Однажды мы, человек пятнадцать, после всенощного бдения в храме Преподобного Сергия в Максаковке отправились к остановке. Было морозно – минус тридцать. Автобуса долго не было, и люди изрядно продрогли. Я молился про себя: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, пошли нам автобус». Среди нас оказалась и девочка лет пяти, она была легко одета, но весело лазила по сугробам, что-то про себя напевая. Я попросил: «Анечка, помолись Боженьке, пускай пришлёт нам автобус». «А как это?» – спросила она. Я поднял лицо к уличному фонарю, приподнял руки выше плеч и сказал: «Господи, пришли нам автобус, мы замерзаем». Анна всё поняла, кивнула головой, повернулась к фонарю, вскинула руки и неожиданно громко произнесла: «Господи, пришли нам автобус!» И, показав на меня рукой, пояснила: «Они замерзают». Меня это молитвенное творчество сильно удивило и обрадовало. Девочка в своей молитве была честна с Богом. Ей было тепло, поэтому она не стала повторять за мной, а сказала как есть. Все мы ахнули, когда через полминуты показался наш громыхающий ЛиАЗ. Спрашиваю у водителя: «Чего задержался?» Отвечает: «У самого посёлка вышла из строя гидромуфта. А потом, не знаю почему, вдруг заработала». Нам было понятно почему: по молитвам Анны.

Владыка наш вспоминал нечто похожее. Когда он был диаконом, были трудности с жильём. И он попросил помолиться о квартире племянницу, младенца Татьяну. Вскоре ему с родными предложили целый дом. У нас в приходе есть Евгений, ему три годика. Он всю службу стоит рядом с дедом, а когда все усядутся за трапезу, подходит к ростовому образу Ксении Блаженной. Оглянется и, решив, что его никто не видит, что-то начинает шептать, а потом многократно целует икону.

У детей, «которых есть Царствие Небесное», другое восприятие благодати Божией. У них нет ещё расчёта, алчности, мирского опыта жизни. Из своего раннего детства я помню, что у нас была всего одна икона, размером 50 на 60 сантиметров. Совершенно чёрная, вся в трещинках. Изображения не видно. На мой вопрос мама отвечала: «Там Боженька». Когда никого рядом не было, я ставил под образом стул, на него табуретку и ещё наверх маленький стульчик. С трудом взбирался на эту шаткую пирамиду и всматривался в икону, желая увидеть Боженьку, но не видел Его. Тогда я прижимался к образу лицом, как к перископу, закрывал ладонями доступ свету и… видел другой мир: зеленеющие луга в полевых цветах, повозки, запряжённые лошадьми, детей, катающихся на качелях, дома, деревья со скворечниками. Картинки менялись, но почему-то всегда от них веяло пасхальной радостью.

Однажды я не рассчитал и поставил пирамиду далековато от стены. Пришлось наклониться, и хрупкая конструкция подо мной рухнула. Падая, я схватился за икону. Шнурок, на котором она висела, порвался, и мы с образом полетели вниз. Я боялся не за себя и даже не за икону, а за тот мир, который был в ней. На грохот вошла мама. Увидев меня на половиках с иконой на груди, стала причитать: «Ведь убиться мог!» Потом, убедившись, что всё в порядке, добавила: «Но, похоже, Бог тебя спас. Ничего себе не сломал. И икона цела. Зачем ты туда полез?» Отвечаю: «Я там Пасху разглядываю». «Какую Пасху?» – недоумённо переспросила мама. «Ну, ту, которая в иконе». – «Хватит придумывать!» Потом она нашла новый шнурок и стала его прилаживать. Легко согласилась, когда я попросил повесить икону пониже, чтобы можно было дотянуться, стоя на стуле. И ещё много раз я заглядывал в таинственный мир.

Однажды, когда мне было лет пять или шесть, я обнаружил небольшой образ Спасителя в конторе лесоучастка. Он висел там за косяком, неизвестно кем пристроенный. Там вечно стояли мат-перемат и дым от курева, но кто-то надеялся, что икона хоть как-то освятит происходящее на планёрках и собраниях. Я побежал с иконой домой, отдаю маме. Она нахмурилась, спрашивает, где взял. Отвечаю: «В конторе». «Отнеси и положи, где взял, – сказала мама, – там её место. И чтобы никто не видел. И не рассказывай никому».

К чему такие тайны, я понял лишь, когда пошёл в школу. Первое сентября 1955-го. На мне белая рубашка, чёрные пиджачок и брюки. Все четыре класса, человек пятнадцать, собраны в одной комнате. Учительница подходит ко мне, видит шнурок на шее. Спрашивает: «Что это?» Отвечаю: Крестик». Она требует: «Сними сейчас же!» Я упрямлюсь, закрываюсь руками, тогда учительница отдаёт команду крепкому третьекласснику: «Рогов, сними с него крест». Рогов подходит и кулаком бьёт меня в нос, потом ещё и ещё, после чего снимает окровавленный крестик. Подаёт его Галине Ивановне. Та – в ужасе от происходящего, от моего избиения, от крови – кричит: «Брось его на пол!» Я подхватил крестик с пола и, теперь уже в покрасневшей рубашке, плача, побежал домой. Маме сказал: «В школу больше не пойду, раз туда с крестиком не пускают». Но она со слезами на глазах ответила, что в школу я буду ходить, но без крестика: «Даст Бог, ещё поносишь». Я почти каждый раз вспоминаю эти слова, когда надеваю свой священнический крест.

Много лет после школы я был далёк от Церкви. Работал на реке матросом, водителем крана, начальником автоколонны, подвизался на профсоюзной работе, был директором леспромхоза и много где ещё. Лишь в конце восьмидесятых переступил порог храма. Но именно то, что было заложено в детстве, помогло мне стать священником и счастливым человеком.

А с Роговым, разбившим мне нос, мы потом снова встретились – это было уже после моего рукоположения. Родители у него тоже верили в Бога, просто к третьему классу Юрке успели задурить голову. Я знал, что он всё помнит, и он знал, что я помню, но мы никогда о случившемся тогда в школе не говорили. Незачем было. До самой своей смерти Георгий Рогов был моим благодетелем: питал, одевал, помогал строить храм. Царствие ему Небесное. Вспоминаю, как мы с ним и другими пацанами и девчонками выбегали на Пасху на берег Илыча и носились босиком по проталинам, соскучившись по земле. На Пасху из пекарни особенно вкусно пахло, взрослые собирались помолиться, а нам, детям, на печку подавали куличи. Даже неверующие в этот день становились верующими.

Христос воскресе, братья и сёстры!

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска