Записки волонтёра

Екатерина ШИРИНСКАЯ

(Продолжение. Начало в № 956)

Стою перед иконами.

Господи, помилуй меня! И того парня из госпиталя. Имя забыла. Но Ты знаешь. Он-то о себе не молится. Он молится только так: «Господи, помилуй нас! Нас всех!»

Помню, как впервые его увидела, зайдя в очередную палату с ранеными. Сначала как всегда: откуда? как зовут? давно ли на СВО? А потом как-то само собой на тему религии перешли.

Раненые говорят о Боге просто. Для них это не выбор, не воспитание. Для них это жизнь. Поэтому и верит каждый по-своему.

Я спрашиваю:

– Веришь?

Он отвечает:

– Верю.

Я дальше:

– Молишься?

Он отвечает:

– Нет. О себе не молюсь. Зачем? Чем я лучше других, чтобы о себе лично просить?

Я теряюсь от такого ответа:

– А как молишься?

– «Господи, помилуй нас!» Нас всех! Пули над головой летят, коптеры с минами жужжат, а я сижу в грязи в окопе и прошу Бога: «Помоги нам всем! Сохрани нас всех!»

– До участия в СВО ты тоже верил, в церковь ходил?

– Нет. В церковь не ходил и не верил. Теперь верю. Но в церковь не пойду.

– Почему? – спрашиваю я, уже готовая услышать про «попов на “мерседесах”» и прочие дорогие часы. Но в ответ получаю совсем иное.

– Нам нельзя.

– Почему? – недоумеваю я.

– Как почему?! Я – убийца. Я убивал! Это смертный грех.

– Ты Родину защищал! Ты же не по своей воле. Не для удовольствия или корысти!

– Но убивал же? Убивал…

– Но у тебя не было выбора. Это было не твоё желание! – не успокаиваюсь я.

– Ну как же?! Я бы мог где-нибудь в кустах отсидеться. А я их убивал. Много убивал.

Я смотрю на этого юного мужчину: карие глаза, очки, тонкие благородные черты лица – хоть на обложку с подписью: «Петербуржец в шестом поколении».

Да, он местный, отсюда. И не могу поверить: убивал. Его образ никак не вяжется с кровавой войной.

– Ты не убивал, а защищал. Мать свою, сестру, соседку, Родину, меня, в конце концов! Господь прощает этот грех, и даже больше. В Евангелии написано: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Надо только исповедоваться, и Бог очистит, успокоит твою душу.

– Так я же не каюсь! Я не жалею, что убивал этих мразей. Если бы я их не убил, они убили бы моих товарищей, родных…

– А ты знаешь, кто первый вошёл в рай? – хватаюсь я за последний аргумент.

– Нет, – отвечает.

– Разбойник. Тот не Родину защищал, а грабил и убивал мирных жителей. Ради денег грабил. Но за то, что он поверил распятому Христу, помолился Ему, Тот сказал: «Ныне же будешь со Мною в раю!»

Я вижу, что эти слова не помещаются сейчас в голове у солдата. Он стоит на своём:

– У меня свои отношения с Богом. Я не имею права к Нему лично обращаться. Кто я такой?

И я понимаю: слова бесполезны. Пытаюсь посмотреть с другой стороны. И на ум приходит одна мысль: «А может, это и есть самое настоящее покаяние? Самое настоящее смирение?»

Я улыбаюсь бойцу, и мы переводим разговор на другую тему.

– Вам там психологическую помощь оказывают? – этот вопрос меня очень волнует.

– Оказывают. Ну, как помощь… Мне дали анкету. Я её заполнил. Результат был: 8 из 10 по стрессу. Не знаю, что это значит, мне не сказали. Но когда я в следующий раз прошёл анкетирование, было уже 3 из 10. Значит, стало лучше. Вот и всё. Да, я понимаю, что психолог нужен. Но я сейчас не пойду. Зачем мне «жёлтый билет»? Куда я потом с ним?

– Ну почему сразу «жёлтый»?

– А что ещё? Если я расскажу всё как есть, меня упекут.

И на мой сочувствующий взгляд продолжил:

– Да сейчас уже лучше. Сначала очень тяжело было в мирную обстановку войти. Здесь всё по-другому. Не плохо, не хорошо, а по-другому. Там всё чётко, ясно, каждое действие имеет смысл, цель. А тут все ходят как во сне. Никакой логике не поддаётся. Это так раздражало вначале. Вообще не понимал: что происходит? Состояние, скажу я, так себе.

Я вижу – раненый очень напряжён. Руками постоянно теребит край простыни, мышцы лица так натянуты, что периодически дёргаются то глаз, то кончики рта, то щека.

Я вижу в нём туго затянутый комок нервов – и такая досада берёт, что ничем, ничем не могу ему помочь!

Он держится изо всех сил и отметает любую помощь.

В его молодом теле 70 осколков. Пять уже убрали. 65 осталось. Навсегда.

Вытаскивать уже не будут – слишком много. Пусть зарастают.

– Вот подлечат немного и… снова на фронт, – говорит он после небольшой паузы.

У меня похолодело в груди.

– Как?! – я так надеялась, что у этого мальчика – ведь он мне в сыновья годится – все ужасы войны уже позади.

– А вот так. Руки-ноги целы – значит, здоров. А с головой и прочим буду разбираться потом, когда вернусь, когда победим. Сейчас не до этого.

* * *

– Господи, помилуй Владимира! Да, Владимира, я вспомнила его имя. Господи, помилуй Владимира… если ещё живой.

ГЛАЗА В ГЛАЗА

Но не все готовы общаться.

Бывает, зайдёшь в палату – там лежат 8-10 человек.

Кто-то сразу улыбается, готов к разговору, к общению, сам начинает всё про себя рассказывать, так что стоишь до боли в спине, до онемения ног – слушаешь, слушаешь, что накипело, что собралось за всё это время. Ведь если тебя слушают, ты важен, ты есть!

А кто-то лежит и молчит. Только в глаза пронзительно смотрит.

Бывают и такие, что от смартфона не отрываются. Но это редко.

Мне не раз говорили: «Катя, ты смотришь прямо в глаза, это большая редкость».

И я стала обращать на это внимание.

Да, нечасто люди впускают в душу. Ведь глаза – это зеркало души. Мало кто держит длительный контакт глазами. Немного посмотрят и, словно прячась, отводят.

Но в госпитале совсем не так! Здесь почти все открыто смотрят в глаза. И я понимаю, что в гляделки я проиграю.

Захожу в палату. Звонко приветствую и касаюсь каждого взглядом: «Я вижу тебя. Ты есть. Ты мне важен!»

Вдруг чувствую, как в меня вцепились круглые карие глаза. Солдат лежит неподвижно и смотрит не отрываясь.

И я не могу оторваться. Не могу отказать ему в этом контакте.

Но в палате ещё 9 человек. Нужно идти к ним. Я поглаживаю на прощание по плечу и взглядом: вижу, тебе тяжело, но верю, ты справишься. И отрываюсь.

Следующий.

Обычные приветственные слова и снова объятия взглядов: «Ты ценен! Ты дорог! Ты шёл в бой за меня, за моих детей, я это ценю. Спасибо!»

Они понимают мои взгляды. Они обнимают меня в ответ. Кто-то крепко и искренне. Кто-то скромно, смущаясь. А кто-то хватается как за надежду, очень важную и нужную ему сейчас: «Ведь правда, что всё не зря? Ты действительно ценишь и веришь?»

Конечно, ценю. Конечно, я верю.

Но как это передать, чтобы не испортить смысл словами?

Только от сердца к сердцу, только обнявшись душами, глядя тебе в глаза, солдат.

* * *

Почему я снова и снова еду туда?

Если сказать: потому что я им там нужна – это будет только половина правды.

Я еду туда, потому что они мне нужны.

Еду, чтобы хоть как-то, хоть из самого глубокого тыла, но поучаствовать в этом огромном деле. Облегчить им душевную боль, физическую – не в моей компетенции.

Вы лежали когда-нибудь в больнице? Ну дня три или неделю? Когда хочется уже выть от скуки и все в палате надоели? А дом тут, совсем рядом, на такси не больше получаса… И ты понимаешь, что скоро там будешь и всё будет как раньше.

А теперь немного представьте, когда дом на другом конце огромной страны и вы там не были уже год, полтора и ещё полгода, а то и больше ваше передвижение будет только из больницы в больницу. Когда у вас полноги, или нет руки, или то и другое целое, но без кости либо сустава внутри. И так хочется лечь отдохнуть в чистой тёплой постели, особенно после грязных холодных окопов, а никак не найти того положения, чтобы не было больно.

Или так. Лежишь хорошо, целиком на спине, но подняться не можешь. И спина затекла, и ноги, если есть, ноют, а если нет, тоже ноют, стреляет в бок… Пролежни…

Или. Ты наконец-то можешь встать с кровати и пройтись по палате на костылях, потому что всё-таки ампутировали больную руку, с которой было не встать на костыли. А ноги нет давно, месяца три-четыре. Но ты уже можешь не только в коляске, но и в полный рост – хорошо, что остался этот рост, благодаря чудом уцелевшей второй ноге…

И вот посмотришь на все эти мучения, которые ребята переносят мужественно и даже с юмором, выходишь из госпиталя в город, в обычную жизнь – и свои проблемы кажутся такими мелкими, такими никчёмными. И смыслы сразу меняются.

И самыми важными в моей жизни становятся слова «спасибо, что ты есть», а не «люблю».

И такая счастливая возвращаюсь я домой, понимая, что день прожит не зря.

Спасибо, ребята, что вы у нас есть!

* * *

Почти полгода прошло, а я до сих пор помню этот взгляд, эти большие карие глаза.

Когда я впервые зашла в палату, то сразу наткнулась на этот взгляд. Я почувствовала, как раненый боец вцепился в меня глазами и не хотел отпускать.

Тогда это был мой второй или третий приход в госпиталь и я ещё не знала, что с этим делать. И он не знал.

Я, как обычно, весело поздоровалась со всеми бойцами, потом подошла познакомиться с каждым, вручить открытку с детским рисунком. И ему тоже вручила.

Он взял. Тихо-тихо сказал: «Спасибо». И всё, замолчал.

Я смотрела в глубину этих глаз, и мне было страшно. В них зияла какая-то бездна горя. Видно было: он не знал, что с этой бездонной пропастью делать. И я не знала, как подступиться.

Когда я пришла через день, мы общались так же – только глазами.

Только на третий раз, когда я снова его навестила, он решился заговорить:

– Я за братом пошёл на СВО. Не мог его одного отпустить. Он на десять лет меня младше.

– Сколько ему?

– 36… было. Зачем он пошёл? Да всё не мог себя в жизни найти. Маялся, никак не устроиться ему было. Не находил себе места в деревне. То одно попробует, то другое. Всё что-то не то. У меня-то семья, четверо детей, дом постепенно расширяю, работаю… в смысле – работал.

– У тебя четверо детей?! Как же жена отпустила?

– А что жена? Жена поняла. Поговорили, всё обсудили. Я иначе не мог. Думал, уберегу его. Не получилось. Я всегда говорил, что нам нельзя расставаться, – с горечью в голосе делится Лёня, – а он не послушал, всё равно на задание пошёл. Меня рядом тогда не было, по делам отошёл. Вернулся, а их нет! Только его футболка аккуратно висит на крючке. И сумка. Маленькая такая, на ремне, он ходил всегда с ней. Оказывается, в это время зашёл командир и позвал всех, кто был в блиндаже, и он переоделся, повесил сумку – видно, думал, что ненадолго, – и со всеми пошёл.

– А что, мог не пойти?

– Конечно. Мог меня подождать, он не должен был идти. Все, кто пошёл, там и остались. Мы через несколько дней мимо этого места проезжали, и я видел издалека их сгоревший танк и тела их раскиданные. Его лично, конечно, не видел, но и так было понятно. А вытащить никак нельзя, пока не займём эту полосу. Не подступиться даже, всё обстреливается. Так там и лежит… без вести пропавший. Все они там без вести пропавшие. Одежда уже истлела, птицы, крысы… Там такие огромные, размером с кошку, крысы – спать невозможно, бегают ночью… Ладно, не буду об этом.

У меня волосы дыбом: как он живёт, зная, что его брат там… даже не похоронен?

Раньше мне казалось, что для матери хуже смерти ребёнка быть ничего не может. А сейчас вижу – может. Знать, что твой сын где-то в поле и его клюют вороны. Ещё эти крысы… И никто не может его оттуда забрать. Его и сотни таких же солдат.

Но эту полосу обязательно займут и их найдут, пусть хотя бы кости и медальон.

Тогда можно и похоронить. И отпеть. А пока нельзя. Пока они без вести…

– Домой сообщил?

– Ну да. Позвонил маме, сказал. Но лично-то его не видел. Всё равно все надеются.

Я смотрю на забинтованную, пробитую пулями ногу, на такую же руку в гипсе. Его открытый, пронзительный взгляд пробирает меня до самой глубины. Старший брат. Они были всегда рядом. Хотя другие солдаты мне говорили, что это запрещено. Братьев всегда разделяют на разные гарнизоны. И точно не в одну роту.

А они были вместе. Два брата из далёкой деревни Дальнего Востока.

– Как себя чувствуешь?

– А что делать?

– Спишь?

– Когда сюда привезли, не спал четыре дня и ночи. Уже хотелось орать: да сделайте хоть что-нибудь! Снотворное еле выпросил. Вот эти… – он приподнимается с подушки, ищет на тумбочке блистер с таблетками. Находит, показывает мне: – Вот эти ещё ничего, их одной таблетки хватает, а другие нужно было по две глотать.

Как хорошо, что мы с ним наконец-то поговорили! Для меня это маленькая победа. Для него – облегчение.

– Спасибо вам огромное! Вы такая молодец! Я бы не смог с чужим человеком заговорить, – говорит Лёня мне на прощание.

Да какие же вы мне чужие?! Вы кровь за меня проливали! Вы кровные братья мне!

Но вслух не сказала. Постеснялась громких слов.

– Я тоже не могу с чужими, но вы же другое дело!

* * *

Вчера раздавала свои контакты раненым бойцам:

– Если что нужно, пишите!

Брали не все. Оно и понятно.

С некоторыми удалось поговорить. О наболевшем, о важном. Услышала о том, что происходит на «передке». Страшно. Но я рада, что узнала обо всём из первых уст. Я за этим сюда и пришла – подразгрузить хоть чуть-чуть их переполненные эмоциями души…

Сегодня проснулась рано. Я теперь почему-то рано просыпаюсь, хоть очень поздно ложусь. Час ещё лежу в кровати. Думаю, вспоминаю, перебираю судьбы солдатиков в своей голове: кто в каком состоянии? кому чем можно помочь?

И от этих дум появляется чувство бессилия, потому что помощь нужна большая и планомерная. От психологов, от священников, от простых, но сильных духом людей – а её нет! Практически нет! И каждому со своим стрессом приходится справляться самому, кто как может.

Кто-то пытается всё забыть, чтобы не сойти с ума: было и было. За них сжимается сердце.

У кого-то получается выехать на юморе и позитиве. Они меня радуют.

Кто-то замыкается, сосредотачивается на лечении. За них мне немного тревожно.

Кого ждут дома жена и дети, тем намного легче. Они думают о них. О том, как вернутся.

– Дачу буду строить. Мы дом купили. Руководить буду. И картошку сажать.

За них я спокойна.

И вот лежу я, погружённая в эти мысли, сил нету встать. Вдруг «пти-пти» – звук прилетевшей эсэмэки. Смотрю. Позывной «Дейл». «Может, хочет попросить что привезти?» – думаю я. Но в сообщении не список, а ссылка на видео. Странно…

Нажимаю на загрузку и…

Видео-открытка – из тех, что бабушки любят друг другу отправлять. Играет весёлая музыка, меняются картинки с цветами. И текст: «Как хорошо, что есть человек, которому хочется сказать доброе утро, пожелать всего самого доброго и светлого…»

Дальше не получается читать от слёз. Улыбаюсь и умиляюсь. Пока я думала, как их поддержать, они сами шлют мне слова поддержки и любви из израненных, но очень крепких сердец.

Спасибо, Лёня!

Ты настоящий Дейл!

* * *

Лёню прооперировали. Перевели в другой госпиталь, в область. Мы не видимся, но по-прежнему на связи. Он шлёт мне фото и видео, где они с братом ещё вместе. Весёлые, красивые, дружные. Я смотрю, как они гуляют по Красной площади, не веря своему счастью.

«До Москвы дошли и до Киева дойдём!» – комментирует брат за кадром. Ещё живой, он смеётся и радуется… А вот они едут в машине. Это уже «передок». Громкая музыка. В кадре приветствие: «Джамбо!» Старший рулит, младший рядом, в соседнем кресле, лёжа уснул.

Спи, братишка… уже вечным сном. Мне хочется сказать: «Царствие Небесное тебе, брат Руслан!» Но Руслан и Лёня некрещёные. И это ещё одна боль, кроме той, что уже живёт во мне.

* * *

– А хотел бы креститься? – спрашиваю у Лёни.

– Нет, у меня Бог в душе. Я ему и так всегда молюсь. Бог в сердце, а не в церкви. Каждый верит по-своему.

И, видя в моих глазах сожаление, продолжает:

– У меня опыт был, поэтому я такой. В детстве, когда ещё маленьким был… Но это долгая история.

Долгая и, наверно, болезненная, раз не хочет даже вспоминать, ведь мы никуда не торопимся. Чего-чего, а времени тут у Леонида много, не знает, чем занять. Сильно скучает по дому и от безделья устал. И не спит ночами. А как тут уснёшь? Когда брат там… И возвращаться придётся уже одному, даже без гроба.

– Как себя чувствуешь? – спрашиваю.

– Нормально, уже с кровати встаю, на коляске пробую, но одной рукой не очень получается, вторая пока не работает. Всё ничего, только вот эти мысли так и крутятся в голове целый день, так и крутятся. Всё в подробностях, как там было, стоит перед глазами. И никуда это не деть.

– Расскажешь?

– Не могу. Не знаю как. Не готов. Прости.

– Спишь?

– Почти нет, но снотворные немного помогают.

* * *

Время идёт. Лёню перевозят из одного госпиталя в другой. Из одного региона в другой. Уже долетел до Камчатки!

Прислал видео, где горы в облаках и… И всё. Больше с территории госпиталя ничего не видно. Ну и потряхивает иногда, но немного, еле заметно.

– Нога перестала гнить, катаюсь вовсю на коляске.

Это одна хорошая новость.

– Брата ко вторнику домой привезут хоронить.

Это вторая, как бы жутко это ни звучало, хорошая новость.

– Нашли! Не в плену. Вывезли. Предадут, как полагается, родной земле.

Лёня хотел выписаться из госпиталя и успеть на похороны. Сильно переживал.

Переживал и за то, что может не получиться. И если получится, тоже переживал.

Как ему там стоять, у могилы младшего брата, среди родных и знакомых? Как выдержать слёзы матери? Как не замечать укора во взглядах, хотя их там нет? Но внутри-то есть! Внутри – постоянно точащая вина: «не уберёг», «сам-то вернулся».

* * *

Через пару дней – эсэмэска: «На похороны не успеваю».

Я робко, боясь сказать лишнего или не то: «Может, и к лучшему…»

В ответ: «Я тоже так думаю. Я бы не смог. Было бы слишком тя-жело».

С облегчением выдыхаю: «Уф-ф». Я очень прониклась Лёниной бедой. А как иначе?

Он говорит, что ему намного легче оттого, что кто-то переживает за него, сочувствует, что есть с кем поделиться.

А мне легче от его слов благодарности, что хоть как-то помогаю в трудный период, хоть как-то разделяю горе этой войны.

* * *

На этой неделе Лёню выписывают из госпиталя домой на отдых до следующих операций. Я рада и очень волнуюсь: как он вернётся домой?

Пишу на своей странице пост про него, прошу подписчиков поддержать Лёню добрым словом. И под моим постом появляются комментарии для него: искренние напутствия и пожелания, молитвы и подбадривающие слова.

Я отсылаю всё это Лёне, когда он уже в пути, в самолёте. Лишней поддержки не бывает. И так хочется, чтобы у нашего защитника Родины всё было хорошо!

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска