несомненно. Я верю в это. Иначе неужели всё было зря, эти моря пролитой крови? Сказано же, что к престолу Божию вопиет кровь праведников.
У меня на Вятке дед по отцу был сослан в Нарымский край, а его дети – мой отец и его сёстры – от него не отказались и поехали вместе с ним в ссылку. И по маме дед сидел в тюрьме – в Пасху отказался работать. Он был лоцманом, плоты водил по Каме. Думаю, Господь и сохраняет меня по их молитвам.
– Вы себя стариком не считаете?
– В определённое время приходишь как бы к разделению ощущения тела и души. И открывается новое. Например, я ничего не вижу обидного, когда говорят «в детство впадает». Да, в самом деле, некоторые вещи иногда воспринимаю как ребёнок. И знаете, радуюсь этому. Это же хорошо. Я могу и банку консервную попинать с мальчишками. Душа может и молодеть, если её не загружать всякой чернотой, корыстными заботами. А тело – куда от него денешься? Оно живёт своей жизнью, у него свой срок. Я ведь перенёс пять операций под общим наркозом.
– Стоит бояться старости?
– Никогда и ни за что! Знаете, я «Живую воду» про это написал лет сорок пять назад. Откуда я, 32-летний, тогда это знал? Там такой эпизод: старик залез на верхотуру, сидит, солнце всходит, обогревает его с одной стороны, а другой стороной он привалился к трубе – вечером печку топили, труба ещё тёплая. И вот, согреваемый с двух сторон, он вдруг понял, что наступило самое счастливое время его в жизни – старость. Ему уже ничего не нужно, в том числе что-то требовать от других, и он свободен помогать другим, и будет стараться это делать на радость себе и людям. Это я со своего отца писал, а теперь знаю, что всё так и есть!
Чего старости бояться? Это хорошее время, когда ещё радуешься земной жизни и тут же рядом жизнь вечная. Греет с двух сторон. А смерти, да, трудно не бояться. Она подобна крещенской купели. Страшно в ледяную воду погружаться? Конечно, страшно. Помню, бывало, несу крест в крестном ходе на реку, аж руки околевают – морозище там у нас, на Вятке. Днём прочистили прорубь, а к вечеру она уже замёрзла, снова разгребают. Служим молебен, трясусь от холода. «Отец Александр, – говорю батюшке, – благословите окунуться?» – «Обязательно!» Страшно… Но раз благословили, то всё элементарно: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение…» Всё равно холодок под сердцем – ледяной воды только моржи, наверное, не страшатся. Но зато когда выходишь из купели, то словно заново родился. Так и со смертью будет. Главное – умереть после истинного покаяния, причастия, соборования.
– Да вам-то рано об этом, Владимир Николаевич…
– Нет, чем чаще человек думает о смерти, тем дольше живёт – вот, формулу мою запишите.
Крупин смеётся. А я отвечаю:
– Записал.
* * *
У двери писатель напутствовал:
– Молодец, что заехал. Рад, что связь с газетой восстанавливается. Даст Бог, возобновим мы те, прежние, публикации. Только в каждый номер писать мне сложно будет, может, раз в месяц. Так что до встречи.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Очень интересная и полезная статья
СПАСИБО!Интересно и полезно!
Русский писатель Владимир Крупин … Недавно, на итоговом годовом собрании Союза Писателей России я познакомился с этим прекрасным , Боголиким, Русским писателем, мудрецом и Пророком, с внешностью Русского святого, интеллектуальным,поистине духовным и Культурным событием , с деревенской искренностью и просто – знаковым многоплановым пластом Русского народа, светочем ангельского сияния. Считаю за честь, как артист и учитель русского языка – читать стихи в ореоле его присутствия, дышать с ним одним поэтическим и литературным воздухом нашей России. С восхищением к творчеству Великого писателя,-советник Госдумы, Артист кино, предприниматель и Политтехнолог – Николай Вилянский.