Рубрика • Рассказ •

Георгий ЦЕБРИКОВ. 1926 г.

Георгий Цебриков

Хоть, говорят, другое было время и будто бы земля иная, люди были те же, и о них идет речь наша. Впрочем, и людей там, почитай, не было: из-под обугленных бревен ноги торчали, а то немногое, что осталось в живых, как-то в грудах мусора ютилось.

Третий месяц пошел, как неведомо откуда прокатилась по земле Суздальской дикая волна. На низкорослых косматых лошадях и на верблюдах двигалось-ползло косоглазое людское море, и дрогнула, побежала Русь… И как неведомо откуда пришло в леса керженецкие, так и ушло неведомо куда бесовское воинство, и повисло в лесном смолистом воздухе страшное, дотоле неведомое слово «таурмен» – «татарин».

И от тех лесов, что на всю Русь дышат сосновой прохладой, где сорок лет тому назад поселился иеросхимонах Софроний, до самого Суздаля, княж-города, мертвая легла пустыня.

Господь хранил старца. Слышал угодник Божий степное ржанье тьмы коней, слышал в чаще лесов крики и говоры басурманские, слышал скрипучее пение повозок, треск сучьев. Около самой келии пробушевало лесное пожарище, да только черное дымное облако скрыло келию. И когда замолкло все, вышел старец Софроний из келии и вместо леса увидел пни обгорелые да поле бесконечное, а с поля едкий дым поднимался…

Перекрестил схимник поле и к себе возвратился.

– Аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит! – сказал и сел корзину плесть. – Жили с лесом, поживем и с полем.

И вот время пришло, и как-то поздней ночью постучали.

– Мир ти, – сказал вошедший и поклонился низко.

– И духови твоему мир, – ответил схимник. – За кого молить Бога прикажешь?

Не отвечает гость, в углы косится:

– Брашно-то есть?

– Порыщь в печи, что найдешь, то и потребляй с Богом.

Распоясался гость, порылся в печи, нашел сухие лепешки и съел. Дочиста глиняную миску очистил. Поевши, повеселел гость Софрониев.

– Спаси Бог, святый отче, – сказал. – Чаю, заутреню-то служить будешь али прямо к обедне готовиться велишь?

Как на бесноватого вскинулся отец Софроний:

– Рехнулся, что ли, ты, человек Божий? Да нешто здесь храм? Сорок первый год пошел, как церкви Божией своими очами не видывал. До ближнего храма-то шестидневен путь; оттоле поп прихаживал раз в лето обедню служить, а ныне… Господь ведает.

А гость будто не слышит, и в красном углу, помолившись, на армяке раскладывается. Заснул громко:

– Уморился с пути, – говорит. – Соснуть охота. Уж не преминь, отче, правильце прочитать: завтра литургисать будем. На клиросе я тебе паче всякого певца воспою.

– Звать-то как? – спросил старец.

– Феодором, – ответил гость и заснул.

Дивится схимник, что за гостя такого Господь послал. Стал было лапти стаскивать, а у самого будто зуд по телу прошел: «А и стань на правило, стань на правило…»

Свернул схимник тряпки и на возглавие положил, а гость словно во сне бормочет:

– Аще обрящеши возглавницу мягку, остави то, а камень подложи Христа ради; аще ти спящу зима будет, потерпи, глаголя: яко инии отнюдь не спят.

Устыдился схимник и тряпки в угол кинул. «Бесы нешто», – подумал и перекрестился.

И поплыло в памяти: «…и постився дний четыредесять и нощий четыредесять, последи взалка. И приступль к нему искуситель…»

Сорок долгих лет пребывал отец Софроний в посте и молитве, и миновал Господь от рода сего.

Сорок дней провел Господь в пустыне, и не приближался искуситель…

«На сорок первый…» – подумалось схимнику, и стало жутко.

Вспомнил себя еще юным диаконом, когда из родного Киева пришел в Суздальскую землю к господину пресветлому Великому Князю Всеволоду Юрьевичу, и в Ростове Великом рукоположил его в смиренные иеромонахи владыка Мелетий, сам рода цареградского.

– Помни, Софроние, – сказал владыка в напутствие, – ныне день святого Феодора, варяга, первомученика земли Киевской. «Федор» же на языку цареградском «Божий Дар» есть. Се, жалуется тебе дар Божий, Софроние, молитвами святого мученика Феодора.

Прошло время и попутал бес. Вкусил иеромонах Софроний от сладкого меду в самую ночь перед Божественной литургией и после сего литургию совершил и Святых Даров восприял.

Только на другой день, протрезвившись, к владыке пошел, что в княж-городе Владимире в ту пору обретался.

Больно прибил его владыка кнутовищем и на тридцать лет к служению запретил. Посхимился тогда отец Софроний и в дремучие леса керженецкие на великое молчание ушел, и сорок долгих лет прошло:

Государыня-матушка, пустыня, ты во святых почиваеши!

Государыня-матушка, пустыня, ты грешников вразумляеши!

Государыня-матушка, пустыня, ты тлен умерщвляеши!

Государыня-матушка, пустыня, ты дух восхищаеши!

Государыня-матушка, пустыня, ты жизнь направляеши!..

И не заметил, как уснул. И привиделся схимнику чудный сон.

Видит великий благолепный храм. Горят паникадила, свечи огнем потрескивают, ярым воском благоухают, лампады пред лики угодников теплятся, и полон храм народу самого разного, будто со всего мира христианского собранного. Стоят певчие на клиросах, диакон с кадилом у жертвенника и еще кто-то, только лица никак не разберет отец Софроний, а вот – словно знакомое.

Лишь священника не видит отец Софроний и дивится:

– Как же без иерея-то служить будут?

И вот подходит к отцу Софронию тот, чьего лица разобрать не может, бьет челом и благословения просит:

– Отче честный, – говорит, – со всей Руси народ собрался к обедне, только Божиих иереев не осталось у нас долу. Сделай милость, пожалей народ православный!

И чувствует отец Софроний, что у него слезы навертываются; только не те, что в лесной келии проливал о грехах своих, а чище, слаще!

Помолился перед вратами.

– Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения, – сказал, принимая подризник от мальчика. И вдруг остановился.

– Обождите, отцы, братия, – сказал. – Правило-то не прочел…

Отошел к аналою и встал на правило…

Когда первые лучи ударили сквозь щели в келию и легли на полу золотыми полосами, проснулся святой схимник, стоя перед аналоем, и договаривал язык его последние слова:

– Вечери Твоея тайныя, днесь, Сыне Божий, причастника мя приими…

Гость сидел на скамье:

– Что ж, батя, благословишь службу править?

– Миленький, – сказал схимник, – и рад бы, да антиминса нет у меня, чтоб обедню служить…

Светит гость глазами:

– Нешто святость твоя, отче, антиминсом не послужит?

– Ой, молчи! – возопил схимник и задумался.

– Видно, надоть в самый Суздаль, княж-город али Ростов идти за антиминсом к архиерею… – сказал схимник.

– Пути твоего, старче, ден тридцать будет…

– К зиме, ежели Господь сохранит, и назад буду, – сказал схимник, и все как во сне.

Взял дубину, лапти и сухие лепешки в сумку сунул.

А гость говорит:

– Отче святый, как лепешки-то уносишь, чем я кормиться буду до возврата твоего?

Положил схимник суму на лавку и пошел как есть.

И вот страшная голая пустыня. Видит схимник леса порубленные, пожарища лесные, видит падаль конскую и верблюжью, видит кости человеческие, видит села пожженные и… ни души христианской. До края земли раскинулось великое кладбище Святой Руси.

Пять, шесть ден идет святой схимник пожарищами, болотами, по пояс в трясину вязнет, кореньями питается, а как слишком подводить станет, Иисусову молитву шепчет.

И вышел к Волге. Пустынная течет великая река в великой пустыни. Нет ни броду, ни перевозу. Живой души не осталось.

Вопросил схимник Господа и в овраге до первых морозов поселился. А когда покрылась земля снегом и реку крепким льдом сковало, пошел дальше. На двадцатый день промеж сугробов крыши мелькнули. Миновала, видно, сила вражья христианское жилье.

– Куда идешь, странничек? – спрашивают.

– В Суздаль, княж-город, православные, к господину архиерею-епископу да на поклон к пресветлому Государю Великому Князю Всеволод Юрьевичу, обладателю земли Суздальской.

Глаголят люди:

– Да князя-то Всеволода, странничек, лет тридцать уж как в живых нет; Юрия Всеволодовича на реке Сити татаровья топорами скромсали, а княжну с княжатами да с владыкой Митрофанием в храме Божием живьем спалили… Ныне князь Ярослав Всеволодович под каблуком таурменским, почитай, на ладан дышит…

– Вот оно что, – сказал схимник.

– Видно, с неба свалился, странничек, – говорят люди, – князи-то наши хуже поганой татарвы пошли. Татарва пройти не успела – воеводы княжьи, дружинники нагрянули: подавай им до последнего. Бают: дань татарве платить. А нам что? Нешто мы их вой воевать просили? Самих побили, сами платите…

Дивится странным речам черноризец. Не по сердцу ему речь народная…

К Суздалю подходить стал, начали татарские воины на конях встречаться; странника не трогают, только промеж себя непонятное лопочут. Постучался иеросхимонах Софроний у врат монастыря, что под Суздалем на холме белелся. Встретил его старый игумен, и страшные речи услышал схимник от него.

– Нет больше земли Русской, – сказал игумен, – нет больше племени русского; всему конец пришел; сыновья наши и русскую речь позабудут. Нагрянули татаровья, взяли грады наши и пожгли их, князей и княгинь поубивали; мужей, жен и младенцев, чернецов и весь чин иерейский мечами рассекли, иных стрелами стреляли, иных в огонь вметали… С других сдирали кожу, иным иглы и щепы под ногти вбивали, поругания над черницами и попадьями, над женами и девицами пред матерями и сестрами чинили. В нашем Суздале, княж-городе, всех людей старых и трудоватых, слепых и хромых ножами иссекли, а юных да пригожих босыми и безпокровными в свои станы увели. С той поры нет в земле Русской епископа-митрополита: мерзость, запустение и уныние великое.

Ушам своим не верит отец Софроний:

– Да как же, коль епископа нет, попов-то ставят?

Вздохнул старец:

– Как не быть епископам, не всех побили, да и не все в греческую землю утекли… Иные, прости Господи, вроде что, как бы с татарвой побратались… Не понять мне…

– В Суздале-то, чаю, здравствует архиерей?

– Нет, старче, архиерея Суздальского! А вот позапрошлым месяцем пришел во Владимир-град, Господь ведает откуда, епископ Роман, галицкого боярского роду… Да Бог с ним, старче…

– Что так?..

Встал игумен, в ноги старцу поклонился:

– Прости, брат, согрешаю. Пьяница и непотребник епископ Роман, и не ведаем, кто его во святители ставил, и по какому праву он на Митрофаниевой кафедре во Владимире уселся…

– А Ростов-то Великий град?

– Ростовский владыка в Орду пошел с татарским князем ряды рядить… Ой, старче, попомни слово мое: погибла земля Русская, погибнет и Церковь Божия…

– А как же Господь-то?…

Игумен наклонился к самому лицу Софрониеву:

– Слышно брат, что Господь Бог люд православный вроде как живьем в Царство Свое переселяет… Ходят слухи, в Китеж-граде чудо великое случилось…

Поклонился схимник игумену. Проводил его тот до самых врат и сказал на прощание:

– А может, какой угодник Божий сыщется и спасет Господь землю… Только мало их, старче, в наши дни…

И отправился схимник в самый Владимир…

– Чего тебе, чернец, нужно? – вопросил владыка Роман. И рассказал ему отец Софроний, как сумел, про житие свое и в грехах покаялся.

– Антиминс тебе, вишь ты? – сказал владыка Роман. – Многого захотел, схимонаше! Во грехе своем довольно ли покаялся? А что, ежели повелю тебя в сыр-подвал посадить, Господа умилостивлять?

Говорит, а сам отца Софрония за бороду дергает, по волосику вырывает.

– Воля твоя, святитель Христов.

И потекли долгие сырые, холодные дни… Сидит в глубоком подвале иеросхимонах Софроний, руки и ноги в цепи закованы.

Зазвенели ключи, затрещали, запели засовы, петли крякнули – и ударило в глаза светом.

– Вставай, поп! Владыка кличет.

Повели старца…

Видит Софроний и глазам не верит: сидит в горнице владыка, развалился, а кругом люди в парчовых кафтанах, вороты порасстегнуты, у иных головы плоские, глаза раскосые. Гогот, крик хмельной стоит, а у владыки лицо красное, как свекла…

– А нут-ка, святый отче, Божий мучениче, пройдись вприсядку промеж столов!

Повалился старец архиерею в ноги:

– Помилосердствуй, владыко святый, отроду не плясал!

– Вишь, чернец упрямый! – загоготал большой протопоп соборный. А толстый боярин хвать старца за волосы и пошел подергивать:

– Батенька, поскачи! Батенька, попляши!

И пошла вокруг пьяная свистопляска. Кто-то ногой в спину пихнул, и старца почти что замертво в подвал отнесли.

Взмолился Господу иеросхимонах Софроний:

– Господи, что ся умножиша стужающии ми, мнози востают на мя!

И вдруг вспоминается, словно живой, странный гость Софрониев:

– Нешто святость твоя, отче, антиминсом не послужит? – светит пречудными глазами гость.

– Господи, неужто из рук непотребника повелеваешь святой антиминс принять? – слезно возопил отец Софроний, и скребучее сомнение поползло в душу.

– А не из рук ли Иудиных Господь крестное торжество стяжал? – шепнул кто-то.

– Истинно, Господи! Изыди, сатана! – твердо сказал узник и успокоился.

Сколько еще дней сидел, Бог сосчитывал. Выйдя на свет Божий, глядит – метелью заносит.

– Преподаю тебе, иеросхимонаше, отпущение грехов, снимаю с тебя соборным решением запреты великие и прещения; жалую тебе святой антиминс с мощами первомученика земли Русской Феодора, – встретил схимника благостный и тихий владыка Кирилл, законный митрополит Владимирский и всея Руси. – А за собрата нашего, за епископа Романа, что яко тать и разбойник во двор овчий забрался, великое у тебя прощение испрашиваю…

Поклонился старец митрополиту в ноги, принял святыню и пошел.

Волки в лесах выли, метель крутила, снег глаза запорашивал, мороз кости сводил. С великой святыней на груди пробирался старец на лыжах днями и ночами. Дал бы Господь до оттепели Волгу перейти.

И перешел Волгу, и пригревать стало, заблистал снег синими искрами, из-под снега ручейки побежали. Видит и сердце радуется: места знакомые, только молодым ельником по пояс поросли. Неужто домой добрался?

Кончился ельник. Господи, да что же это? Видит: за новеньким частоколом белый храм высится. Огнями горит, разливается золоченый купол. Видит, люди суетятся, ему в пояс кланяются, и все они светлые, красивые, радостные…

И пробудилась пустыня снежная голосом медным, и запели серебристые подголоски. Загудел благовест: заклепали во многие била.

Смотрит отец Софроний – над вратами вязь золоченая из посланий апостольских: «Послушлив же был до смерти, смерти же крестныя».

Входит. Видит великий благолепный храм. Горят паникадила, свечи огнем потрескивают, ярым воском благоухают, лампады пред лики угодников теплятся, и полон храм народу самого разного, будто со всего мира христианского собранного. Стоят певчие на клиросах, диакон с кадилом у жертвенника и еще кто-то, только лица никак не разберет отец Софроний, а вот – словно знакомое.

Лишь священника не видит отец Софроний и дивится:

– Как же без иерея-то служить будут?

И вот подходит к отцу Софронию тот, чьего лица разобрать не может, бьет челом и благословения просит:

– Отче честный, – говорит, – со всей Руси народ собрался к обедне, только Божиих иереев не осталось у нас долу. Сделай милость, пожалей народ православный! Отслужи литургию во имя святого мученика Феодора Киевского, ему же и сей храм возведен.

И узнает отец Софроний своего странного гостя, и нечего отцу Софронию спрашивать.

– Правильце твое давно Богу исправлено, язвами цепными на руках твоих написано!

Облачился отец Софроний, совершил проскомидию.

– Бла-го-сло-ви, Вла-ды-ко!

– Благословенно Царство…- запел отец Софроний, и залились на клиросах голоса ангельские.

Служит старец с ангелами литургию, слушает пение херувимов и самому чудится, будто в воздухе все повисли, и слезы градом из очей Софрониевых льются.

И отошла литургия. Идет отец Софроний из храма… Что такое?

Стоит он посреди своей келии в своем стареньком облачении. На столе антиминс свернут. Тускло горят две лучины; на другом столике – деревянные сосуды, что по дороге у игумена Суздальского испросил. Позади гость стоит странный.

– С праздником, отче! – говорит.

Одет в армяке, как в ту осень.

– Дождался тебя, святый отче, – улыбается гость, – отслужили с тобой обедню, причаститься от тебя удостоился.

Молчит отец Софроний, вышел из келии. Глубокий снег и следы лыжные, и … ни души.

Вернулся в келию. Никого.

– Федор, а Федор!

Как не бывало. Только антиминс на столе да лучины потрескивают.

К ночи преставился тихо святой схимник, иеросхимонах Софроний, а в евангельских мирах благая весть пошла: не погибнет земля Русская, ибо великий преставился Господу подвижник и за окаянный народ свой оправдался.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска