Встреча в пустыне

К 180-летию со дня рождения Ивана Крамского

Иван Николаевич Крамской. Автопортрет. 1867 г.

Мы знали его в советское время главным образом по картине «Неизвестная». На ней дорого одетая девушка – горделивая и независимая. На потрясающе выписанном фоне – Невский проспект, главная улица империи в морозной дымке. Южный тип лица неизвестной контрастирует с зимним городским пейзажем. Кто же она, красавица, изображённая на полотне? Скорее всего, это собирательный образ, поэтому правильнее спросить: кого хотел изобразить Крамской?

«Неизвестная». 1883 г.

Несмотря на царственный вид, это едва ли аристократка. Шляпка «Франциск», шведские перчатки из тончайшей кожи, пальто «Скобелев» с собольим мехом – всё безупречно соответствует моде. В то время дамы из высшего общества старались одеваться просто, это было их ответом на вызов со стороны жён, дочерей, содержанок купцов. Оттого современники приняли девушку на картине за «кокотку в коляске», по выражению выдающегося критика Стасова. Лишь после революции, когда не у всякой женщины было хотя бы одно хорошее платье, «Неизвестная» стала образцом не только шика, но и манеры держаться. Потом её просто невероятно полюбили в Японии, где ценят выше «Джоконды», ею восхищаются в Корее и Китае.

Но не эта чудесная, почти случайная работа обеспечила Ивану Крамскому место в истории русской живописи. Делом его жизни стала совсем другая картина – «Христос в пустыне», где мы видим Спасителя в решающий момент Его жизни. Стиснув руки, Он мучительно размышляет, оказавшись перед выбором. Есть земная правда и правда небесная, и все мы, как лично, так и целыми народами, выбираем между ними снова и снова.

Как ответил на этот вопрос сам Крамской? Это ведомо лишь Богу. С юности и до смерти художника мы видим, что он словно замер в напряжении, запрокинув лицо в небо и что-то пытаясь там разглядеть. И нам остаётся лишь догадываться, что Крамской увидел, всматриваясь в его картины, изучая жизнь художника, вновь и вновь стараясь разгадать его тайну.

На берегу Тихой Сосны

«Ах, какая это была река!» – вспоминал много лет спустя Иван Николаевич, рассказывая, как подолгу наблюдал свинцово-бурые волны её в половодье. Называлась она Тихая Сосна. В устье её, при впадении в Дон, монахи выдолбили в меловом береге пещерную церковь, уже который век привлекающую паломников. Ещё известна была Сосна тем, что водились там преогромнейшие белуги. Одна из них, пойманная около века назад, весила тонну с четвертью, а икры с неё взяли двести сорок пять килограммов. Росли в тех местах и дубравы, и липовые рощи, дикие яблони и груши. Привольное, красивое место.

Река Тихая Сосна (neizvestniy-geniy.ru)

В городке Острогожске, в слободе Новая Сотня, стоит по сей день крытая соломой хатка Крамских, выходцев из казаков. Дед и отец Ивана были писарями, но ему больше нравилось, как живут соседи – братья-музыканты, один из которых, собрав окрестных мальчишек и девчонок, выучил их грамоте. Обучались по Часослову и Псалтыри на церковнославянском, разбирая по слогам: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста».

Острогожский историко-художественный музей им. И. Н. Крамског (otzyv.ru)

Отца, сильно пьющего человека, сурового, почти чужого, не стало, когда Ване было двенадцать. В уездном училище он был первым учеником, круглым отличником, но на гимназию у матери, ставшей вдовой, денег не хватило. Чем заняться? Пришлось всё-таки потрудиться в канцелярии. У брата Фёдора был приятель Михаил Тулинов, любитель живописи и фотографии. Однажды вечером он пообещал Ване краски, а на рассвете мальчик тихо постучался. Когда вошёл, признался: «Мне ваши краски всю ночь не дали заснуть!» Несмотря на разницу в возрасте, они сдружились – как оказалось, на всю жизнь.

Добрейшую матушку Ивана, Настасью Ивановну, убедили, что художник не обязательно голодранец, подобно Петру Агеевичу, малевавшему в городке вывески и ходившему на рынок в опорках и засаленном халате. Иной живописец в царские палаты вхож и богат как генерал, это уж как себя поставишь. Пешком мать отправилась с сыном в Воронеж, чтобы отдать юношу в обучение к известному иконописцу, но тот обманул и учить ничему не стал, разве что растирать краски. В остальное время приходилось бегать по поручениям хозяйки. Скажем, катать бочки для солений. Три месяца Иван терпел, а потом сбежал – понял, что толку не будет.

Когда началась Крымская война, через Острогожск устремились на юг русские войска. С одним из драгунских полков в городе появился странствующий фотограф Данилевский, которому требовался ретушёр. Ему посоветовали Ивана, работа которого оказалась диво как хороша! Безупречное чувство цвета, интерес к человеческому лицу, способность видеть за ним душу позволяли Крамскому творить с фотографиями чудеса. Впоследствии его назовут «богом ретуши», а ещё позже выяснится, что как художнику-портретисту ему нет в России равных. Неудивительно, что Данилевский ухватился за своего 16-летнего помощника двумя руками, убедив последовать за собой. Вместе они объездили пол-России, но всё-таки их пути разошлись.

Крамской оказался в Петербурге, решив поступить в Академию художеств.

Помощи ниоткуда не поступало, и он снова нашёл себе место ретушёра, на этот раз в ателье Ивана Фёдоровича Александровского. Не без помощи Ивана тот стал вскоре фотографом Его Императорского Величества и самым модным мастером своего дела в Петербурге, растрачивая все средства на изобретения. Именно Иван Фёдорович придумал стереоскопы – приборы, один из которых позволяет делать два снимка одновременно, а в другой эти снимки вставляются, так что изображение становится объёмным. У кого в детстве была такая игрушка, тот, думаю, помнит пластинки с фотографиями природы, музеев и прочего, словно оживавшие, если смотреть на них на свету. Александровский изобрёл и первую в России подводную лодку, и много ещё чего. С Крамским они стали друзьями. Благодаря работе в ателье Иван Николаевич вполне себя обеспечивал, получая иной раз до трёхсот рублей в месяц.

Вот только не к этому он стремился, будучи человеком аскетичным. Он и выглядел как отшельник – со своим худым лицом, бородкой и волосами, едва не достававшими до плеч; глаза внимательные, взгляд пронзительный. В прежние времена люди этого душевного склада уходили в монахи. Но Иван Николаевич хоть и потрясён был Евангелием до самых глубин души, мечтал о другой стезе.

«О! как я люблю живопись! – писал он в шестнадцать лет. – Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям… Живопись я люблю почти до безумия, а пение? Как пленительны все русские песни!.. в них есть что-то такое, которое каждого русского человека сильно и безотчётно влечёт… Как я люблю мою Россию!.. её песни… её характер народности».

Эта запись важна нам не только для понимания Крамского, но и его роли в истории русской культуры. Если говорить о нашей национальной школе живописи, Иван Николаевич один из лучших, но рядом с ним мы видим и других богатырей: Репина, Васнецова, Нестерова и многих иных. Но если говорить о создателях этой школы, её организаторах, то Крамской был едва ли не первейшим среди них.

Мы не будем рассказывать о годах, проведённых им в академии, скажем только, что он, как всегда и во всём, был в числе лучших. Особенно давались ему лица. За годы занятия фотографическим искусством он изучил их в совершенстве, но это было полдела. Чтобы проникнуть в глубину человека, нужно и самому иметь сердце, никогда не успокаиваясь. Однажды Иван нарисовал мужчину, читающего Евангелие. Работа, кажется, удалась, но как-то Крамской показал её старику-коробейнику, заглянувшему с нехитрым товаром. Старик посмотрел и пожал плечами.

– Света на лице его нет, – сказал он. – Почём я знаю, может, это он песенник от скуки раскрыл и разбирает. Ты, может, обличье-то и нарисовал, а душу забыл.

Это было самое важное. Репин вспоминал, как заглянул однажды в мастерскую, где, кроме Крамского, работало ещё несколько его друзей – известных художников. Тут в зал вошла черноглазая красавица, которую усадили на возвышение и принялись писать. Илья Ефимович стал присматриваться, у кого что выходит. Один увеличил девушке на эскизе глаза и зачем-то подбелил смуглое лицо. Другой писал цветисто, но безжизненно, третий набрасывал какую-то схему… Лишь увидев, что выходит у Крамского, он воскликнул про себя: «Вот это так! Это она!» – со всей её теплотой и очарованием.

* * *

Всё это очень мало укладывалось в каноны академии, где Крамскому с каждым годом становилось всё более душно. Взяв от учёбы всё необходимое, Иван упёрся в какой-то потолок. Стиль живописи, который навязывался студентам, устаревал на глазах. Преподаватели, по сути, запрещали писать то, что молодые художники каждый день видели у себя перед глазами, – Россию. Меценаты в ту пору не желали покупать ничего, что не напоминало бы Брюллова. Равнодушно смотрели они на «Отпpaвлeниe кpecтьянcкoгo мaльчикa в yчилищe» или «Офeню c oбpaзaми». Если в литературе благодаря Пушкину и Гоголю национальное восторжествовало, в живописи всё не мог закончиться XVIII век.

Восстание против этого и возглавил Крамской, сумев увлечь за собой тринадцать товарищей – лучших выпускников академии 1863 года. «И вдруг – толчок… проснулся… – написал Крамской лет десять спустя, – 63-й год, 9 ноября, когда четырнадцать человек отказались от программы. Единственный хороший день в моей жизни, честно и хорошо прожитый! Это единственный день, о котором я вспоминаю с чистой и искренней радостью».

Молодые художники, удостоенные Малой золотой медали, должны были вступить в борьбу за Большую золотую медаль, позволявшую получить стипендию для учёбы за границей. От них требовалось написать полотно «Пир в Валгалле» – месте, где обитают скандинавские боги. Студенты в ответ попросили дозволения создать работы по собственным сюжетам – ведь у каждого художника были свои наклонности, свои симпатии в живописи. Одному ближе рисовать простых мужиков, другому среднерусскую природу, третьему – море… А тут какая-то «Валгалла», никому не интересная. Как может тут раскрыться талант? Услышав просьбу студентов, один из преподавателей воскликнул: «Если бы это случилось прежде, то вас бы всех в солдаты!» Остальные ему вторили.

И вот 9 ноября. Заседание cовета академии. Перед ним стоят нестройной толпой те, в чьём таланте нет никаких сомнений. Крамской спокойно произносит: «Просим покорнейше cовет освободить нас от участия в конкурсе и выдать нам дипломы на звание художников».

«Все?» – раздаётся откуда-то из-за стола вопрос. – «Все!»

Молодые художники уходят. Занавес… поднимается. Рождается русская школа живописи, когда одного взгляда на картину довольно, чтобы понять – это писал русский, а не итальянец, англичанин или пусть даже индеец, закончивший художественную школу где-нибудь в Берлине и ставший европейцем. Всего лишь рождается. Впереди создание артели, в которой Крамской объединил своих друзей, так что они и рисовали вместе, и жили в соседних комнатах вместе с семьями. Впереди – рождение Общества передвижников и подвиг Павла Третьякова, заказы которого для ныне всемирно известной галереи позволили множеству художников прочно встать на ноги, получить признание. Но именно 9 ноября 1863 года всему этому было положено начало.

«Слава Богу, что я живу на свете!»

Соня, Софья Николаевна, премудрость, осветившая жизнь Крамского. Они познакомились в доме его приятеля – художника Попова, который, будучи женат, растлил приглянувшуюся ему девушку. Всё обещал развестись, а потом растворился, как чёрт, оставив после себя лишь чёрную копоть в Сониной душе.

Софья Николаевна Крамская

Иван Николаевич полюбил Софью сразу, и чувство это было взаимно, но он всё не решался признаться. И тогда она сделала первый шаг, сказав, что готова посвятить себя единственному мужчине и его интересам, заботиться о его детях, помогать в делах. Но разве найдётся человек, который возьмёт в жёны опозоренную девушку?

– Да! – воскликнул Крамской.

Были те, кто объявил, что Иван Николаевич женился из благородства, чтобы выручить Соню из беды, но это не так. Он полюбил её, она любила его, хотя рана в душе Софьи Николаевны затягивалась ещё много лет. Многие друзья Крамского были решительно против женитьбы, среди них Михаил Тулинов, которого Иван держал за отца, брата и друга. «Я не очарован и не влюблён, а люблю просто и обыкновенно, по-человечески, всеми силами души. И чувствую себя только способным если не на подвиги, то по крайней мере на серьёзный труд», – объяснял ему Иван.

Иные же говорили, что ему не стоит спешить, нужно целиком посвятить жизнь искусству. А Иван молчал в ответ, не решаясь сказать простую вещь: «Женитьба не может человеку помешать стать художником. Любимая жена может только принести благо и направить силы человека так, что они только окрепнут и разовьются, а если этого не случится, если человек сгибнет и пропадёт от этого, то, значит, люди эти – дрянь, и о них не стоит хлопотать, не стоит беспокоиться. Значит, такой человек и холостой ничего не сделает, всё равно из него ничего не будет».

* * *

Первое расставание. Ивану Николаевичу предлагают расписать своды главного купола Храма Христа Спасителя. Мы никогда не увидим этой работы, ангелы и святые Крамского рухнули вместе с собором 5 декабря 1931 года, когда храм взорвали.

Будущие росписи были оценены в сто тысяч рублей, но четверть забрал себе архитектор храма Константин Тон. Остальное было предложено профессору Алексею Тарасовичу Маркову, не способному на эту работу по состоянию здоровья. Пришлось Маркову взять себе в помощники некоего Евграфа Сорокина, споро намалевавшего изображение Бога Саваофа. Когда профессор увидел это, то пришёл в неописуемый ужас. Забравшись на подмостки, он немедля смыл мазню скипидаром, пока, не дай Бог, кто-то другой не углядел этого позора.

Лишь после этого выбор пал на Крамского, учившегося у Маркова в академии. Предложены были за труды шесть тысяч, но сошлись на десяти – десятой части от стоимости работы. Особо оговаривалось, что, если Тону что-то не глянется, исправления Крамскому придётся делать за свой счёт. К счастью, архитектор не стал особо придираться.

Расставание с женой переживалось Иваном Николаевичем мучительно. Он думает под куполом о Соне. После её последнего приезда они плохо расстались, жена, обиженная, уехала обратно в Петербург. «Ну что же, – думает Крамской, – завтра будет дома, напишет мне, скажет: “Здравствуй, мой милый…” Она меня любит ещё, любит, конечно, любит! Ведь она страдала в жизни, ведь она искала любви, она так хорошо сказала: желанный мой, родной ты мой».

Работа не идёт.

«Что же это со мной? – пугается Крамской, застыв на огромной высоте. – Отчего же я не найду места себе, страх меня какой-то берёт?» Иван Николаевич старается держать её в курсе каждого движения своей души. Соня же писать если и любит, то ведь не каждый же день! И снова мается художник под куполом, сочиняя новые послания, жалуясь, что она его позабыла и что даже Господь Бог, Которого он изображает, не успокаивает.

Но вот письмо от жены, где она пишет: «Пусть помогут тебе те ангелы, которых ты пишешь». И становится так тепло, так сладостно, и Господь с такой любовью смотрит, что изливается из сердца: «Слава Богу, что я живу на свете! Ты, может быть, нечаянно, но сказала удивительную правду о себе, что ты иногда чувствуешь себя хорошим доктором. Да, ты хороший, очень хороший доктор. Я одного только желаю, чтобы ты навсегда удержала в себе эту целебную силу. Я тогда и не умру, не заболею. А ведь здоровье – самое лучшее благо. По крайней мере, для меня ты действительно лучший доктор. Крещу тебя, обнимаю тебя, целую тебя и спокойной ночи».

* * *

Она была достойна его любви, прекрасная мать, отличная хозяйка, самый близкий друг и родной человек. Артель в Петербурге, созданная Крамским, Община художников, решивших жить вместе, держалась прежде всего на Софье Николаевне. Удержать вместе очень разных творческих людей можно было, но только супруги живописцев были ещё более различны, не связанные общей целью. Начались ссоры. Соня выбивалась из сил.

Однажды выяснилось, что один из художников собрался ехать за границу по направлению от академии, против которой они когда-то взбунтовались. Это было не запрещено в артели, но внутренний устав требовал, чтобы такое решение принималось совместно. Крамской возмутился, но увидел равнодушные взгляды товарищей. Они устали жить вместе. Так закончилась история с этим удивительным предприятием. Но рождалась уже новая идея – Общества передвижников, живописцев, объединённых желанием созидать подлинно русское искусство. Вместе они ездили с выставками по России, оттого и передвижники. Софья, надо сказать, вздохнула с облегчением, устав мирить множество людей и отвечать за их благополучие, тем более что дети шли один за другим, всего шестеро.

Расставались редко, и тогда снова летели в Петербург письма: «Милая, милая, мать детей моих, перекрести меня от всего сердца с порывом без раздумий, с любовью».

Он всю жизнь писал её портреты. Последний, кажется, он создал после смерти двух сыновей – Николая и Марка. Впрочем, сходство с Софьей Николаевной лишь угадывается. Картина называется «Неутешное горе». У стола стоит женщина, глядя перед собой. Слёз уже нет. Рядом венок, цветы – живые и мёртвые. Из соседней комнаты пробивается свет свечей, отражаясь на полу… Может, иссякла в ней целебная сила, отчего она не смогла удержать ребёнка. А значит, не сможет удержать и мужа. Она переживёт его на целую вечность, на тридцать два года, перечитывая письма, в каждом из которых он грустит о разлуке.

«Неутешное горе», 1884 г.

«Христос в пустыне»

Сын Человеческий на картине сидит среди камней: внизу – полоса земли, вверху – небо, лишь сцепленные замком руки Христа соединяют их. Без Него разорвётся мир на плотское и возвышенное, которое немедленно поглотят тьма и холод космоса, и страшная жизнь наступит тогда на ненужной, ничейной земле. Лик Его чрезвычайно серьёзен, в каждой черте отражается тяжёлая работа души.

«Христос в пустыне». 1872 г.

Как вспоминал Крамской, «под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжёлое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье – пойти ли направо или налево… И вот у меня является страшная потребность рассказать другим то, что я думаю. Но как рассказать?»

Он работал над картиной больше десяти лет.

Всё началось, когда Иван увидел знаменитую работу Александра Иванова «Явление Христа народу» и влюбился в неё, но ещё больше он полюбил художника, который оказался ему очень близок. Скоропостижная нелепая смерть мастера, выпившего стакан сырой воды и заболевшего холерой, стала сильнейшим ударом. Двадцать пять лет труда над полотном – краткий миг невеликой славы и равнодушие академических кругов вновь сомкнулось над местом разрыва, как ряска на болоте. Именно тогда Крамской начал делать наброски фигуры Христа. В 1867-м, вскоре после росписи купола Храма Христа Спасителя, появляется первый вариант картины. Холст – вертикальный, Сын Божий на нём изображён по пояс, иконописен, занимает почти всё пространство работы. У Него впалые, утомлённые глаза, полные кротости и скорби, но словно силы в какой-то момент оставили художника, и он бездумно начал водить кистью в академической манере. Не вышло.

* * *

Однажды, в конце 1860-х, получив заказ на иконостас, Крамской вдруг решился спросить у заказчика, нельзя ли написать Христа с фонарём в руке, то ли предназначенным для поисков людей, то ли чтобы им было проще Его найти. Вскоре после этого Иван Николаевич отправился за границу – понять, что думали о Спасителе художники в Европе. Его постигает разочарование. Всё не то! Итальянский Христос прекрасен, но чужой, совсем чужой. Даже у Тициана на картине не Тот, Кто заставляет учащённо биться наше сердце при чтении Евангелия, а «итальянский аристократ, необыкновенно тонкий политик и человек несколько сухой сердцем: этот умный, проницательный и несколько хитрый взгляд не мог принадлежать человеку любви всеобъемлющей».

У Пришвина есть слова: «Быть не такими, как все, и… оставаться со всеми». К сожалению, наша интеллигенция усвоила лишь первую половину этой мысли. Быть не таким, как все, и жить ради всех – это путь Христа, который был в полной мере созвучен Крамскому. Он никогда не жил для себя, был себе мало интересен, всё время делал что-то ради семьи, друзей, народа, как это пафосно ни звучит. Всё это и хотелось ему сказать всему миру через образ Христов. И вновь он ищет и не находит. Не горит фонарь в ночи.

Бог был для него как воздух, невидим, неощутим, но без Него он задыхался. И произошло чудо, в которое Крамской верил и не верил, не понимая, что же с ним произошло, сон ли ему приснился или это было одно из тех видений, о которых можно прочесть и в житиях святых, и в писаниях грешников, которым Бог протянул Свою руку.

«И вот я однажды, – вспомнил Крамской, – когда особенно был этим занят, гуляя, работая, лёжа и пр., и пр., вдруг увидал фигуру, сидящую в глубоком раздумье. Я очень осторожно начал всматриваться, ходить около неё, и во всё время моего наблюдения (очень долгого) она не пошевелилась, меня не замечала. Его дума была так серьёзна и глубока, что я заставал его постоянно в одном положении. Он сел так, когда солнце ещё было перед ним, сел усталый, измученный; сначала он проводил глазами солнце, затем не заметил ночи, и на заре уже, когда солнце должно подняться сзади его, он всё продолжал сидеть неподвижно.

И нельзя сказать, чтобы он вовсе был нечувствителен к ощущениям: нет, он под влиянием наступившего утреннего холода инстинктивно прижал локти ближе к телу, и только, впрочем; губы его как бы засохли, слиплись от долгого молчания, и только глаза выдавали внутреннюю работу, хотя ничего не видели, да брови изредка ходили – то подымется одна, то другая. Мне стало ясно, что он занят важным для него вопросом, настолько важным, что к страшной физической усталости он нечувствителен. Он точно постарел на десять лет, но всё же я догадывался, что это – такого рода характер, который, имея силу всё сокрушить, одарённый талантами покорить себе весь мир, решается не сделать того, куда влекут его животные наклонности. И я был уверен, потому что я его видел: что бы он ни решил, он не может упасть.

Кто это был? Я не знаю. По всей вероятности, это была галлюцинация; я в действительности, надо думать, не видал его… Я знаю только, что утром, с восходом солнца, человек этот исчез…»

С этого момента дело, наконец, сдвинулось с места.

* * *

Илья Репин рассказывал, как зашёл к Крамскому в то время, когда тот трудился над последним вариантом картины. Иван Николаевич встретил его, как всегда, радушно и снял мокрые покрывала с головы Христа, вылепленной из глины. «Ах, как хорошо! – воскликнул про себя Репин. – Я не видел ещё никогда только что вылепленной скульптуры и не воображал, чтобы из серой глины можно было вылепить так чудесно».

Крамской заговорил, поразив гостя тем, что отзывался о Христе как об очень близком человеке. Говорил об искушении в пустыне, пересказывая это место в Евангелии своими словами так, словно сам пережил всё вместе с Сыном Божиим. «Всё этo былo для мeня тaкoй нoвocтью, – признаётся Репин, – чтo я eдвa вepил yшaм cвoим. Кoнeчнo, всё этo я читaл, дaжe yчил кoгдa-тo co cкyкoй и бeз вcякoгo интepeca cлyшaл инoгдa в цepкви… Нo тeпepь! Нeyжeли жe этo тa caмaя книгa? Кaк этo всё нoвo и глyбoкo, интepecнo и пoyчитeльнo!»

Голова Христа, увиденная Репиным, и дюжина эскизов, то есть очень и очень немного, – вот и вся подготовительная работа к написанию «Христа в пустыне», если не считать мучительных многолетних поисков. Христос на картине ещё не сделал выбора, как не смог его сделать Крамской, не имевший веры, но искавший её. Что-то в нём не могло принять её, но и не давало забыть. «Моя бедная мать, – пишет он в одном из писем, – она никак не может переварить, как это можно не почитать Бога, не ходить в церковь, не слушаться священников». Это было правдой и неправдой одновременно. Бог – герой множества записей и посланий Ивана Николаевича, без Него он просто перестал бы быть собой. Так, наверное, и у блудного сына ни дня не было, чтобы он не вспомнил отца, и куда бы он ни шёл, все дороги вели в родной дом.

Чтобы написать пустыню, Иван Николаевич побывал в Крыму и лишь тогда приступил к полотну. Работал стремительно. «Едва забрезжит утро, – вспоминал его товарищ, художник Константин Савицкий, – в одном белье пробирается тихонько в туфлях к своему “Христу” и работает, бывало, забывшись, просто до упаду иногда».

Всё! Готово! Конечно, даже после того, как картину купил Третьяков, Крамской что-то продолжал доделывать. Но уже можно отдавать на выставку. И какое странное чувство – словно вершина жизни пройдена, главное сделано. «Дорогой мой, – пишет он молодому другу, рано ушедшему из жизни гениальному Васильеву, – я после своей картины какой-то странный сделался, постарел. Седина показалась – рано…»

Кем он был – Незнакомец, посетивший его в видении?

– Христос ли это? – спрашивал себя художник.

И отвечал:

– Не знаю.

– Верю ли я?

– Не знаю.

А теперь вообразите себе миллионы людей, оказавшихся перед выбором:

– Накормить ли всех голодных, пожертвовав верой?

– Рискнуть ли, бросившись с крыла храма, чтобы обрести крылья?

– Приобрести ли весь мир ценой души?

Ни на один из вопросов диавола Христос не ответил Своими словами, трижды сославшись на сказанное прежде Отцом. Благодаря этому Он и вошёл в полную меру Своего сыновства, стал Богочеловеком. Самоотречение – вот ключ к Его победе, но русское общество словно устало ждать. «Мы сами должны всего достичь», «Мы сами», – слышалось со всех сторон. Иван Николаевич был растерян, то соглашаясь, то нет, не понимая, Кто посетил его в немощи, помог в работе.

* * *

Картина потрясла зрителей, вызвав бесчисленные споры. Каждый увидел своё. Лев Толстой, скажем, обнаружил на картине человека, в котором нет ничего Божественного, и был весьма этим удовлетворён. Это была лишь половина правды. Да, на полотне, безусловно, Человек. Но если быть совсем точным, то – Сын Человеческий накануне того часа, когда Он осознает Себя ещё и Сыном Божиим.

Крамскому удалось изобразить это точно и честно, оттого что и сам он вступил в эту пустыню, а вскоре в ней окажется и его народ. Не оставляет мысль, что вся русская культура той эпохи преследовала одну задачу – готовила страну к грядущему, неотвратимому испытанию. Возьмём Чехова, возьмём Крамского, которым попустил Господь неверие и отчаяние, как Иову его бедствия, не потому, что они были грешны, а потому, что даже в бездне богооставленности сохраняли надежду и памятование о Христе и могли передать эти искры другим.

Стенокардия

Он задыхался. Стенокардия. Иным казалось, что он стал слишком важен, не так прост и открыт, как прежде. Они не знали, что он живёт на морфии, переживая непрестанную сильную боль, и оттого так скован. Ещё его мучил сильнейший страх оставить семью без средств, а ведь ещё и много денег уходило на благотворительность – всю жизнь кому-то помогал, оттого и работал как проклятый. Лучший портретист империи. Множество полотен, в том числе изображавших великих людей прошлого, подготовленных для Третьяковской галереи. Бесчисленные заказы. Его кисти принадлежат лучшие портреты Льва Толстого, императора Александра Третьего и императрицы Марии Фёдоровны, но, кроме сильных мира сего, художник писал ещё и крестьян. Получалось удивительно – перед нами давно умершие, но совершенно живые люди.

Портрет императрицы Марии Фёдоровны

От него, однако, ждали большего. Все знали, что Крамской пишет продолжение «Христа в пустыне» – «Христа перед судом Пилата». В окружении людей, смеющихся над Ним. Но ничего не выходило. Даже друзья говорили, что Иван Николаевич не может закончить картину оттого, что отвлекается на добывание денег. Как иронизировал над учителем Репин: «Картина давно уже стоит в наилучших условиях верхнего света, материалы все давно собраны; необходимые костюмы, оружие для воинов давно готовы; сам он говорил не раз, что ему над картиной три хороших месяца работы; она y него окончательно решена, только написать, a пишет он быстро. Но тут-то и начинается опять ирония злой старухи судьбы – она ехидно улыбалась. Картины он не показывал никому, даже жена и дети не видели её и не знали, что там, за линялой коленкоровой занавеской, за погнувшимся от времени железным прутом… Проходили годы, к картине он не прикасался…»

Илья Ефимович не понимал главного. Насколько близок был Крамскому Христос в пустыне, настолько неведом Спаситель, сделавший Свой выбор. Христа Бога, твёрдым шагом идущего к смерти, чтобы спасти человечество и победить, мог изобразить лишь тот, кто сам способен на огненную веру, которой у Крамского не было. Но так хотелось верить! – ведь ничто и никто, кроме Него, не могло связать небо и землю, душу и кровь, человека и человека. Достигнув высшей точки своей жизни, Иван Николаевич так и не решился взлететь, беспредельно доверившись Богу.

Лечивший Крамского Сергей Петрович Боткин не понимал, отчего тот всё ещё жив. А художник не мог умереть, не расплатившись с долгами. Его любовь к семье была столь сильна, что, лишь уплатив последнюю копейку, он вздохнул с облегчением. Его не стало 25 марта 1887 года. Писал очередной портрет, вдруг взгляд его остановился, и мастер упал на лежавшую на полу палитру.

Незаконченный портрет доктора Раухфуса, последняя работа Крамского

Он умер, не дожив двух месяцев до пятидесяти лет. Похороны привлекли множество народу. Молодёжь пронесла гроб Крамского на руках через весь Васильевский остров. «Я не помню сердечнее и трогательнее похорон!» – вспоминал Репин.

Было очень солнечно.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий