В редакцию он зашёл с товарищем-воркутинцем, работающим в управлении одной из шахт, и тоже певчим – Родионом Пятыгиным. Родион, вспоминая, улыбается:

– Мы учились в параллельных группах в институте, точнее в филиале Санкт-Петербургского горного университета Воркуты. Было много общих лекций, друг друга знали, но уж очень мы разные люди. Я был отличником, а Виталий, как бы это мягче сказать…

Виталий Харин

– Нарушал, – подсказывает Виталий.

– Был зачинщиком не всех, но многих хулиганств в институте, – поясняет Родион.

Виталий:

– Помнишь, как петарду взорвали и у нашего сокурсника Петрухи были дыры на штанах?

– Помню… Так вот, когда много лет спустя на Рождество я приехал в храм игумена Игнатия (Бакаева), которого очень люблю, то глазам своим не поверил: Виталий!

– Мы перед Рождеством месяц репетировали. Приехали, вижу – Родион заходит.

– А когда выяснилось, что мы оба певчие, – это было за пределами воображения. Спустя несколько лет Виталий вернулся в Воркуту дорабатывать до пенсии, и мы вместе начали петь в Иверском соборе.

Шахтёрская школа

Виталий – шахтёр из Воркуты. Работает горным мастером вахтовым методом: несколько месяцев там, несколько – отдыхает в Сыктывкаре, где ждёт его семья.

– В Воркуте мы оказались благодаря отчиму, – свой рассказ Виталий начинает с детских лет. – Он был ударником на шахте, и мама ставила его нам с братом в пример. Моя семья из Оренбургской области. На старых фотографиях мама стоит на сцене в галстуке и в пилотке. Была востребована в пионерии, комсомолкой читала со сцены стихи своим звонким, ярким голосом. В общем, жили, следуя политике партии, от веры в семье были очень далеки. Помню, Первого мая мама объявляла: «Все идём на демонстрацию!» Нам, детям, доверяли нести шарики.

Верующей была только бабушка, жившая там же, в Оренбурге. По её настоянию меня и крестили. Как-то раз проснулся ночью и увидел, как она стоит на коленях перед иконами в красном углу. Ничего не понял, но запомнил.

Кроме обычной школы, я окончил в Воркуте художественную школу и музыкальную – по классу скрипки. Но всё это было не моё. А вот когда на 18-летие отчим сделал подарок – разрешил работать под землёй, – это подошло куда больше. Меня прикрепили к дяде Ване, которому довелось работать в то время, когда уголь под землёй таскали лошади. Он был из политзаключённых, в годы его молодости Воркута была наполовину зоной. Много знаний он мне дал: научил пониманию, когда нужно напрягаться, а когда можно отдохнуть – за несколько месяцев рядом с ним прошёл я хорошую шахтёрскую школу.

«Понял: скрипка – не моё», – говорит Виталий. Но инструмент не забросил

Горный институт в Воркуте, куда я поступил, был сильный. Помню одного преподавателя, ему было за семьдесят, – весь его кабинет был заставлен минералами. Они лежали даже на подоконниках, и про каждый мы выслушали подробнейший рассказ.

На третьем курсе перешёл на вечернее обучение и отправился снова на шахту, но институт всё-таки окончил. На защиту дипломов приходят с шахт главные инженеры, начальники отделов кадров, директора. Решают, кто из студентов чего стоит: вот этот паренёк нам не нужен, он пургу несёт, а этот хоть немного, но кумекает. Взяли меня горным мастером.

Под землёй и на земле

– Что такое работа на шахте? За два часа до начала работы спускаешься и за два же до конца смены начинаешь подниматься. Десять часов ты находишься в режиме риска: в любую минуту тебя может где-то прижать, раздавить, даже на относительно ровной поверхности можно упасть так, что свернёшь себе шею.

Как-то раз поднимаемся по выработке – это два километра пути, уклон градусов семнадцать. Должны быть трапики, чтобы легче было идти, но их нет. Идёшь по колено в мачмале – это смесь воды, породы, угольной пыли. Рядом рельсовый путь, шпалы – искушение идти по ним велико, но нельзя. Наставники запрещали, объясняли, что может случиться, но пока лично не убедишься, настоящего понимания нет. Как-то раз мы втроём привычно брели, как и положено, по мачмале вверх – и тут звук: вшуух! Это промчалась мимо гружёная вагонетка на скорости километров двести – оборвался канат. Что бы от нас осталось, иди мы в тот день по шпалам? Немногое. Такие истории – обыденность для шахтёров. Любой расскажет.

При этом ты непрерывно дышишь угольной пылью, зарабатывая себе силикоз. Респираторы долго носить не получается – сколько ни штрафуй, постоянно носить их невозможно, особенно если ты немного простужен. Но это всё обыденность, без учёта, что в любой момент может рвануть метан.

Мой одноклассник стал свидетелем взрыва, точнее его жертвой. С 2016-го лежит в шахте «Северная», засыпанный породой. На рубеже нулевых я поехал в отпуск, и мне сообщают по телефону, что у нас рвануло. Пятеро погибших. Каждый день ходил с ними на работу, хорошо знал: Кудря, Андрюха… Они были вдвое старше меня – дети фронтовиков или репрессированных, такой сплочённый коллектив… Помню их голоса. В шахте приходится время от времени кричать, чтобы люди знали, что ты живой: стоишь на лопате, чистишь секцию, пот течёт, видимость в лаве сокращается за счёт пыли, поэтому нужно проорать что-то смешное, бодрящее, в основном нецензурное, чтобы соседи знали, что с тобой всё в порядке.

А наверху своя жизнь. Это сейчас время слизнявое, а тогда было жёсткое. И, выбравшись однажды из шахты, сошёлся я с преступной группировкой. Криминалом не занимался, упаси Бог, – поднимал на стоянке шлагбаум, машины бандитские мыл. А в декабре вальнули старшего, и всё начало рассыпаться. Кого-то закрыли, арестовали, кого-то избили. Как-то сидим, смотрим – пацан приходит весь синий, только по взгляду и узнали одного из наших – Валерку. Попал в засаду в подъезде.

Тут я понял: дело плохо! Собрал сумку, сел на поезд, ни слова никому не сказав, даже родителям, и отправился в Оренбург привычным путём, по которому ездил к бабушке и к отцу на могилу.

Выздоровление

– Бабушки уже не было в живых, а родственники не очень понимали, почему я уехал из дома. Тогда я отправился в Москву. Там снова работал на автомойке, потом в баре на Старом Арбате, а когда надоело – устроился в «Почту России».

Работаю себе, и тут звонок: мамина подруга рассказывает, что мама очень больна, готовься, Виталий, возможно, ей полгода осталось. У меня шок: как это не будет мамы?! Запаниковал. Но рядом был друг Сергей – мой ровесник, 1978 года рождения. Вечером пошли с ним к его маме, Светлане Николаевне. Она человек, что-то понимающий в жизни. Сказала: «Ты иди в любой храм, слава Богу, в Москве их немало, к иконке подойти, помолись». Старинную церковь Иконы «Всех скорбящих Радость» на Ордынке мне искать не пришлось, потому что я каждый день любовался ею, когда шёл на работу. Видел между домами золотые купола, кресты, которые горят как огонь, когда солнце от них отражается. Вошёл и увидел, что там огромная икона Божией Матери. Перед киотом – ступеньки, по которым нужно подняться, чтобы приложиться. И подсвечник там большой такой, как дуб – свечку на него просто так не поставишь, тоже по ступенькам нужно подняться.

Разулся – такая там традиция, – перекрестился, как все, когда подошёл к образу, и хотел что-нибудь сказать, помолиться, но тут сдавило горло и потекли слёзы вместо слов. Потом отпустило, и я вздохнул полной грудью.

После работы снова отправился в гости к Светлане Николаевне, накупив мандаринов, и рассказал, что не смог помолиться, только плакал. Она посоветовала снова подойти. Когда пришёл во второй раз, доступа к иконе не было – дверка перед проходом к ней оказалась закрыта. Простоял около часа и ушёл ни с чем, а ведь заранее что-то вроде маленькой речи приготовил – но произнести не получилось. Лишь с четвёртого раза я смог подняться и попросить Богородицу, чтобы помогла маме выздороветь.

Была у меня в тот момент вера или нет, не знаю, но больше просить было некого. Спустя месяц или два приезжает в Москву мама с начальницей… по пути в Египет! Я и не знал, что она устроилась работать, а ведь до этого лет десять со своей инвалидностью не могла. Весёлая, болезни словно и не было. Через какое-то время возвращаются они, обе загорелые, довольные жизнью. Я даже не стал уточнять, как у мамы со здоровьем, и без того было видно, что неплохо. И что-то у меня повернулось в голове, переоценка ценностей произошла. Помогла, выходит, молитва.

Мама Виталия, Надежда Петровна, с внуками

Сопровождающий

Светлана Николаевна в то время работала диспетчером в АТП. На выходные брала автобус и везла в паломничество сорок старушек. И как-то объявляет нам с Вовой, вторым её сыном: «Будете сопровождать». Едем. Старушки молятся, мы на задних сиденьях посмеиваемся. Я только-только веру начал обретать, о воцерковлении и речи не было.

Было начало ноября. Помню заледеневшие розы в монастыре – красиво! Бабушки куда-то упорхнули. Мы – следом за ними. Оказалось, что идём к источнику. Стоим недалеко от него в зимних куртках и летних ботинках, ноги мёрзнут, а старушки переоделись в рубахи для купания, которые раздуваются на ветру, и в воду – плюх, плюх, плюх.

И так стыдно нам стало, что мы, мужики, мечтаем, чтобы нас кто-то в тёплое место отвёл, а бабушки в холодной воде плещутся. Посмотрели с Вовкой друг на друга, куртки сбросили и в трусах босиком по снегу к воде. В глазах у Вовки решимость. Нырнул, вылазит, говорит: «Хорошо!» Но вижу, что как-то не слишком хорошо. Следом я – бульк! И вспомнил, как старушки между собой кудахтали, что окунаться с макушкой надо, иначе бесы так в макушке и останутся, будут тебя и дальше глодать. Сделал всё, как полагается, окунулся целиком, и что-то снова у меня в голове и в душе перевернулось, но теперь ещё основательнее – так, что вынырнул я уже верующим человеком. Вышел, чувствуя умиротворение, зная, что не заболею и всё будет хорошо.

Сказать, что я после этого тут же воцерковился, было бы, конечно, преувеличением. Я и сейчас воцерковляюсь. Но как там в утренних молитвах? «Сподоби меня, Господи, ныне возлюбить Тебя, как я возлюбил когда-то тот самый грех, и вновь послужить Тебе без лености, усердно, как я прежде поработал на обманщика-сатану». Первый раз исповедался и причастился в Храме Христа Спасителя. И с тех пор Церковь не забывал. Стало интересно, что люди читают, о чём поют. Начал книги покупать. Потом наступил Великий пост. Купил книгу о посте – 900 страниц – и стал читать на каждый день молитвы.

Однажды позвонил брат из Воркуты – сын родился, попросил стать крёстным. В алтарь я тогда зашёл впервые, но словно отшатнуло от него. С той поры исповедовался, причащался, но к алтарю не подходил – появилась такая буферная зона в храме. Наверное, очень стыдно было вспоминать, как я прожил двадцать пять лет, – ведь прошёл всё, от хулиганства до наркотиков. И к священникам тоже только на исповедь и причастие, а так старался держаться подальше, после службы сразу уходил. Пытался разобраться в себе, но так ничего и не понял, пока снова не попал в Дивеево – на генеральную исповедь к монаху. Исповедовал он меня два часа.

О чём, кажется, можно два часа говорить? Но вы в духовку заглядывали, мыли когда-нибудь после пирогов и прочего? Сколько там копоти, представляете? И вдруг вам говорят, что духовка должна быть завтра как новая. Вот и со мной было так же. А без этого певчим не стать, ведь через тебя ангел обращается к людям, и нужно хотя бы пытаться соответствовать. Но певчим я стал не тогда, а позже, когда вернулся в Коми. А пока жил в Москве. Так прошло десять лет.

Алтарник

– Вернулся я, когда снова заболела мама, – она уже перебралась в то время в Сыктывкар. В алтарь я тогда не просто заходил, а пять лет алтарничал у отца Николая (Размыслова). Сначала стал ходить в кирульский храм – помогал цветы поливать. Там-то меня батюшка приметил и взял в оборот, предложив поехать с ним в село Слудку, где он служит настоятелем.

В Слудке я первый раз облачился в стихарь. Такое ощущение было, что смирительную рубашку надел, но потом привык. Кто такой алтарник? Он приходит в храм первым. Готовит всё, что нужно для службы, подсказывает свечницам и певчим, что делать, куда встать, как петь, говорить, молчать. Он даже батюшке может сделать замечание.

– Один раз, – смеётся Родион, комментируя слова Виталия.

– Один раз любой может, – соглашаюсь я.

– Служить было интересно, – не обращает внимания на наше подшучивание Виталий. – Был у нас прихожанин Славик. Приходил на службу всегда немножко поддатый, трезвым я его ни разу не видел. Но вёл себя тише воды, ниже травы. Улыбка лучезарная, и настолько благоговейно крестился, что меня это сильно укрепляло. Работы ему было в Слудке не найти, поэтому ездил иногда на вахты да в лесу грибы-ягоды собирал, зарабатывая тысяч тридцать. Погиб, к сожалению, на СВО этой весной. Светлая душа.

Так вот, с работой там не очень хорошо. Не считая администрации и библиотеки, в Слудке едва ли не три должности только, где мужикам платят зарплату: дворник, кочегар и завгар-водитель, который ездит по деревням, забирает детей в школу. По совместительству он же учитель английского. Вот дворником меня и взяли.

Но я настолько проникся к тому времени службой в храме, что захотел принять постриг. Однако отец Николай засомневался: «Ты не готов пока. Всё ещё хулиганом остаёшься. Не готов!» Ну ладно, не готов – так отложим.

Однажды батюшка приболел и решил приостановить службы в Слудке, отключив в храме электрическое отопление. Привёз меня в город, сказав: «Ты пока здесь поживи». К тому времени относится и моё знакомство с отцом Игнатием.

Виталий замолкает.

– И как это произошло? – спрашиваю.

– Случилось это в один прекрасный день, не скажу, что утро. Просыпаюсь непонятно где, слышу шаги.

– Как проснулись? Ничего не понимаю. А отец Игнатий при чём?

– Ну, как просыпаются люди? Сперва открывают глаза…

– А заснули-то как?

– Этого-то как раз не помню совершенно. Выпил лишнего в одном заведении – случилось это недалеко от кирульского храма, где и обнаружил меня дремлющим у высокого дерева отец Николай (Размыслов). Он на стоянку шёл из церкви. Увидев меня, погрузил в машину и отвёз к отцу Игнатию за город, в скит.

…Итак, услышав шаги, я открыл глаза и начал приходить в разум, вспоминая, кто я такой. Тут-то и состоялось моё знакомство с игуменом Игнатием, который шёл, оказывается, меня проведать. С той поры стал я у него тоже время от времени алтарничать. А спустя сколько-то лет поднялся на клирос.

Но петь научился не у него, в другом храме.

Певчий

– Случилось это в Сыктывкаре, в местечке Давпон, где отец Михаил Козак построил церковь. Сначала я просто прислуживал, но как-то выходим из алтаря с Василием Вороновым – это известный среди православных в городе человек – и видим на клиросе молодого незнакомца. Оказывается, это новый регент Максим. Поднимаемся к нему – проверить на гибкость ума. Здороваемся. «Вы кто такие?» – спрашивает он. «Мы певчие», – сочиняю я. «Ну, пойте», – предлагает он. Петрович пытается объяснить: «Да не певчие мы, это Виталий так пошутил». Но новый регент шуток не понимает – даёт понять, что раз назвался груздем, так полезай в кузов.

Попросил меня спеть что-нибудь. Я и спел про коня: «Выйду ночью в поле с конём…» Послушал меня Максим и говорит: «Будешь на клиросе петь!» И началась для меня новая жизнь, развеявшая все прежние представления о певческом искусстве. Попытался петь вместе с хором, но Максим: «Ты лучше молчи». Да, так всё и было. Он сказал «пой» – я стал петь, сказал «молчи» – и я замолчал. На следующей службе все поют, а мне знака петь нет. Хочу петь, а нельзя. Приходил на службу, поднимался на клирос и молчал – так полгода. А может, и больше.

Потом начал потихоньку подмыкивать, когда Максима не было. Народ ничего не говорил, и я поэтому думал, что один только регент меня не ценит. А оказалось, остальные только терпели мои попытки что-то изобразить на клиросе. И ведь, казалось бы, голос есть и образование музыкальное имеется, но выяснилось, что в голосе у меня слишком много ненужных для церковной службы тембров.

Хор Свято-Троицкого прихода в Давпоне за трапезой. В центре – о. Стефан Козак. Виталий фотографирует, поэтому за столом его нет

Как-то я прочёл, что певческое пение отличается от обычного, застольного, тем, что оно сугубое, точное по интонации – не на сласть толпе, а на уразумение. Церковное пение – это вам не частушки брякать и не на велосипеде научиться кататься.

Регент петь разрешил лишь тогда, когда я и сам понял, что делаю что-то не так, что у меня не тон, а шум тембральный. И снова я замолчал, только теперь уже по своей воле. А регент подсказывал: «Ты пой, только тихо. А слушай громко». «Это как так-то?» – недоумеваю. А вот так, оказывается. То молчу, то мычу, то пою, то снова молчу. Певчим человек становится, когда начинает слышать свой голос, когда слышит партию, в которой поёт – голоса других клирошан, у которых пение замыкается в одно целое. Это называется аккорд. И когда ты становишься частью целого, то понимаешь, что не зря родился на этот свет.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска