Рубрика • Судьба •

Я давно хотел встретиться с Андреем Петровичем Евстюничевым – заместителем председателя Сыктывкарского общества «Мемориал», человеком удивительной судьбы. Его активная гражданская позиция и бескорыстная работа в «Мемориале» снискали ему уважение и благодарность у многих жителей республики. За семь лет существования «Мемориала» многим тысячам бывших репрессированных он помог восстановить честное имя. Пройдя через сталинские лагеря с клеймом «врага народа», он перенес преследования коммунистического режима. Но, даже находясь в кровавой мясорубке ГУЛАГа, сумел спасти вокруг себя тысячи людей. Сейчас, на восьмом десятке лет, перенесенные невзгоды все больше сказываются на его здоровье. Андрею Петровичу все чаще приходится лежать в больнице. Мы встретились с ним после его очередного месячного пребывания на больничной койке. Он пригласил меня к себе домой.

Андрей Петрович Евстюничев

СРЕДИ УЮТНОЙ тишины книжных полок я обратил внимание на отдельно оборудованный молитвенный уголок, где висели иконы Спасителя, Богородицы и святых. Словно предупреждая мой вопрос, Андрей Петрович объясняет:

– Я человек верующий, каждый день молюсь утром и вечером, а если есть время, то еще и днем. Мы вместе теперь с женой молимся. Я и жену, и детей, и внуков своих окрестил, привел к вере. Постоянно хожу в церковь, часто в последнее время беру младшего своего внука, ему 6 лет.

– Давно вы верите в Бога? – спросил я.

– С детства, у меня и родители были верующие, – ответил Андрей Петрович. А потом поведал мне историю своей жизни, одновременно трагическую и счастливую.

– Родом я из Вологодской области, из деревни Горка. Когда я родился, церковь в нашем селе была уже закрыта, и над верующими смеялись как в школе, так и на улице. Но у нас дома всегда стояли иконы в красном углу и рядом с ними постоянно горели свечки и лампадки. Мама вставала и ложилась с молитвой, постоянно меня напутствовала именем Бога. Два года назад она померла. Я похоронил ее по православному обычаю. Ее отпевал священник и отслужил по ней панихиду. А в детстве у нас в деревне произошел случай, который еще больше укрепил меня в вере. На Святки вся деревенская детвора обычно собиралась вместе: гадали и рассказывали страшные истории про нечистую силу, которая в это время особенно неистовствует. И вот один паренек, мой ровесник – он жил через два дома от нас, решил доказать всем, что никакой нечистой силы нет. Он поспорил, что ночью сходит на кладбище и принесет с могилы крест. Мы стояли недалеко от металлической кладбищенской ограды, когда он ночью выкопал крест и с крестом на плечах подходил к нам. Потом он приставил крест к ограде и стал перелезать через нее. И, уже находясь на самом верху, вдруг неожиданно закричал и повис вниз головой, зацепившись за острую пику. Мы в страхе все разбежались, а потом рассказали все его родителям. Когда они снимали его, он был мертв. Все восприняли его смерть как Божье наказание за кощунство. А его родители, тоже верующие люди, специально ездили в другое село за священником, чтобы заказать молебен, но не по сыну, а по тому умершему, с могилы которого он выкопал крест. И только лишь после отслуженного молебна они похоронили своего сына, но не на этом кладбище, а в другом месте.

А молитвам меня научил уже в тюрьме человек глубокой веры, руководитель церковного хора Николай Иванович Басалаев. Он пострадал за свою веру, обвинялся в антисоветской деятельности и агитации. Ему вменяли руководство групповым заговором. В этой же тюрьме как соучастники по его делу проходили прихожане этой же церкви, отец и сын. Отец был старостой церкви, а сын – певчим.
Вдвоем с Николаем Ивановичем в тюремной камере мы просидели около месяца. По возрасту он годился мне в отцы, но вел себя как равный. Внимательно выслушивал меня, ни в чем не навязывая своего мнения. Впервые в своей жизни от него я услышал рассказы о Боге, о православной вере, что очень помогло мне укрепиться духом. Пока находился в лагере, я постоянно читал «Отче наш», «Живый в помощи», которым научил меня Николай Иванович. Часто в трудные минуты я обращался к Богу своими словами: «Господи, прости мне согрешения мои, помоги выжить, спаси от гибели». Я считаю, что только благодаря Богу и выжил. Вера в меня вселяла надежду и уверенность. Я много грехов совершил в своей жизни, но всегда держал Господа в своей душе, даже на словах никогда не трогал и не хулил имя Бога и благодарил Господа за все. Во многом я обязан такой вере Николаю Ивановичу. А вот его через месяц после того, как забрали от меня, расстреляли.

Господь также через сны укреплял меня духом, и я ни при каких обстоятельствах не впадал в отчаяние. Как будто какая-то высшая сила вела меня через все испытания и не раз выручала от верной гибели. Впрочем, судите сами.

МЕНЯ АРЕСТОВАЛИ по доносу ночью со 2 на 3 мая 1940 года, когда я учился в Череповце в медицинском техникуме. Было мне тогда 16 лет. Донес на меня мой сосед по комнате в общежитии Зенов Николай Спиридонович, с которым мы вместе жили два года, ели из одной миски, ходили в кино, к девчатам, делились самым сокровенным, мечтали. Я считал его своим другом… Только он знал о моем увлечении поэзией. Много бы я дал, чтобы хоть раз посмотреть сейчас ему в глаза.
С юношеских лет свои стихи записывал в отдельную тетрадку. Перед арестом в студенческие каникулы я съездил в деревню и написал стихотворение о тяжелой крестьянской доле: «Все так же стонет крестьянина спинушка, хотя не свистит над спиною дубинушка. Работой замучен народ. Рабство в России, царем отмененное, сталинской партией снова введенное, только под ширмой иной – колхозно-зажиточный строй. Работай с утра и до позднего вечера, домой приплетешься – есть тебе нечего. Оплата в колхозе в трудкнижку за палочку. Вместо хлебушка – в ведомость галочку. Выращивай хлеб и скотину корми, а осенью все государству свези…» За это стихотворение меня арестовали как врага народа, предъявляли удивительное по своей нелепости обвинение в терроризме и замышлении убийства на Сталина.
После встречи со следователем, который в резкой форме бросил мне в лицо: «Ты арестован как враг народа, нам все известно, рассказывай о своей деятельности», меня начали обрабатывать. После КПЗ, где я провел сутки и не мог заснуть от кишащих клопов и своих мыслей, меня бросили в подвал тюрьмы – в бетонный мешок 2,5 на 3 метра с одной бочкой-парашей в углу. Меня бросили и забыли. Есть не давали, только глазок камеры периодически открывался и смотрел на меня живым надзирательским глазом. Садиться и спать нельзя, пол холодный. Единственно можно было ходить: три шага вперед, три назад. Я так ходил до изнеможения, пока не потерял счет времени и без памяти не свалился на пол. Проснулся от холода: промерз до костей, зубы стучали, дрожь била все тело. Я опять начал ходить взад-вперед. Я потерял счет времени, отторгнутый от всего живого, от света и воздуха. Это ужасная пытка. Организм теряет всякую сопротивляемость, хочется лечь на пол и умереть. Так я провел трое суток, пока меня в бессознательном состоянии не растолкал сапогом надзиратель, приказал встать и сказал: «На выход». Мне уже было безразлично, куда меня ведут и зачем. Потом тюремный парикмахер наголо обрил мне голову, под мышками и на лобке. Так началась моя лагерная жизнь.
Требуя признать ложные обвинения, меня неоднократно бил мой следователь – Платонов. Изуверски ногами до полуобморочного состояния били конвоиры. В первый раз, избитого, меня за ноги выволокли из кабинета следователя и потащили в подвал тюрьмы, так что только голова стучала по каменным ступенькам. В подвале я пролежал несколько часов, а вечером был отведен в свою одиночную камеру. Голова, все тело и ребра нестерпимо болели. На груди, на животе, на ногах, под глазами были синяки и кровоподтеки, но никакой медицинской помощи мне, конечно, не оказывали.

Вечером ко мне подселили другого заключенного, Черепанова, который потом сам же сознался, что он сексот. А до этого вызывал меня на откровенный разговор, подробно расспрашивал меня о моем отношении к Сталину и Ленину, к существующему строю, пытаясь выудить из меня хоть какой-нибудь компромат. Но интуитивно я чувствовал в его вопросах опасность, хвалил колхозную жизнь, говорил, что я предан Ленину и Сталину. Черепанов, очевидно, проникся ко мне сочувствием и уважением, посоветовал не признаваться ни в чем, ничего не подписывать. Сообщил фамилию еще одного сексота, с которым в дальнейшем мне пришлось столкнуться, и это мне очень пригодилось. Он обещал после того, как его отпустят, съездить в нашу деревню к моим родителям и все рассказать обо мне, что сам знал. Ведь родители не знали о моем аресте. Слово свое он сдержал. Потом мне как-то днем принесли передачу: папиросы, хлеба, немного конфет, – сказали, что от отца. Свидания нам не разрешили и даже записок друг от друга не передали.

В камере на забитом окне вверху возле козырька была оставлена небольшая дырочка, через которую мне была видна часть улицы, прилегающей к тюрьме. Я чувствовал, что отец непременно должен был находиться на улице и смотреть на зарешеченные окна. И действительно, я увидел на тротуаре одиноко стоящего отца. Он поднес ладонь к лицу и смотрел, как мне показалось, на мое окно. Но он не мог видеть меня. А я хорошо видел, как у него катились слезы, как он щурил глаза, пытаясь увидеть своего старшего сына, своего любимца, на которого возлагал большие надежды в жизни. Я закричал, надеясь, что отец услышит меня. Но он меня не услышал. На мой крик пришел надзиратель, стащил меня с окна и, ругаясь, отдубасил меня кулаками по ребрам.

Тогда я видел отца в последний раз. Он погиб на войне в 44-м году в Псковской области. Недавно мне удалось разыскать его могилу. Он похоронен в братской могиле, где еще захоронено 10 380 человек. Мы, все три брата, съездили туда поклониться отцу.

На очередном допросе следователь Платонов устроил мне пытку, поставив меня по стойке смирно, а сам сидел рядом на стуле и читал книгу. Я не помню, сколько продолжалась эта пытка, но у меня закружилась голова, в глазах потемнело, и я, теряя сознание, рухнул на пол. Через какое-то время, облитый холодной водой, пришел в себя. Меня посадили на стул, и следователь, требуя признания, хотел меня ударить, а я, резко подняв руки в качестве самозащиты, нечаянно ударил следователя. Он закричал, что его убивают, испугался и, когда отстранился от меня, поскользнулся на мокром полу и упал. Ситуация почти в точности повторилась с предыдущим разом, когда я так же нечаянно заехал ему в лицо. Опять вбежали два милиционера и вместе со следователем долго пинали меня. После чего бросили в карцер. Но я так ничего и не подписал. А мою подпись под липовым протоколом обманом выудил из меня замначальника Череповецкого НКВД Королев, который встретил меня ласковым голосом на следующем допросе. Он сочувствовал мне, говорил, что ознакомился с моим делом, знает, что я ни в чем не виноват, обещал меня выпустить на свободу, но попросил подписать уже заготовленный протокол, что я якобы купил наган за пять рублей и продал его за десять. Для того чтобы объяснить начальству факт незаконного моего ареста и многомесячного пребывания в суде, которые зачтутся за столь незначительное преступление, и меня сразу же отпустят на волю. Он так рассказывал о прелести весенней природы и так мне сочувствовал, что я поверил ему, расчувствовался и со слезами на глазах, не читая, подписался под зловещим протоколом. Мне тогда только исполнилось 17 лет, и я никогда еще не встречался с такой человеческой подлостью. Меня приговорили за антисоветскую агитацию по 58 статье к 10 годам лишения свободы.

В декабре 1940 года я уже находился в бригаде по распиловке бревен Сокольского лагеря. Ослабленный долгим пребыванием в тюрьме, организм не справлялся с большими заданиями. Норма была 10 кубометров леса на человека. Моим напарником был взрослый мужчина, и он ругал меня за невыполнение плана. Силы мои на изнурительной работе быстро таяли, и меня спасла только учеба в медицинском техникуме. В формуляре была указана специальность фельдшера, и поэтому меня поставили дезинфектором по борьбе с клопами и вшивостью. Из Сокольского лагеря через три месяца, отобрав самых здоровых людей, нас вновь погрузили в вагоны и, ничего не сказав, отправили в неизвестном направлении. Мы ехали более трех суток. Высадили на открытом месте посреди леса, а мороз был около 30 градусов. Всю долгую ночь мы провели в голом лесу около костров. Утром несколько человек нашли замерзшими – они не выдержали усталости, уснули и больше не проснулись.

На следующий день нас привели в лагерь и разместили в землянке на 50 человек. Впоследствии мы узнали, что наш лагерь Ондолаг находится недалеко от станции Надвоицы в Карелии, близ границы с Финляндией. Там мы тоже занимались заготовкой древесины, и меня вновь поставили на общие работы.

КОГДА НАЧАЛАСЬ война, нас 10 дней не выводили на работу, и поползли слухи, что осужденных по 58 статье как врагов народа расстреляют. В верхах, действительно, решался вопрос: расстрелять нас или вывезти вглубь страны. Жизнь тысяч людей висела на волоске. Однажды ночью нас выстроили посреди лагеря и, предупредив о применении оружия при попытке к бегству, повели в лес. Сухой паек не выдавали. Все решили, что нас ведут на расстрел. Нас вели сутки лесом, довели до Беломорканала и загрузили на две баржи в трюмы до полного отказа по несколько сот человек, так что можно было только стоять, и снова повезли в неизвестном направлении. На баржи был налет немецких самолетов, и вторую баржу разбомбили, многие люди на ней погибли. Оставшихся в живых построили в колонны и через два дня пригнали на зону в Беломорск, а на следующее утро погрузили в вагоны и опять отправили в неизвестном направлении.

На третьи сутки привезли в Архангельск. Вслед за нами из вагонов вынесли мертвых около 20 человек. В лагере Бакарица мы жили по 150-200 человек в палатке, занимались в порту погрузочными работами на баржи и катера. Настал день, когда всех заключенных после очередной комиссии загрузили на два больших корабля, «Диксон» и «Красин», и повезли в лагерь Маточкин Шар на острова Новой Земли. Я попал на «Красин», он вышел в море за «Диксоном». Ночью, когда я спал, «Диксон» подорвался на немецкой мине. Часть экипажа корабля и охрана спаслись на шлюпках, а заключенные в трюме все потонули. Нас ожидала такая же участь, но по радио командиру корабля поступила команда вернуться в порт, и наш корабль на следующий день вернулся в Архангельск.

В Архангельской пересылке мы пробыли до декабря 1941 года. Большинство выехавших из Ондолага умерли. Систематическое недоедание, отсутствие витаминов приводили к истощению, цинге и смерти. Во второй половине декабря оставшихся в живых вновь погрузили в вагоны-телятники и отвезли на строительство железной дороги Коноша – Котлас. Работали на морозе по 10 часов в сутки. Сначала нужно было вырубить лес, снять растительный слой и выбрать замерзший грунт на определенную глубину для будущего полотна дороги. Работа была неимоверно трудной, мертвых по утрам после развода собирали по баракам, укладывали на санки и вывозили в лес для захоронения. Могил почти не копали, и звери растаскивали трупы. Такая судьба ожидала и меня.

Прошло больше месяца. Я чувствовал, как мои силы убывают, все больше одолевает усталость. Но Божье заступничество спасло меня и в этот раз. Когда однажды в лагерь приехала комиссия, я пробился через надзирателей и толпу людей к начальнику санитарного отдела лагеря и объяснил ему, что я фельдшер и хотел бы работать по специальности, после чего меня назначили заведующим медпунктом колонны. С этого дня началась моя медицинская работа, спасшая мне жизнь, и я по возможности старался спасать как можно больше людей. Я не в силах был изменить систему в лагере, увеличить норму питания, но периодически освобождал больных от работы и давал дополнительный отдых, переводил в команду слабосильных, помещал в стационар и отправлял в лазареты, тем самым спасая жизнь многим. Приходилось освобождать от непосильного физического труда под разными предлогами людей неподготовленных: городскую интеллигенцию, ученых, бывших, как и я, жертвами сталинского режима. Я старался прийти всем на помощь – и политическим, и уголовникам. Как те, так и другие меня уважали за честность, зная, что я никого не выдам.

ОДНАЖДЫ после месяца работы в роли заведующего медпунктом у жены одного из охранников начались предродовые схватки. До ближайшего лазарета было 20 км, и мне пришлось сопровождать роженицу. Запрягли лошадь в сани, муж с пистолетом сел за кучера и охранял меня, чтоб не сбежал. Отъехали 10 км, и женщина начала рожать. А на улице был мороз. Я попросил мужа укрыть нас с роженицей на санях одеялом, остановили повозку и в темноте на ощупь я стал принимать роды. К моему и ее счастью, родила она легко. Я на ощупь перевязал ребенку пуповину, шлепнул по попе, чтоб вызвать вздох с первым плачем. Ребенок заплакал, и я, завернув его в простыни, подал его под пальто на грудь матери. Отец ребенка в это время топтался вокруг подводы. В лазарете на свету увидел, что мои руки, лицо и вся одежда были в крови. Роженицу и ребенка вскоре выписали совершенно здоровыми, и женщина передала мне через мужа спасибо и буханку хлеба. Это был самый дорогой подарок по тем временам.

А над Россией бушевала война. Официальные сводки нам не сообщались. Но из писем родных и близких мы знали о несчастье, постигшем нашу страну. На одной из утренних поверок начальник колонны заявил, что добровольцы на фронт могут подать заявление. И я сразу же его написал. Но отправили меня на фронт только в октябре 1943 года. Штрафников использовали на самых трудных участках. В первом же бою меня ранило в плечо. Наш штрафбат справился с боевой задачей – ценой больших потерь занял нужную высоту. От нашего взвода в 40 человек осталось в живых 15. Клеймо врага я смыл кровью, но так как в бою вместо убитого командира взвода принял командование на себя, меня оставили в качестве комвзвода в штрафниках.

ГОСПОДЬ меня хранил и на войне. Судьба меня бросала в самое пекло, я трижды был ранен, но оставался жив. Через два месяца был уже командиром роты в звании лейтенанта. В бою около Черной речки осколком снаряда мне выбило четыре нижних зуба, наполовину разорвало язык и переломило нижнюю челюсть, но, в общем, повезло и на этот раз. Я не только выжил, но и в госпитале познакомился со своей будущей женой. Это была любовь с первого взгляда. Я влюбился в нее, как только увидел в числе вновь прибывших медсестер.

После госпиталя меня направили на Карельский фронт. В бою за станцию Масельскую я командовал ротой и получил орден Красного Знамени. Мне присвоили звание старшего лейтенанта. В августе 44-го нашу часть перевели в Заполярье, на левый берег Кольского залива. Сильные бои были у реки Западная Лица в районе долины Титовка, потом названной Долиной Смерти. Здесь в рукопашном бою против отборной егерской немецкой дивизии меня ранили штыком в грудь. Штык ударился в медаль на груди и, соскользнув с нее, прошел в сантиметре от сердца. Я потерял много крови, мне делали переливание. В боях за Родину я получил шесть боевых наград: четыре ордена и две медали. За время войны из-за своего бесстрашного характера приобрел много друзей, но приобрел и врагов. Одним из них был наш замполит, некто Мази. Трус, умудрившийся за время войны ни разу не побывать в военных действиях, но всегда вставлявший себя в списки представленных к награде. Я его фамилию постоянно вычеркивал, за что мерзавец написал на меня донос.

Меня вызвали в штаб дивизии и прямо в кабинете схватили сзади за руки, обрезали ремни, отобрали пистолет, сняли погоны, ордена, медали. После допросов следователя меня вновь направили в Севдвинлаг досиживать свой срок, включив в него время нахождения на фронте. Кстати, сейчас я так и не получаю льгот участника войны. С отметкой в паспорте меня выпустили на свободу лишь 8 мая 1950 года…

Мне выпало в жизни много испытаний, но я ни на что не ропщу. Верю, что и лагерь, и война мне были предопределены судьбой. Значит, в них сокрыт какой-то глубокий, может быть, не до конца ясный мне смысл. И вот я остался живой, у меня выросли дети и внуки. Я чувствую себя счастливым и рад, что ежедневно могу молиться и благодарить за все Бога.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска