Борис Павлов: «Когда всё получается, душа поёт вместе с колоколами»

«Где мне найти Бориса Николаевича?» – спрашиваю я в иконной лавке Свято-Вознесенской церкви Сыктывкара.

Мне указывают на середину храма, где стоит на коленях и молится немолодой уже человек в стихаре – здешний звонарь. На службах он ещё и пономарит. Поднимаемся на звонницу. Колокола уже в тени – вечереет, но хорошо видна река Сысола.

Борис Николаевич Павлов

«Река разлилась», – замечает Борис Николаевич с улыбкой.

Она у него очень добрая – улыбка – и немного смущённая, как часто бывает у русских, да и у коми, особенно выходцев из деревни. Не понимают, чем заслужили внимание. Объясняет мне, какой колокол для чего: «Это трезвоны, это средний, это благовест».

В колокола во время поста звонят обычно негромко, зато в Пасху начинают бить в них с утра до ночи и стар и млад.

«А Боженька есть»

– Нас воспитывали пионерами, комсомольцами, но мы все православные праздники продолжали справлять, – рассказывает Борис Николаевич. – «Христос воскресе!» – говорил отец. А я удивлялся: «Пап, нас ведь учат, что Бога нет». «Бога нет, а Боженька-то есть», – смеялся отец. На работу идёт, помолится перед образами. У нас были иконы Казанской Божией Матери, блаженной Матроны, хотя её ещё не прославили, и Николая Чудотворца. Отец их не прятал. Когда из начальства кто заходил, посмотрит, но ничего не скажет. «Во что-то всё равно нужно верить, – говорил отец. – Без веры ты не человек». Так он нас с братом и сестрой воспитывал. С братом, пока он был жив, мы в Стефановский собор ходили.

Родился я 19 февраля 1953 года в селе Турья, так что ссыльные, которых у нас было много, шутили: «Борис Николаевич родился, и Сталин умер. Напугал ты его». Ещё младенцем меня увезли в Мещурский леспромхоз, где мой отец, Николай Иванович, работал киномехаником. Когда был маленьким, помогал ему в будке: вместе клеили плёнки, когда они рвались. Фильмы были тогда ещё довоенные или времён войны. Один раз отец выехал из Княжпогоста, райцентра, на лошади, перешёл две реки – и тут началась распута: речки разлились, обратно не добраться. Крутить одни и те же фильмы ему надоело, и он подменил заболевшего тракториста. А когда тот вышел из больницы, говорит отцу: «Есть у нас ещё один трактор – не новый, но на ходу. Некому на нём работать, так что посмотри». Отец посмотрел, отрегулировал, а когда вернулся в Княжпогост, там говорят: «Тебя слишком долго не было, нашли нового киномеханика». Так отец стал трактористом, а потом и начальником лесопункта.

Сейчас иные, кому работать лень, из больницы не выходят. А отец, помню, приезжал к нам в Спаспоруб в 2010 году – ему тогда было уже восемьдесят три. Гипертонический криз, а в больницу не идёт. Позвали врача укол делать, и отец спрашивает: «А больно будет?» «Вы сами, что ли, не знаете?» – удивился врач. «Не знаю, мне ещё ни разу не делали». И плачет, боится. Такие были люди – некогда было болеть.

Отец у меня был русский, мама – коми. Она была воспитательницей детского сада, тоже верующая: крестилась на иконы, молилась, но могла и крепко выразиться, когда сердилась. Парни уже и учёбу окончат, и в армию сходят, и женятся, а всё как детсадовцы: «Ангелина Дмитриевна, здравствуйте!» Мама увидит, что кто-то хулиганит, и так скажет, что суровый мужик заискивает, словно в садик вернулся: «Ангелина Дмитриевна, всё, больше не буду!» Умерла она рано, в 96-м. Ей всю жизнь приходилось есть те же порции, что и у детей – не будешь ведь больше их есть. Испортила желудок, заработав язву, потом – онкология.

Работали сызмалу. Зимой снег с крыш чистили, за это платили пять рублей в месяц – для семьи не лишние. Как постарше стали, начали трудиться на сплаве, где можно было заработать полторы тысячи за сезон, так что хватало на одежду и на всё, что хотели, – большие деньги. Сначала бунты катали. Бунты – это сложенные рядами, один на другом, брёвна по сорок и по сто кубов. А катать их – скатывать брёвна к реке, подцепляя крюками. Сейчас этим трактор занимается, а тогда без техники справлялись. Когда сплав заканчивался, гнали пикет – хвосты: подчищали то, что на воде оставалось или прибивало к берегу – цепляли и тащили по мелким местам. Всё это было небезопасно. На моей памяти погибли двое – убило брёвнами.

Раз в поход пошли и разошлись кто куда, а я засмотрелся, как в лесной речке плескается рыба, потом по лесу решил пройти. И вдруг закрутило меня – закружил лукавый. И заблудился. Куда ни пойду, всё на прежнее место возвращаюсь. По солнцу сориентироваться нельзя – тучи. Блуждал, пока не сказал: «Боженька, ведь Ты есть, как-то меня, наверное, выведешь!» И только сказал, как тут же голоса услышал: избушка охотничья оказалась рядом. Вот какое бывает наваждение, и не только в лесу.

Ямал

– После школы выучился на зоотехника. Однажды летом на теплоходе отправился к другу в Салехард. Там мне встретился пастух, который вёз детей в школу. Разговорились, и он пожаловался, что у них нет зоотехника. Говорю: «А я как раз зоотехник». – «Давай к нам!» – «Так я в оленеводстве ничего не понимаю». – «Ничего, научишься». Пастух договорился с управляющим, и 14 сентября 1973 года я впервые отправился в ямальскую тундру.

На Ямале. Борис Николаевич в центре

Олени тогда паслись у подножия Урала. На следующий день, после того как приехал, выпал снег и больше уже не сошёл. Вскоре начались морозы, и мне дали малицу – такую большую и тяжёлую, что я шевелиться в ней не мог, но потом привык. Кочевал вместе с хантами на оленях, чумы ставил вместе с ними. Стадо большое или, можно сказать, это несколько стад, пасущихся в разных местах. Когда на лошади доберёшься, но чаще пешком. Пару раз проходил по тундре, по каменишнику вдоль рек, по восемьдесят с лишним километров за сутки. Пятнадцать километров прошёл – чум. Свою работу выполнил – прививки оленям сделал или уколы собакам – и дальше. Ещё десять километров прошёл – снова стадо…

Был такой случай. Иду через брод по быстрой речке, чувствую, что ноги устают, не удержаться, не дойти. Но сказал: «Господи, помоги!» – и усталость как рукой сняло. Как-то раз на Оби попал в распуту, а стада оленьи уже ушли, нужно было переправляться и догонять их. Рацию, бинокль и полевую сумку через плечо – так, снаряжённый, и упал в майну, где воду берут. Лежу в воде, думаю: «Я утонул или ещё нет?» А мне голос: «Если ты думаешь, то ещё живой, вылазь!» «Слава Богу», – думаю. И вылезаю.

Поначалу я в тундре матерился, а у меня был приёмник «Океан», и как-то, году в 78-м, услышал по радио передачу, может, из-за границы, но на русском, что Господь создал человека не для мата, что нельзя искажать родную речь. И как отрубило, больше не сквернословил.

– Ханты православные или язычники?

– Православные язычники. Вроде и крещёные, а идолам поклоняются. Я спрашивал: «Как же так можно?» «У вас Троица, – отвечают, – а у нас тоже три духа: дух воды, дух земли и дух солнца». «Дух воды у вас очень плохой, – говорю. – Когда человек тонет, вы его не спасаете». – «Но вы же приносите жертвы Богу, вот и мы так же…»

Как-то раз плывём на катере – я вёз мясо молодых оленей. Смотрим: рыбаки – и один из них машет веслом. Капитан поясняет: «Этот топит кого-то». Остановились, вытащили утопающего, капитан погрозил пальцем, и мы поплыли дальше. «Бесполезно, – объясняет капитан, – они его сейчас всё равно выкинут». Мы и тридцати метров не проплыли, как спасённый снова бухнулся в воду. Наверное, сначала случайно упал, а ханты решили, что всё: этот человек уже принадлежит духу.

К другим нациям ханты относятся очень почтительно. Даже если бывший заключённый, на это не смотрят, ко всем относятся ровно. А вот между собой у них отношения непростые. Даже если два чума рядом и семьи вроде дружат, один может другому сказать: «У-у, ты партийный!» То есть унизить. Партийный – значит, нечестный, хочет возвыситься не за счёт умений, а прикинувшись кем-то.

А меня хорошо приняли. Да и я не пытался возвыситься, работы не боялся. Вот случай. На лёд заехали, и он провалился, а под ним – вода. Нас трое было: управляющий, бригадир и я. Выскакиваю, начинаю прямо в унтах хлопотать, чтобы выбраться. А начальники ноги подняли – боятся ноги замочить. Нас три мужика, каждый под сто килограммов, и три оленя, которые такую тяжесть тащить не должны. У хантов как определяют, сколько может олень везти? Санки берут рукой и, если не получается протащить хоть сколько-то, разгружают – считается, что оленя нельзя заставлять везти слишком большой груз. Но среди начальников многие были не из местных и оленей не жалели.

Большеземельская тундра

Так прошло шесть лет. В отпуск Борис Николаевич возвращался в Коми, навещая друзей, и однажды в Усть-Неме познакомился с будущей женой – Ниной Ивановной. Сын родился. Но работал по-прежнему в тундре. Остепенился, лишь поселившись с семьёй в Сизябске. Однако большую часть года всё равно продолжал присматривать за оленями, только теперь в Большеземельской тундре, между Ижмой и Нарьян-Маром. У коми-ижемцев было двадцать четыре оленьих стада, Сизябское отделение обслуживало семь из них.

После Благовещения нужно было выходить на пастбища, а возвращались когда в декабре, а когда и в январе. Нина Ивановна поначалу тоже отправлялась в путь за мужем, даже после рождения дочки Насти. Но однажды, когда они возвращались с пастбищ и дошли до Адгурана, случилось несчастье.

«Адгуран» переводится как «Адское место» или «Адская впадина». Там большой крутой склон с поворотами, пнями, камнями, валежником, что спускаться очень тяжело. Оленей выпрягали и привязывали к саням, чтобы не разбежались. «Руками сани удерживаем, ногами упираемся и так двигаемся вниз», – вспоминает Борис Николаевич. Настя годовалая ехала в люльке. Её санки были лёгкими, потому их тащили олени. А жена и ещё одна женщина – обе беременные – ухватились за самые тяжёлые сани, на которых везли печку, доски, утварь. Думали, они самые надёжные. Но в какой-то момент сани дёрнулись, так что женщины отлетели. Нина Ивановна ударилась плечом, ногу ушибла, а живот оказался в какой-то ямке, в безопасности. А знакомой её не повезло – ударилась животом. Сразу не поняли, что ребёнок покалечился. Пошли дальше и ближе к декабрю добрались до Окунёво в Усть-Цилемском районе.

Оттуда с пастухом Павлов отправил жену на аэродром, откуда её вывезли самолётом. А вторая беременная почему-то осталась, думала, что обойдётся. Когда пришло время рожать, женщины мужиков из чума выгнали, а потом сказали: «Девочка». Отправили Бориса Ивановича искать крёстную в другую бригаду, а по возвращении он узнал, что девочка умерла.

Едва не лишилась ребёнка – сына Коли – и Нина Ивановна. Врач сказал, что не слышит сердцебиения и нужно избавляться от плода, но женщина ни в какую, а у Коли, видать с испугу, сердце сильнее забилось, и врач наконец услышал. С тех пор Нина Ивановна в тундру ни ногой, устроилась на ферму.

А муж продолжал пасти оленей, охотиться на гусей, ловить хариуса, чира и ельца. Потомок русских и коми землепашцев, он давно стал в тундре своим.

С крестником на руках

В 82-м прошли лесотундру, где между двумя речками – обе звались Иванами – у оленьих самок начался отёл. Но грузовые быки, самые сильные олени, доказывая, что нужда в них повсеместна и непреходяща, рванули к важенкам. Это было рискованно для оленят, поэтому пастухи бросились следом, оставив Бориса Николаевича присматривать за лодкой и оставшимися быками. Но после того, как рядом ударила молния, Павлов потерял сознание. Так и нашли его лежащим без чувств, рядом с перевёрнутой лодкой и запутавшимися в упряжи оленями. Контузия была сильной, она даёт о себе знать до сих пор. А тогда, очнувшись, задумался: «Раз живой остался, значит, Богу так угодно – есть возможность замолить грехи». И снова отправился в путь.

Детей у них с женой было в то время уже трое: Андрей, Анастасия и Николай. Как выманить мужа из тундры? Деликатная жена в лоб ничего говорить не стала, а позвала супруга на ферму помочь. Там перехватил его директор. Спрашивает: «Ну как, нравится у нас?» Борис Иванович согласно кивнул, а сам задумался: «Хорошо в тундре, но дети вырастут, не заметишь…»

Глянул Павлов в глаза жены своей, Нины Ивановны, и захолонуло сердце: всю-то жизнь об оленях заботился где-то между Уралом и Обью, а жену-то и не видел, можно сказать. И как ни тянуло его в тундру, решил окончательно осесть.

Спустя несколько лет, в конце восьмидесятых, родилась Ангелина. Всего у Павловых четверо детей и восемь внуков.

Ветер без ветра

В советское время, когда в Благовещенской церкви Сизябска был сельповской склад, люди ставили свечки в нишах снаружи и с иконками ходили вокруг. На стенах и на дверях там тоже были образа, хотя и закрашенные, но что-то разобрать было можно. Среди тех, кто ставил свечи, был и Борис Николаевич, хотя в тот момент он и не знал, что крещён.

– Долго думал, что некрещёный и что надо креститься. Однажды поделился сомнением с братом, а он говорит: «Так нас же дед ещё младенцами крестил!» Дед жил недалеко от церкви – туда и отнёс нас, маленьких.

– А как поверили по-настоящему?

– Однажды приехал в гости старший сын – Андрей. Он у нас хулиганистый был, можно сказать. В лесу как дома: рыбак хороший, охотник, а как выйдет в село – плохо дело. Может, потому так, что я в тундре пропадал, плохим был отцом. Как-то раз за драку попал в тюрьму. Пока сидел, двенадцать раз прочитал Библию. Стали мы с ним говорить о Боге. Признаюсь ему: «Я верю, но, с другой стороны, верить мы можем только в то, что видим. Как понять, что Бог всё-таки есть?» «А-а, бесполезно с тобой, батя, спорить», – сказал сын и ушёл в дом.

А я сижу и продолжаю думать: «Как же понять, есть Бог или нет?» У нас в палисаднике в Сизябске черёмуха растёт, смородина. Дальше, у школы, тоже деревья вокруг стадиона. Ветра нет, но вдруг вижу, как деревья и кусты сначала в одну сторону поклонились, потом в другую и выпрямились. Я рот и раскрыл, а волосы дыбом стали. Родные спрашивают: «Что с тобой?» «Всё хорошо», – отвечаю. Так Бог мне ответил.

Когда храм в Сизябске открыли, стал к нам из Ульяновского монастыря иеромонах приезжать. На работу идёшь, можно к нему зайти, и с работы тоже. А потом дочка окончила техникум, но работы было не найти – всем нужны специалисты с опытом. Хорошо хоть, подруга ей подсказала, что в Спаспорубе – это три часа езды от Сыктывкара – открылась ферма. Переехала туда. А у дочери ребёнок маленький, нужно нянчиться. Ну, мы с женой следом за ней – купили там дом, стали жить.

В храме там служил поначалу иеромонах Иннокентий, который держал несколько коров, и мы с женой ему помогали. Рано утро идёшь, коров посмотришь, Евангелие почитаешь. Когда батюшку перевели в Объячево, настоятелем предложили стать отставному майору Владимиру Иевлеву. Он, как из армии уволился, всё время при церкви. В иереи рукоположили. Вдвоём с ним дрова поколем, печку затопим, помолимся вместе, а потом я и на службе стал помогать.

Звоны

На вопрос, как он стал звонарём, Борис Николаевич отвечает:

– Самопроизвольно.

Пытаюсь осмыслить, что может значить это слово в данной ситуации, а он уже рассказывает:

– В Спаспоруб приезжал из деревни Поруб гармонист – звонил, при храме помогал. Но когда приедет, когда нет, а звонить нужно постоянно. Тогда Володя-баянист, певчий на клиросе, взялся. Слух очень хороший, но ему под восемьдесят – тяжело. Ну, я попросил благословения и стал звонить.

В Сыктывкаре, куда Павлов переехал впоследствии, как-то зашёл он в Вознесенский храм. Опоздав на причастие, решил хотя бы исповедаться. «А сколько не исповедовался?» – спросил священник. «Две недели», – сокрушённо ответил Борис Николаевич. Священник, как я понимаю, проникся. Стал Павлов пономарить, научился вести себя в алтаре. Как ему пояснили: «Вошёл, бухнулся на колени, три раза помолился, иконы обошёл – и делай своё дело». Когда узнали, что прежде доводилось звонить, доверили подниматься на звонницу.

– Звонить никто не учил особо, – поясняет Борис Николаевич, – но прочитал, что звонарь должен звонить так: три раза в один колокол, потом трезвон, три раза в другой колокол и опять трезвон, а потом уже на слух покрасивее подбирать мелодии. Самый лёгкий звон для меня на слова: «Господи, помилуй». В Спаспорубе начал, а потом и здесь стал стараться, чтобы так звучало.

Как-то на Пасхальной неделе поднимаюсь звонить, а верёвки нет – оборвали, слишком много звонили. Новую привязываю, на другой день прихожу – опять нету. А Саша-афганец, прежний звонарь, улыбается: «Ты знаешь, как у нас, звонарей, называется Пасхальная неделя?» – «Нет». – «Смерть колоколам». Звонят весь день и взрослые, и маленькие. Ночью бы разрешили – и ночью бы звонили. Но всё-таки Христос воскрес! Праздник. Так что слава Богу.

Тут свои особенности. Бывает, торопишься, головой ударишься, особенно осенними вечерами, когда рано темнеет. Никак не привыкну к тесноте. А на морозе, как учил отец Стахий Размыслов, «тихонько звони и по колоколам кулаком постучи, чтобы железо насытилось кислородом». Вот кто хороший звонарь, так это отец Стахий, но редко поднимается, только вместе с детьми, чтобы показать. Так вот, когда чугун замёрз и ты начнёшь звонить, не подготовив колокол, кусок может отвалиться. В Объячево, знаю, так случилось у женщины-звонаря. И мороз вроде не сильный был – минус тридцать два или тридцать пять, а от основного колокола – благовеста – отлетел кусок. А бывали случаи, когда колокол пополам лопался. Трезвоны – колокола поменьше – не такие хрупкие, а с благовестом нужно бережно обращаться – кулаком постучать.

От погоды многое зависит, а ещё от времени суток. Позвонишь, бывает, а звона нет, потому что колокол в инее. Ещё мне кажется, вечером звон красивее, чем утром. Может, рано утром иначе, но у нас служба в половине девятого утра начинается, и звон не тот. Вечером совсем другое дело. Поднимешься, и воздух сам уже звенит, и эхо так далеко-далеко звоны разносит. Но иногда глухой звон – может, влияет повышенное давление на улице, которое заглушает звуки. А так одинакового звона не бывает: днём один, утром другой, вечером третий, одна погода, другая погода – от всего зависит.

Читал, что звонари редко болеют простудными заболеваниями: колокольный звон лечит человека – это испытывали на микробах в стакане, и вроде как они померли. Не замечал, что реже болею, хотя тут точно не сказать. Может, и лечит, а я об этом не ведаю. Но вот что на душе хорошо, так это правда, особенно когда всё получается – душа поёт вместе с колоколами.

– А другие чудеса с вами случались, похожие на то, когда деревья без ветра гнулись?

– Я причастился, Господь со мною, а я с Ним. Это и есть чудо. Потом стараешься не грешить. А ещё любовь. Я стал другим – смиренней, терпимей, хотя нет-нет да и вспылить могу. Года два-три терпишь, а потом вспылишь. Мы себя не знаем, но батюшка на исповеди утешает меня: «Главное – Господь знает». Во время войны или в какой опасности – пожар, потоп – человек может себя показать, а в обычной жизни мы не знаем, чего стоим.

Чудеса? Как-то осенью встал в храме на колени перед Гробом Господним, молюсь, а мне тихо говорят: «Икона Спасителя замироточила». Как так? Посмотрел. Да, похоже, что мироточит. Но отец настоятель сказал, что это нам кажется – из-за преломления солнечного луча. Солнышко ушло, и правда всё исчезло. Другой раз показалось, что дома образ мироточит, но на самом деле, думаю, что нет – не мироточила, а плакала о моих грехах. В грехе родился, в грехе живёшь. Вроде и каешься, а раскаяться тяжело, ведь если раскаялся, то снова не повторишь, а мы повторяем. Надо не только каяться, но и раскаиваться, а это нам пока что тяжело.

Говорит Борис Николаевич просто, по-крестьянски, без всякой назидательности, а виновато и печально.

* * *

Долго мы говорили, последними в храме оказались, сильно удивив дежурного, когда спустились со звонницы.

– Простите, что задержал, спасибо за разговор, – говорит мне Борис Николаевич.

Вообще-то, это я его задержал. Подумалось: «Наверно, труднее всего с теми, кому все должны. А с хорошими людьми часто так – верят, что это они должны».

Поздний вечер, темно, мы стоим на автобусной остановке без особой уверенности, что дождёмся. «Пешком, – говорит Павлов, – идти не решаюсь, потому что в тундре зрение испортилось из-за снега и солнца – ничего не вижу в сумерках сейчас». Автобус всё-таки появляется – последний. Тяжело расставаться с Борисом Николаевичем, словно знал его всю жизнь. Впрочем, Бог даст, ещё не раз услышу его голос, воплотившийся в звоны.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска