11 февраля 2016 года был учреждён Собор святых, в земле Коми просиявших. В их числе есть и имя священномученика Иакова Шестакова (1858–1918), прославленного 23 марта 2015 года. Мученическую смерть свою он принял в 10 км от с. Хохловка под Пермью – был расстрелян большевиками.

Священномученик Иаков Шестако (pravchelny.ru)

При жизни, кроме своего иерейского дела, священник Яков Шестаков участвовал в организации строительства храмов и монастырей в пермяцких землях, занимался переводами церковных книг на коми-пермяцкий язык и книгоиздательством. Будучи благочинным, он часто ездил по губернии и вёл записи о жителях пермской глубинки, их быте и нуждах. Из этих записей вырастали не только доклады в епархию, но и статьи в губернскую и российскую печать, а также очерки и рассказы.

Отец Иаков Шестаков – справа (alchevskpravoslavniy ru)

В 1905 году в издательстве И. Д. Сытина вышла книга «Около Камы», автором-составителем которой был священник Яков Шестаков, указанный как Яков Камасинский (Камасино – родная деревня свщм. Иакова. – Ред.). В сборник вошёл самый разножанровый материал – избранное из докладов, статей, очерков, а также рассказы. Один из них мы публикуем.

Отец Феодор

Осенью 1890 года я познакомился в селении Покровском Оханского уезда с местным волостным писарем Афанасием Григорьевичем Симоновым.

Афанасий Григорьевич был в то время худой болезненный старик и, что называется, дышал на ладан. Жил он одиноко, без семьи, без родных, хотя приживальщики и приживалки у него в доме никогда не переводились. Вся эта бродячая орава ела, пила у него, сплетничала, ссорилась, иногда воровала.

– Зачем вы пускаете к себе этих дармоедов?! – заметил я однажды Афанасию Григорьевичу.

– А почему бы их не пускать! – возразил он. – Ведь всё это – люди бездомные, безродные, а хлеб и тепло им нужно… Моя хата с краю, я всех принимаю. У меня для себя всего довольно, так надо же и с другими поделиться…

– Но ведь дармоедство разводите!

– Напрасно вы так судите! – заметил Афанасий Григорьевич. – Вспомните-ка по Книге Жизни, по Евангелию-то: не всем ли голодным, холодным, нагим, больным, арестованным дал Господь Христос доброе имя меньших братьев Своих?! Всем ведь, всем, без разбора, без различия, без всяких учёных оговорок. Вот извольте убедиться…

И с этими словами он подал мне Евангелие, в котором указал главу 25 от Матфея с заранее отмеченными стихами 42-45.

– Подумайте хорошенько: кто сказал это и про кого? – спросил меня он. – Где тут исключения не в пользу притворщиков, лентяев, воров уличённых?! А разве Христос, говоря так, не знал, не предвидел, что будут многие и наги, и больны, и в темницах по своей вине?

А почему так Христос поступил, дав имя «меньших Своих братий» всем без исключения бедствующим, этого, думается мне, мы не разумеем или по гордости своей, или по нежеланию проникнуться мыслью, что весь мир во зле лежит и что, стало быть, он-то, этот мир, во многом виноват.

Крикнуть бы всем людям сытым, довольным, порядочным: «Не пируйте, пока ближайшие к вам голодные не накормлены! Не радуйтесь, пока есть около вас плачущие! Не роскошничайте, пока есть вблизи вас нагие. Не развлекайтесь от праздности, пока есть в ваших тюрьмах хоть один человек! Не поступайте так, чтобы поддерживать избыток зла и несчастий на земле!»

– Но позвольте, Афанасий Григорьевич, – остановил его я. – Сам же Христос сказал: «Нищих всегда будете иметь с собою» …

– Он ещё больше сказал: «Если вы, будучи лукавы, умеете благотворить детям вашим», – возразил Афанасий Григорьевич. – Видите: Христос указал нам одну общую черту в человечестве всех времён и племён. Bсе мы, по Его словам, да и в действительности, лукавы. А пока есть в человечестве этот порок лукавства, до тех пор есть и будут и все неурядицы, снабжающие нас всякими бедами: войнами, болезнями, преступлениями, нищенством. Поэтому-то и сказано Христом, что нищие всегда будут. Но это ещё не значит, что на нищих надо махнуть рукой, как на неодолимое зло, с которым ничего не поделаешь. Ответьте мне: когда вы замечали в себе отсутствие лукавства? Скажу вам одно: жаль, что такой поганый порок не гонят из жизни вон ни науками, ни лекарствами, и не только не гонят, а даже возвели его в науку, ухаживают за ним, развивают его как драгоценную способность, без которой будто бы обойтись нельзя… И дали имя другое – «дипломатия»! Маска хорошая, но не русская, а кто её знает какая… Думается, немец её смастерил после того, как обезьяну выдумал. Видно, после обезьяны-то натужился-натужился: что бы ещё похитрее выдумать! Да и выдумал дипломата! И пошли с тех пор дипломаты, дипломатия – красно и громко! А по-моему, проще было бы и понятнее называть по-русски: лукавец, да и всё тут!

Зачем же нам малодушествовать в обязанностях к ближним, отделяя их от себя, как и иных людей по причинам, не стоящим внимания? Не лучше ли различать людей не по состоянию, не по могуществу, не по народности каждого, а только по тому, к какому лагерю он принадлежит? Ведь и лагерей-то всего два на свете: один – христианский, а другой – антихристов. Переход из одного лагеря в другой происходит просто перебежками. Но из антихристова лагеря выбрасываются только те, у которых все расчёты лопнули и все надежды на выгоды разбились. Когда человек дошёл до такого отчаянного состояния, то в антихристовом лагере он уже не воин. Вот такой оскандаленный и бежит куда глаза глядят. Видит Христов лагерь и знает понаслышке, что лагерь этот гостеприимен, а потому стучится в него. Если его оттолкнули, то и готов либо пpoпавший, либо преступник. А если приняли, обогрели, отнеслись как к человеку, которому требуется либо быть сытым, либо умереть, то, глядишь, в нём заговорило горькое чувство к прежнему лагерю и затеплилось новое чувство к приютившей среде. Вот тут-то и торопись подобрать новичка под тёплые крылья… Надо не забывать, и пасхальный обычай нам напоминает, что птицы два раза рождаются: один раз в виде яйца, а другой раз от матери к духу жизни уже под влиянием тепла и заботливости матери. Так и человек: родили, но не пригрели – и останется, как невысиженное яйцо.

Подумайте только: сколько к соседу моему или ко мне в окно ночью не полезли от того, что я их вовремя накормил, пригрел. А может быть, были у меня и такие, которым от уныния дорога в Каму лежала, да, к счастью, моё перепутье им встретилось…

– А вот и я на ваше перепутье… – послышался голос из передней.

Афанасий Григорьевич при этом возгласе незнакомого человека встал и задвигался своими больными ногами к прихожей.

– Отец Феодор! Батюшка! Милости просим! – заговорил Афанасий Григорьевич.

* * *

Минуты через две вошёл в комнату коренастый, среднего роста человек в нанковом ватном кафтане, у которого весь подол чуть не по пояс был в грязи и при малейшем движении гулко шлёпал по голенищам огромных грязных сапог.

По первому приветствию, сказанному Афанасием Григорьевичем, я догадался, что это был священник.

На вид ему было не более 35 лет. Лицо круглое, краснощёкое. Борода большая, светло-красноватая. Волосы, обрамлявшие лоб, были светлее. Особую примету составляли большие голубые глаза, ясные, ласковые, глядевшие настойчиво прямо в моё лицо.

– Рекомендую, – обратился ко мне Афанасий Григорьевич, – лузинский священник отец Феодор, наш Робинзон во Христе.

Я, по русскому обычаю, подошёл под благословение.

– Благословит тя Господь Бог наш, – сказал, благословляя меня, о. Феодор, но руку поцеловать не дал.

– Грязна у меня десница-то, – сказал он, усаживаясь на стул.

Сели и мы.

– Я вам помешал? – спросил обоих нас о. Феодор.

– Нет, батюшка, не помешали, – ответил я. – Мы вот с Афанасием Григорьевичем человечество на лагери разбивали.

– Чего же его разбивать, оно и так разбито. Что ни голова, то разум! – заметил о. Феодор.

– А вы, отец Феодор, пешком из Лузина? Охота была в такую погоду 16 вёрст грязь месить, – заметил Афанасий Григорьевич.

– Что делать? Ведь лошадка-то моя ещё не родилась, а из села с кем-нибудь случая не было. А как вы меня обозвали, как я вошёл? – спросил о. Феодор.

– Робинзоном, отец Феодор, – сказал Афанасий Григорьевич.

– Это за что ж вы меня при незнакомом человеке в немцы пожаловали? – спросил его шутя о. Феодор.

Меня удивила такая неосведомлённость священника о личности и нации Робинзона.

Отец Феодор точно угадал мою мысль.

– Я ведь единоверческий священник, из мужиков простых, – заметил он, обращаясь ко мне. – Где мне знать про Робинзонов, когда я и своё-то, что по иерейству полагается, едва маракую… Ну, так чем же я Робинзон, Афанасий Григорьевич?

– А тем, отец Феодор, – ответил, смущаясь, Афанасий Григорьевич, – сколько вы на своей жизни похождений имели. Видели и столицы, и заграницы, а теперь вот нас собой пожаловали да бедуете тут в глуши, где только варнакам в пору быть.

– Полно вам! Что за глушь тут?! – возразил о. Феодор. – Правда, нет тут пестроты городской, не слышно звуков музикийских и кимвалов доброгласных. Зато живём, как патриархи: земля и небо не заказаны, к ралу руки привычны, а Господь-то и от нас не дальше, чем от Москвы.

– А нужда-то ваша, приход какой? Горе одно! – сказал Афанасий Григорьевич. – У меня вот помощник давно стихи сложил про приход отца Феодора:

Село Лузно,

У попа в избе от тараканов грузно.

Откуда у него будут гроши,

Когда родившихся, брачующихся,

умерших за год ни души,

Сорок семь хат

Да поп Игнат.

– Это-то верно, только в одном ошибка, что я не Игнат, а Феодор, – заметил он. – Ну и что ж за беда?! По кораблю и плавание. Слава Богу, что и это есть про мою честь, а не сгнил я где-нибудь в скиту или в остроге.

По последним словам о. Феодора я догадался, что он из обращённых начётчиков. Конечно, по привычке, свойственной людям формального образования, я подумал: «Вот и ещё одна ходячая скука. О чём с ним станешь говорить?!»

– Продолжайте же речь вашу, – предложил нам о. Феодор. – Вот вы, Афанасий Григорьевич, остановились на каком-то перепутье, когда я вошёл. Что это за перепутье? Ездили, что ль, куда?

– Нет, отец Феодор, наш разговор был домашний, так, между собою, – объяснил Афанасий Григорьевич. – Теперь вот лучше вас мы послушаем…

– А знаете, как у отца Феодора иной раз служба в церкви бывает? – обратился ко мне Афанасий Григорьевич. – Обратится к народу, чтобы сказать «мир всем», а стоит одна попадья, он и скажет: «Мир ти, Агафья», а она ему: «И духови твоему, Степаныч».

– Верно, верно, почти что так случалось, как я на приход поступил, – подтвердил о. Феодор. – Только теперь будто к лучшему всё стало налаживаться.

– А как налаживали? – полюбопытствовал я.

– Простите Христа ради! Мой приход расстроен, как и все поголовно единоверческие приходы на Руси, – сказал о. Феодор. – Чай, изволите знать? Единоверие образовалось при государыне Екатерине Великой по правилам, которые митрополит Платон и тогдашние старообрядцы обоюдно положили. Но священники, поставляемые от архиереев на единоверческие приходы, от времени ли или по нерадению и небрежению к духу пасомых позволили себе отступать oт правил при отправлении служений. Завелись, на гpех, пастыри и пьющие, и табачники, и небрегущие положенными в начало и конец служений поклонами. Стали вводить на православный манер многое такое, что пасомые не приемлют. Сотворился соблазн великий от сих отступлений. Раскольники стали попрекать единоверцев, что они промахнулись и не церковь себе старообычную сотворили, а мост дырявый, по которому по тайному наказу ведут их священники к тем самым новшествам, от которых их отцы бежали. И стали единоверцы дичиться своих пастырей.

Надо бы тогда иереям-то порассудить в себе да скорей опять стать на камень правил Платоновых, а они, некоторые, возьми да и забей в набат по консисториям да полициям.

Разумеется, и консистории, и полиции обрадовались, потому в то время они раскол лучше приисков разрабатывали. Пошёл правёж веры через меру. Вот так и рухнуло единоверие. Завелись даже люди, которые ни в расколе, ни в единоверии не состоят, а так, как придётся. На таких же, на равнодушников, ещё и миссионерства не выдумано. Вот и у меня, как я поступил, оказалось, что ни дом, то толк, что ни семья, то вера. А кто виноват? Где Каин, которого надо спросить?

– Как же вы, однако, живёте, отец Феодор? – спросил я.

– А так вот. Явился на приход, подсчитал стадо и вижу: разогнали наёмники овец… И припомнилось мне, зачем Христос рече про Себя: «Аз есмь пастырь добрый»… Для того это сказано, чтобы и народ, да и сами пастыри знали и умели чувствовать, что есть пастыри добрые и есть пастыри недобрые. Добрый пастырь входит дверьми и знает своя, и знают его свои. А недобрый пастырь не входит дверьми, а прелазяет инде… И решился я идти дверьми, глашать овцы по имени, знать всё своё, что мне подобает по правилам иерейства моего. Взыскал я Царствия Божия в себе самом и в восприятии духовного единения в союзе мира с пасомыми, веруя, что прочая вся приложится. Вот завёл у себя школку. Учу, чем Бог послал и что сам знаю: читать по-церковному, писать полууставом, считать мало-мало. Ребятёнки набрались, за книги взялись, а двое уже в крылошанах читают, поют. Родители меня не забывают дровами, мукой, курочками, яичками… Мало всего, ну да ведь мало и времени тому прошло: скоро ли мёрзлый камень-то одной своей грудью прогреешь?!

– А разве вам миссионеры не помогают собеседованиями? – спросил я.

– Много ли у нас миссионеров?! Всего один, отец Стефан Луканин. Занят он, бедный: мало ли по епархии беспоповцев, липован, перекрещиванцев и иных прочих?! Каких-каких только нет!

Разбито единоверие, расхищается стадо Христово и волками, и соблазнами свободных вер по гражданским книгам. Мало ли теперь во имя Христово пришло?! Многих прельстили прелестью самоправимого духа. Ведь сказано же святым апостолом Павлом во втором Послании к Коринфянам, в главе одиннадцатой, стихе третьем: «Боюсь, чтобы, как змий прельстил Еву хитростью, так и ваши умы не повредились бы, уклонившись от простоты во Христе». Отвергаем добродетели, данные Духом Твоим Святым на украшение и усладу душ наших, по безумству своему, как будто только в сих трёх – вере, надежде, любви – обрели мы помеху себе быть лучшими на земле, паче скотов безгрешных пред Тобою!.. Боже!.. Боже!..

И с этими словами о. Феодор опустился пылавшим лицом на пригоршни своих больших мозолистых рук.

Мне было и горько, и стыдно за себя, за недавние мысли свои об его неучёности, и чувствовалось вместе с тем, что жгучие слёзы подступили к горлу, к сердцу, к мозгам, не находя исхода: точно одна душа только во мне разразилась внутренним плачем.

Афанасий Григорьевич сидел, отклонившись на спинку кресла, и только учащённо покашливал.

– Вот, слышали? – обратился он ко мне. – А ведь только что перед этим вы пробовали доказать, что нищие, бедствующие напрасно получили от Христа имя меньших Его братий.

* * *

– И вам понадобилось это доказывать?! – воскликнул о. Фёодор. – Кого же у кого вы отнимали: Христа у нищих или нищих у Христа? И для чего? Если к Богу грядёте, если за добро и правду стоите, то чего же вы испугались меньших братий Христовых? Если же по самочинной дороге идёте и верите в потребу зла и полуправды для благостояния мира сего, то я с вами беседовать не берусь! Простите, не успел я до сих пор позапастись бубенцами для такой беседы… Моя душа не приукрашена новыми мудростями, не вкусила философии неготворной… Да, по правде сказать, после Нагорной проповеди было бы срамно слушать еврейские правила возставшего на ны предтечи антихристова… Ведь он, этот господин Толстой, при всей своей самочинной премудрости не оправдится от многого, что приложимо к нему из обличительного слова Христа на фарисеев… Не изумляйтесь: я многое знаю, я прислушивался к гласу этого пакостника плоти, когда волочился по белу свету… В расколе был я, взыскуя жемчуг веры истинной. А в расколе, зиждимом на песке, многие шатания. Там все стоят спиною к свету, взыскуя свет, и поэтому все, как на сласть, бросаются на каждый слух об истине веры. Бросался и я на учения господина Толстого. Читал его «пятое евангелие», когда был в Австрии, в Белой Кринице, но увидел только одно: что господин Толстой зачем-то силится поплотнее затворить дверь в Царство Небесное. Он обходит своими учениями море и сушу, делая из своих учеников детей, худших, чем он сам. Он вождь слепой, оцеживающий комара, но поглощает в учении Христовом всё благодатное, всё, что не от мира сего. Попал было и я, грешный, в жёлоб его лжеучения и покатился по нему, да, слава Богу, скоро выбрался! Спас меня, дай Бог Царство Небесное, покойный отец Савватий. Он архиереем был австрийского толка. Хитрец первостатейный, но искренность была в его душе. Вот я из субботников-то – да прямо к нему. «Помилосердуй, – вопию, – владыко! Взыскую веры правой, мятусь обремененной душою моей. Жаждал поднять крест Христов, как велено, да невмочь…» «А ты зачем же, свет, поднимал крест Христов? – спросил Савватий. – Заблуждаешься, не зная писаний. Сказано: “Возьми крест свой”… понимаешь ли? “Свой” – сиречь тот самый, который у тебя в виде жизни и судьбы твоей имеется! А ты – эк хватил! – Христов крест! Нешто тебе его поднять?! Весь мир не поднимет его!.. А дальше что с тобой было?» – «Содружился я с одним приказчиком, побывал за границей, читал притчи господина Толстого». «Это не притчи, а екклезиаст барский, замешанный на кофейной гуще в непромытой от деревянного масла посудине, – сказал отец Савватий. – Ну и как на тебя подействовало?» «Да увидел, – говорю, – что заповеди у него есть, а Христа нету…» «Вестимо так! – подтвердил отец Савватий. – Дальше что?»

«Был субботником, – говорю ему, – и там без Христа и без будущей жизни пытают спасаться, так что не вынес… не могу…» – «Вишь, как ты разными верами, говоришь, попортился. Ты бы уж заодно, кстати, к туркам бы прислонился. А чего тебе надобно, ты себя спрашивал?» «Веры правой надо, жития благочестного!» – вопию ему. «Никто, сыне, свою веру левой не считает. У всех она правая, пока в самом человеке живёт, а не у соседа». «Ты, владыко, вот же менял веры, – говорю, – да всё-таки нашёл и остаёшься в сане австрийского священства». «Кабы не корысть да не удача дались, так, может, и тут не задержался бы», – проговорил о. Савватий.

От этих его слов я к нему бросился, а говорили мы один на один.

«Отче, – вопию, – молю тя: помяни глагол твой!..» «Для глухих две обедни не служат, – ответил он. – Невзначайное слово во грех не поставь, раб Божий. Что сказалось, так тому, видно, быть надо… Вот тебе на дорогу две красненьких и заклинаю тя: гряди вон из Москвы сим же днём. Ищи веру, где знаешь, только блюдись от кваса фарисейска, а паче от уголовности. Волочись, куда Бог волочёт…»

– И поволокся я с тех пор, и доволокся вот до села Лузина, до сана законного иерейского. Перебродило во мне всё старое, бывалое, как кусок в брюхе. И славословлю я Бога за крест свой и радуюсь всему. У меня вчера, в день Казанской Богородицы, радость сотворилась. В первый раз за всё время служения узрел я храм свой, преисполненный молящимися. Жатва Божия созрела. Очень меня благодарили мои пасомые за науку детям. Пришёл домой из церкви, а тут у меня подарки разные: кто муки, кто крупы, кто яичек прислал — всё от них же, от христолюбивых богомольцев моих, от чадушек духовных… Даже корова на дворе нашлась стельная… Спрошал-спрошал, да так и не добрался: никто не знает и слыхом не слыхал, откуда корова взялась, – закончил речь свою о. Феодор, поглядев пристально на Афанасия Григорьевича.

– А чего вам, отец Феодор, добираться-то об этой корове? – спросил Афанасий Григорьевича. – Видно, святой Власий подал. Ему и молитесь…

– Именно! Именно! Молебное пение сотворю ему! – сказал о. Феодор.

– А всё забываю вас спросить, отец Феодор: вы ведь по делу пожаловали ко мне?

– Нет, так… видите: день вчера радостный был, так что сердцу с непривычки томительно стало, вот я и пришёл к вам высказаться. У меня характер такой: не выскажу, так выболит… Опять же, радостью да если ни с кем не поделиться, так это всё равно, что в одиночку разговеться на Пасху… Вот говорят, что на миру и смерть красна… А ведь радость-то ещё красней… Вот я и пришёл к вам, Афанасий Григорьевич, по привычке духовной…

– Спасибо, спасибо вам, отец Феодор! Вот мы сейчас пообедаем, почитаем газеток, а потом я вас и отправлю на своей англичанке. Будет у ней сынок или дочка, так вам подарю, чтобы и у вас завелась конюшня. Дети у вас малые, хозяйство прибывает. Всё у вас растёт. Будет и стадечко расти. Дай Бог, чтобы и слава ваша росла! Хорошо так-то: вы в гору, а я под гору.

– Верю я, верю, Афанасий Григорьевич, что Церковь в долгу не останется, – сказал о. Феодор. – Только зачем же это вы под гору собираетесь… Жили-жили, яко древо, насаждённое при исходищах водных: и питали, и укрывали многих…

– А теперь пора… Мне шестьдесят лет… Надо совесть знать и уступить другим своё место… А вы меня поминайте, отец Феодор.

Мы с о. Феодором переглянулись и только вздохнули.

Через полгода Афанасия Григорьевича не стало.

Яков Камасинский

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска