Церковь у реки

Рубрика • Приходская жизнь •

Стоит на берегу реки Вологды красивая белая церковь – Андрея Первозванного. В ней служит отец Георгий Иванов – один из самых уважаемых священников в епархии. А вокруг него его прихожане, ученики – тоже священники, дьяконы, послушники. Свечи продает чудная старушка, которой послушники присвоили отчего-то прозвище Кукарямба – то ли за оригинальность характера, то ли за вокальные данные. Все, кроме детей, над ней посмеиваются, а с детьми она может разговаривать часами. Интересно о чем?

Вологда Храм Андрея Первозванного Фото Уильяма Брунфильда

Еще живут при церкви несколько, почти всегда пьяненьких, людей, которых здесь называют юродивыми. К церкви прибила их жизнь после лечения в психушке да ЛТП. Люди эти очень добрые, безобидные. Один – Лешка, имеет обыкновение спать во время службы и очень музыкально в такт пению храпеть. Сережа, когда ему деньгу подают, благодарит нищелюбивых прихожан словами: “Сенкью вери матч”. Но чаще всего можно видеть при храме Валентина. Один раз он сильно всех перепугал. Отец Георгий вдруг почувствовал в храме запах табака и, обнаружив источник, устремился к Валентину. От того в этот момент повалил дым. Оказывается, плохо погашенный окурок завалился несчастному за подкладку пальто.

Была у Валентина прежде благодетельница Любка, но однажды зимой пришел он в слезах и сказал, что Любка умерла. И вот встанет иной раз Валентин посреди церкви и затянет грустную песню:

В тихой церквушке у светлого озера

Старый священник с кадилом и рясою

Нас обвенчает под звуки священные.

* * *

Строгий священник отец Георгий. Напутал что-то певчий – и вот уже летит в его сторону гневное: “Мартышка!” Потом, конечно, грубость свою искупит не раз и не два, сказав провинившемуся доброе слово. Веке в семнадцатом подобные штуки смотрелись, наверное, нормально, а сейчас они в диковинку. Реакция на это поначалу возникает отрицательная – вот, мол, мизантроп какой. Но потом начинаешь относиться к этому более спокойно. Оказывается, смиряет. Это было бы, наверное, несколько тяжеловесным способом воспитания, если бы не был он человеком добродушным, умным и с большим чувством юмора.

Познакомились мы с ним через послушника его Алексея, моего друга. До прихода в Андреевскую церковь Алеша, несмотря на младые лета, был крупной фигурой на питерской Студии документальных фильмов. Заведовал редакцией кинохроники Русского Северо-Запада. И вот сидит он в верхнем храме и усердно шкурит раму будущего иконостаса. А я рядом, развлекаю Алексея разговором. Входит отец Георгий, иронически оглядывает эту сцену и начинает речь: “Вран, вран, Илию кормил, отчего меня не кормит, интеллигентного такого, на диване, в квартире лежу, интеллигентный, хороший, врана жду. Вран-то помер небось, тот, что Илию кормил…” И так далее. Наконец, понимаю, что речь обо мне идет. Удостоверившись, что моим надеждам на врана нанесен серьезный ущерб, отец Георгий посылает меня в магазин за скипидаром.

Сильно опасался отец Георгий, что я “Алешу буду уговаривать в мир вернуться”. Меру пресечения моим козням выбрал самобытную. Как-то раз остановился я перед входом в церковь и собрался перекреститься. Вдруг выбегает откуда-то о. Георгий, молниеносным движением хватает меня за руку и с простоватой, как у кулачного бойца, улыбкой громко требует, чтобы я крестное знамение сотворил и дал слово, что Алешку от священства не буду отваживать. Для лучшего усвоения несколько раз продиктовал мне текст моего выступления: “Алешку от священства не буду отваживать”. Слава Богу, в мыслях у меня не было Алешку от священства отваживать. Не знаю, чем бы в противном случае все закончилось.

Смотришь через полчаса, как он с умильной улыбкой, склонив голову, разглядывает своих кур и петушка (тоже при церкви живут), и диву даешься. Широк же батюшка в проявлениях чувств.

* * *

В день моего отъезда Валентином вдруг овладел литературный жар. Стоя у столика, на котором прихожане пишут записки “во здравие” и “во упокой”, он неожиданно набросал текст следующего содержания:

“ЭТО БЫЛО В АНДРЕЕВСКОЙ ЦЕРКВИ

 В субботу утром, в семь тридцать, из вагончика вышли два послушника – Алексей и Валера. Оба красивые. У Валеры на голове была плешь. Алексей был очень строен и подтянут, как солдат. Валера пошел сначала в ресторан (туалет. – В.Г.), а после пошел открывать батюшкину келью, затем он открыл ворота. Следом за ним нес посуду Алеша. Открыл двери трапезной, взял ведра и стал носить воду. После он помолился, встав на колени перед иконой Божией Матери. После он подошел к Иисусу Христу и снова встал на колени, поцеловал Его ниже колен, прочитал две молитвы, после чего он спустился по лестнице вниз и пошел в трапезную. Ивана взяли в армию, отвальной у него не было – это не положено. Через три минуты приехал батюшка Георгий. Одет батюшка был по-элегантному. Белая рубашка, галстук, черный пиджак и такие же брюки, на ногах корочки из Парижа. За рулем сидел элегантно одетый шофер Леонид с черной как смоль бородой. Увидев меня, батюшка улыбнулся мне и сказал мне: “Здравствуй, Валентин-послушник”. Я ответил: “Доброго здоровья, батюшка”. И он меня благословил на весь день”.

 * * *

В мятой шляпе и костюме, сшитом, судя по фасону, лет тридцать назад, батюшка садится в машину, уже набитую послушниками. На дачу собрались – поработать и в баньке попариться. Парит учеников отец Георгий, судя по слухам, собственноручно. Хо-ро-ший батюшка.

* * *

Интервью он мне дал в первые часы нашего знакомства, почти на бегу. Толком не зная его, я, наверное, не спросил многого из того, о чем хотелось бы. Второй раз мучить отца Георгия я так и не решился. Поэтому предлагаю что есть.

– Отец Георгий, как вы стали священником? Что вынесли из детства такого, что помогло потом?

– Детство у меня трудное было, а к Богу привели молитвы бабушки, уклад деревенской жизни – родители мои так себе верили, не особенно, но род наш был благочестивым, близким к Церкви. Это, наверное, в крови у меня, от Бога. Я, сколько помню себя, с замиранием сердца смотрел на любую церковь, на любого священника, настолько было интересно все, близко. Единственное, что меня мучило: что не удастся приобщиться к этому мне, без роду и племени деревенскому мальчишке, ну как это я пройду, – вот это меня смущало. Но ищите да обрящете. Мне Господь всегда посылал добрых людей, которые умели меня приметить, мальчика, который бегает за десять километров лесом в церковь. Значит, Ему это нравится. Был старичок там, отец Иоанн из Псковской области. Потом был отец Михаил, с высшим образованием, в районе служил – приютил меня. Игумена Дамаскина встретил – и он тоже меня приютил. А когда он потом поехал епископом в Тамбов, то и меня туда с собой взял. Помогали мне и старцы печерские, и монахи.

– А в деревне как отнеслись к перемене в вас?

– Мама говорила: «В магазин нельзя зайти, все про тебя говорят». Это когда уже слух-то прошел обо мне.

– Обижали?

– Ну конечно, обижали: крест срывали, всякие унижения чинили, в школе позорили перед собранием. Я комсомольцем допустил глупость быть, до того как пришел в Церковь. Так в райком вызывали, домой представители приходили, в военкомат даже вызывали. Там такой бездарный капитан начал меня своими примитивными словами убеждать. Космонавты, например, в космос летали, а Бога не видели. Белиберду нес. А под конец документов не давали выехать. Прикипели, понимаешь, ко мне, дураку. Паспортов-то тогда в деревнях не было, и чтобы мне в семинарию получить справку, что есть, дескать, такой вот человек, маме пришлось перед председателем сельсовета со слезами стоять на коленях. “Михаил, – говорит, – я вас умоляю, у меня сын сирота, он без отца вырос, мальчик, я вас умоляю, ну дайте ему справку”. А председатель ответил: “Ладно уж”. Так я и сейчас за него Богу молюсь, и на кладбище захожу всегда к нему.

Проучился я в Питере на Кондратьевском проспекте десять месяцев, паспорт получил – и к владыке в Тамбов.

Оттуда меня и призвали в армию, в город Кенигсберг. А из Церкви куда? Естественно, в стройбат. Ну так вот, привозят меня в Кенигсберг, спрашиваю: “Есть здесь церковь-то хоть одна? ” “Ну что вы, какая здесь церковь, немецкий город”, – отвечают. Как же я буду без храма? В декабре мы приехали туда, прожили месяц. Люди там все больше с четырьмя-шестью классами образования служили, списанные, так сказать, обществом, – страшные слова, матерщина. И вот на Новый год напились старшие, а мы, молодые, забрались на кроватки, на верхние, и лежим дрожим – боимся, как бы не избили. На меня орут пьяные: “Эй ты, поп, такой-рассякой”. Ну как там они выражаются, эти дебилы. Господи! И я расплакался, лежу молюсь: “Господи, это что ж такое, это куда Ты меня отправил-то – ни церкви нет, ничего нет? Счастливые люди служат в Колпино, и владыка там живет, и Питер там рядом, и в церковь бы съездил”. Сказал я все это Богу, так сказать, высказал свои претензии – и что же? Новый год “отпраздновали”, и третьего числа выстроил нас ротный и говорит: “Столько-то человек поедет в Ленинград в учебный комбинат”. Десять человек выбрали и в Стрельну отправили, а потом на практику в Колпино. Сказали, кто хорошо работать будет, того оставят. Я уж постарался, день и ночь работал. Из десяти человек пятерых оставили, и меня среди них.

И вот моя казарма, стоит на берегу Ижоры, а в километре, если напрямую, поселок Понтонный – владычный дом с моей казармы видать. Это не чудо? С какого-то Кенигсберга в Колпино оказаться? Каждое воскресенье переодеваюсь в гражданское и бегу в церковь Кулича и Пасхи. За это меня все “батей” звали. А однажды чуть все  опять не нарушилось. Подполковник-замполит, забыл, как звать, приехал с проверкой и говорит: “Ах ты, такой-рассякой! Загнать к белым мишкам этого попа”. А командиры меня любили. Как какую бумагу составить, так меня зовут в канцелярию. Я и все документы вел, и чего только не делал, а тут приехал: “к белым мишкам”, говорит. Старшина за меня, конечно, заступился: “Товарищ подполковник, как же я жить-то буду? Он у меня правая рука кругом”. И вот так Бог закрыл меня, дали звание ефрейтора, потом младшего сержанта, сержанта. А старшина под конец сказал: “Если бы ты не связался с этой религией, старшиной бы от нас ушел”.

Ой, с горя помру – какую карьеру пропустил…

– Многому ли вы научились, как священник, у прихожан?

– Бог посрамил мудрых века сего, а избрал немудрых. Были у меня такие люди, блаженные, которые помогли мне в духовном плане. Вспоминаю я кирилловскую сторожиху Екатерину, которая тридцать семь ли, а то и больше лет прожила в маленькой комнате на паперти церковной. Много она мне рассказывала. У нее сестра была монахиня, жили они на Шексне, недалеко от Горицкого монастыря, ходили по церквям, монастырям. Юродствовала Екатерина с молодости. Очень красивая была и кричала всё: “Я дура, я страшная”. Чтобы никто не обратил на нее внимания. Как война началась, забрали ее на фронт, в Калининскую область, окопы рыть. Там страшные бомбежки были, а она говорит всем: “Меня не убьют. Нет, не убьют”. “Как это тебя не убьют?” – люди спрашивают. А она отвечает: “Не убьют. Вот церкви-то откроют к Покрову, кто, кроме меня, будет кадило раздувать?” И вот начнется бомбежка – и все эти коммунисты, все эти замполиты бегут к ней. “Ее не убьют, ее не убьют!” – кричат. И действительно, закончится бомбежка, а эта кучка людей, что вокруг нее, все целы. Потом командир их, капитан, как Катерина говорила, несет ей головку сахара и кусок хлеба большущий. “Держи, – говорит, – ты нас спасла”. Она все как бы в шутку говорила – про то, что при церкви служить будет. А потом, как приехала домой, так открыли церковь, действительно к Покрову, пришла она туда и служила до смерти.

А как она жила, подвижница-то! В голоде и холоде. А когда умирала, я сам слышал ее беседу с великомученицей Екатериной. Умерла – ничего у нее не было. Ой какая была бессребреница! Ей двадцать рублей всю жизнь платили – она говорила: “Мне так благословлено”. Предлагали ей: “Давай надбавим десяточку”. А она отмахивалась: ”Ох, Господи, да что вы мне предлагаете иудину цену?”

А еще у нее брат двоюродный был, тоже юродивый, Павлом его звали. Тоже на фронте был, ходил с костылями, пел на клиросе. Оба они с Катериной были людьми высокой духовности, Божьи люди, и тщательно это скрывали. На войне ему, Павлу, явился Александр Невский и сказал, мол, завтра тебя в бою ранят, поедешь домой и будешь петь на клиросе. Так и исполнилось.

В Кадниково меня перевели. Там тоже была юродивая старица, так она питалась только объедками со стола, спала с Пасхи до Покрова практически на голом полу на чердаке. Ходила босая, трудилась в церкви, раздала все свои вещи. Много там таких людей было, целый погост. Много мне Бог посылал и тех, кто еще в тюрьмах и лагерях сидел; как арестовывали их, как жили там, рассказывали. Даже монахиню одну хоронил, которая была моей духовной матерью.

С преподобными и сам преподобен будешь. Священник, которому Господь не послал таких людей, полноты и веры иметь не будет. Без них никак не обойтись.

– Говорят, что у вас много учеников, что вы многих привели к священству?

– Слово Божье должно проповедовать. Знаете, сейчас нет тех преград, что прежде были. Когда я служил в кафедральном соборе, Софийском, встречал много преград – и от властей, и даже от священнослужителей. Боялись. Ведь с религией тогда боролись, думали, что с этим делом скоро будет покончено. Если молодой человек упрется, то уж ладно, много ли он наслужит, пропускали такого. А если священник начинает привлекать людей, то этого боялись, считали чем-то страшным, враждебным. Я, конечно, всерьез их бредни не воспринимал. Церковь – это не человеческое изобретение, это Богом установленное, это тело Христово, врата адовы не одолеют ее.

И вот смотрел я: сегодня парень пришел, завтра пришел, сегодня утайкой перекрестился, завтра подошел к помазанию, заговорил со старушками, а бабушки – они знаете какие проповедники – подскажут, помогут. Наконец подходит ко мне парень… Ко мне потому, может, что я самый молодой был. И я понемногу наблюдаю, советую, какую литературу читать, подсказываю. Потом говорю: «Может, тебе не просто литературу читать, а принимать участие в службе, на клиросе кадилом помахать?» Ну и так далее.

Когда меня поставили на клиросе читать записки, я на крыльях летал первое время. Чем баптисты привлекают людей? Тем, что они привлекают всех участвовать в службе. У них служба там примитивная, похожая на КВН, но все-таки стараются, чтобы все не дремали, участвовали. Зритель, ведь он как: посидел да и ушел.

Конечно, не все мои ребята священниками стали. Единицы. Кому-то, наверное, нужно и землю пахать.

– А сколько ваших учеников было рукоположено?

– В Андреевской, нашей, это уже после собора, – семеро, восьмой – дьякон, два семинариста, два иподьякона. Несколько человек готовятся к духовному училищу, к рукоположению. Потихоньку так все происходит. На меня иной раз шумят, мол, во что дом превратил, проходной двор. Но как иначе-то учить? Приходят ко мне ребята домой, а там иконы, лампады горят, дети молятся – и понимают люди, что священство – это не профессия. Это важно.

– Много ли учеников пришло к вам из среды образованных людей?

– Я их по этому признаку никогда не делил. Иные у меня из простецов, но такие порядочные. Блаженны чистые сердцем и узрят Царствие Небесное. Есть и образованные. Oтец Игорь Лапшин Институт культуры окончил, отец Роман – музыкант, у него вообще два образования, отец Олег – офицер, из летчиков я его приобщил, отец Александр – доктор, врачом работал лет пятнадцать. Я с этой интеллигенцией поборолся, по триста поклонов в день клали. За пять минут опоздания минимум поклонов – с нулем, а то и с двумя.

– А если кто на час опоздал?

– Всяко могу: от причастия отлучить могу, непотребными словами отчистить, могу посохом отколотить, а когда нужно – и отмечу, и оценю. Они все – мои люди дорогие, я без них, как бабушки выражаются, не пью, не ем, они мне Богом доверены.

– В последние годы в Церковь пришло много людей взрослых, с устоявшимися характерами, часто изломанными. Трудно приходится?

– Девять десятых моих прихожанок до того, как в Церковь прийти, сделали по одному, по несколько абортов. Если как положено назначить длительную епитимью, ставить их у порога, то кто у меня в церкви останется? Милость и истина встретились, правда и мир облобызались. Слышал такое выражение? С большим покаянием такие женщины приходят и очень усердно молятся. А эти старые девки… постоянно приходится посохом гонять, ругаются все время. Посохом их, пустосвяток этих, – ничем больше не взять!

Люди-то все разные. С кем-то построже нужно, а с кем лучше милостью.

…Дети и старики, среднее поколение, разный возраст, разное образование. Анна, Сергий, Николай, Валентина – я девяносто пять процентов прихожан по именам помню, сам на причастии называю, стараюсь каждого заметить и на именины поздравить. Я очень люблю их, отличаю. Болеет какой – ходим к нему и молимся о нем, и в магазин сходим. В церкви подкармливаем нуждающихся. Перевезти что нужно – пожалуйста, помогаем друг другу. И учителя, и инженеры ходят, и техники, и сантехники, и из института ходят всякие – ходят, кому нравится наш уклад, кто любит патриархальность, попов небритых, тихое мерцание лампад, тишину в церкви и строгие поклоны, строгое такое пение, вычитывание аккуратное. Одного смиришь – спасибо говорит, а другой – чего ты тут, чего учишь, а еще священником служишь, не пойду в эту красивую церковь к этому попу. И не ходи, не ходи.

Меня либо слишком любят, либо слишком отрицают. Если человек в штыки мои правила принимает, он меня сильно не любит, из церкви бежит. А другому нравится, так он никогда не уйдет. Равнодушных нет. Это плохо, наверное, но я не хочу себя оправдывать, всякие экуменизмы, -измы, сатанизмы не принимаю, нововведений не люблю, я консерватор.

– Извините, я несколько вопросов хочу задать не по теме, может, нашего разговора. Сейчас споры идут о том, чтобы на русский язык в богослужении перейти. По душе ли вам эта идея, можно и не спрашивать. Но мне интересно, почему вы против. Меня самого этот вопрос смущает. Обе стороны веские аргументы выдвигают, с обеих сторон можно найти уважаемых людей в Церкви.

– Когда мы в этот пошлый, бездарный комсомол вступали, устав наизусть учили. Так отчего же человеку два-три раза не удосужиться прочитать Псалтырь – и всё?! И походить в церковь два-три месяца – и всё?! На русском языке, простите, на рынке торгуются и матерятся. А церковнославянский – это ведь не славянский, он церковный больше. Вот здесь мы сидим за столом, а если стол поставить в алтаре – он будет престол. На тебе – одежда, на мне – облачение. Ты свою одежду облачением хочешь называть? Нет, потому как не соответствует. Так с чего же мне врать, что не облачение на мне, а особого покроя пиджак или еще что? Кому будет лучше? Христос, видите ли, мой друг – я тебя люблю, какой-то КВН получается. Нам нужно, чтобы все принесли, а мы бы лежали на диване – и ни поста, ни Христа вам.

– Старушкам-то не выучить церковнославянского…

– Зато у них вера живая. Вот как я тебя вижу, так они Господа видят. Пусть догматов они не знают, пусть не понимают чего, посидят, я им потом объясню.

– Хорошо. Тогда другой вопрос. Как вы относитесь к старообрядцам?

– Люблю их, люблю. В Питере когда бываю, в Рыбацкое к ним хожу. Не за то люблю, что у них раскол, не за это, а за то, что они сохранили вот этот уклад, благочестивость, строгость христианской жизни. Как они в церкви пристойно себя ведут! Люблю старообрядцев. Даже, когда архиепископ Никодим умер, я его поминал. Немножко нарушаю правила, да Бог простит. Я Белокриницкую иерархию имею в виду, которые священство приемлют.

– А поморцы?

– Ну, Божьи старички, что с ними делать, безблагодатно это.

– Но ведь и они настоящие подвиги веры совершали, и многое, можно сказать, свидетельствует о том, что поморцы Богу не чужие.

– Это не их вина, что они родились в этих семьях. Но к Богу они близки. Я не говорю, что они на пути погибельном и не спасутся. Нет. Но они как-то обедняют свою жизнь тем, что таинств у них нет, иерархии. Но все равно с уважением отношусь к старообрядцам. Старообрядцев люблю, а вот сектантов терпеть не могу, бритых этих католиков, протестантов…

– И последний отвлеченный, если можно так выразиться, вопрос. Как вы относитесь к монархии?

– Да, почитатель Царственных мучеников, от юности своей я монархист. Как только пришел в Церковь, с тех пор. Любовь к Государю естественно ко мне пришла. Бог, Царь и Отечество – три таких главных святыни русского народа. Государь-мученик, сколько у него было возможностей покинуть Россию, а он не пожелал народ свой бросить. Почитайте его дневники, посмотрите на его жизнь, как он любил Россию, Церковь. Россия без него – без хозяина.

– Как вы думаете, почему откладывается канонизация Государя?

– Я с болью в сердце отношусь к этому вопросу. Несомненно, эти люди, испившие чашу страданий за Россию, за грехи наши. Это жертва, принесенная Богу во очищение. Несомненно, Государь имеет благодать и дерзновение молиться сегодня у престола Всевышнего. Я в это твердо верю. Но, как человек строго православный, поскольку нет на это благословения Святейшего Патриарха и матери-Церкви, буду служить пока молебны о Царской Семье. Не знаю, доведется ли когда совершить панихиду.

Это поколение, как я их называю, “комсомольцы тридцатых годов”, – потерянное поколение. Мы тоже частично потерянное, но не до такой степени. Так вот, пока эти люди живы, канонизацию провести будет сложно.

– Я слышал, что Патриарх дал согласие на то, чтобы вы стали настоятелем Кирилло-Белозерского монастыря.

– Я временно исполнял обязанности заведующего Спасо-Прилуцким монастырем, когда там не было наместника, и вроде как у меня получилось. Владыка был доволен моей деятельностью, и когда речь зашла о Кирилло-Белозерской обители, то я сказал, что мог бы, по согласию с матушкой, принять постриг и с детьми, мальчиками, уйти в монастырь, если это будет угодно Богу. Владыка заинтересовался, было обращение к Святейшему, и он сказал, что пока дети малолетние, то благословить меня на монашество нет возможности. Но сказал, что пусть, дескать, этот священник принимает обитель, пока так, а потом пострижем через несколько лет, когда дети подрастут. Не знаю, как получится. Если Богу будет угодно, то пойду.

– Во сколько лет вы стали священником?

– В 21 год, и 20 лет уже служу. Через того же владыку Дамаскина Господь меня рукоположил.

– А сколько лет вашим детям?

– Одному десять, другому четырнадцать, а старший в семинарии учится сейчас.

г. Вологда – г. Сыктывкар

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий