Около тридцати лет назад в Кирове появился историко-краеведческий клуб «Мир». Создали его недавно почивший отец Александр Коротаев и Людмила Георгиевна Крылова. Благодаря «Миру» были заложены основы православного воспитания в городе. Но важно не что было сделано, а как.

Людмила Георгиевна Крылова

«Солярис»

Вечером в Истобенске они смотрели «Солярис», устроив маленький кинотеатр на лестничном пролёте третьего этажа.

– Дом стал космической станцией, – сказали мне.

За день я успел налюбоваться этим шумным миром в этом славном доме, который недавно передали православному приходу. До революции дом принадлежал купцу Савиных.

– Истобенск до глубины души поразил меня тем, что это не город, но это и абсолютно не деревня, – говорит мне Людмила Георгиевна. – Нам подарили здесь замечательную шкатулку-сундучок, обшитую атласом нежно-голубого цвета. Там лежат несколько пар бальных перчаток, веер, кружево.

Возможно, это богатство принадлежало одной из дочерей владельца дома либо их сельским подругам. Они нередко свободно владели французским или немецким, собирали библиотеки.

– …Часы нашли, колыбельку, – продолжает Крылова про летнюю обитель своих ребят. – Хотим, чтобы всё здесь стало как раньше. День за днём отдирали старую краску, чтобы дойти до первоначальной. Стены домыли до орнамента девятнадцатого века. Всё покрасим в тот цвет, который был. Вася будет расписывать. Здесь повесим гамак. Тут обустроим место, где можно будет поговорить, почитать.

Вася – это художник Василий Кононов. Он лёгок на помине, появляется в несколько рассеянном состоянии, но тут же получает поручение. Нужно что-то отрубить, а идея ему не очень нравится.

– Топора нет, – говорит Василий убедительно.

– Вот топор, Вася, – мягко отвечает Крылова.

Кононов смиряется. Он взрослый, состоявшийся человек, но она для него навсегда останется Людмилой Георгиевной. Вздыхая, берёт топор.

Все чем-то заняты. Крылова разговаривает со мной, не забывая отдавать распоряжения. Наконец встает и ведёт меня на экскурсию по дому. Где-то наверху говорит задумчиво:

– Здесь, наверное, девицы жили. Как правило, их селили наверху, чтобы могли видеть всё, оставаясь незаметными. И наших девиц тоже поместим наверх! Это будет такая светлая-светлая девичья комната, где они будут заниматься рукоделием. У нас уже есть ткацкий стан, комод, зеркало, столик угловой – была такая мода. Нам принесли гардины, которые были здесь сто лет назад, и портрет хозяина. Его должны были расстрелять…

– Кого?

– Михаила Васильевича Савиных – одного из тех, кто жил здесь. Жена спрятала его в стоге сена, поехала в Москву, добилась, чтобы не трогали. Я видела портрет его сына времён Второй мировой войны. Какое лицо хорошее! Аристократичное.

Как тяжело отмывать стены, чтобы добраться до изначальной краски, так же тяжело узнавать о прошлом Истобенска. Деревня трудно принимает новых людей: смотрит, что ты делаешь, как ты делаешь, и лишь постепенно вырабатывает отношение к тебе. Народ замолчал во время репрессий, и страх этот остался. О многом не говорят. Знают, но молчат.

Вспоминаю сюжет «Соляриса» – фильма, где станция летит над планетой, покрытой разумным океаном. Океан не понимает людей, не желая того, причиняет им боль, и люди не понимают его. Лишь в последних кадрах они что-то узнают друг о друге. Это похоже на наши отношения с прошлым, и не только с ним. С народом, с мирозданием, да что там, с самими собой. Людмила Георгиевна пытается понять, а ребята тянутся следом. Потом вырастают и воспроизводят это в своих институтах, художественных мастерских и так далее. Но той тоски, что разлита в фильме, тут нет – их направляет Бог, поэтому есть, кроме печали, ещё и радость.

Рождение «Мира»

– Отец Иоанн вас пригласил сюда, в Истобенск? – уточняю я, уже готовясь услышать рассказ об истории клуба «Мир».

Отец Иоанн Шаповал – это истобенский настоятель, давний друг мировцев.

– Да, он пригласил. Дом передали недавно, – отвечает Людмила Георгиевна. – Но начали мы сюда ездить ещё в 90-е: мыли стены в храме, делали, что попросят.

Располагаемся в её светлице, чтобы спокойно поговорить…

– Во второй половине 80-х я работала директором городского Дворца пионеров, – начинает рассказ Людмила Георгиевна. – Ровно один год была, возможно, самым молодым в области директором Дворца и единственным беспартийным. Но то, что я хотела осуществить, было не нужно, а то, что было нужно, оказалось  мне неинтересно.

Вместо того чтобы маршировать, отдавать салюты, хотелось сделать что-то новое. И я приняла на работу очень много молодых. Однажды приходит человек с портфелем – вот такая бородка, очки, а глаза под ними такие умные-умные – и говорит: «Хочу у вас работать». Проговорив несколько часов, я узнала, что он историк, играет на гитаре, хорошо знает английский. Это был Александр Коротаев, тогда ещё не священник. Мне очень понравилось то, что он человек этого места – нашей Вятки. Чтоб работать с детьми, нужно знать, кто ты есть, откуда ты, где ты живёшь.

Вместе с ним мы создали такое направление – туристическое краеведение. Сначала возражала: «Я не турист», – мне не нравится походный экстрим. Но привлекло отношение к родному краю. Так появилось то, что впоследствии и стало называться историко-краеведческим клубом «Мир». Однажды Коротаев сообщает: «Людмила Георгиевна, я назначен настоятелем Иоанно-Предтеченской церкви». И туризм у нас чем дальше, тем больше становился православным.

В начале 1990-х почти все храмы в России имели запущенный вид. И вот мы отправились в Суздаль восстанавливать одну из церквей. К своему удивлению, обнаружили, что помощников из России там совсем немного, зато охотно трудятся швейцарцы и немцы, с которыми мы подружились. Ездили потом в гости друг к другу, они участвовали и в наших экспедициях.

* * *

Получив технический подвал на улице Дерендяева, через который шли какие-то трубы, мы долго его приводили в божеский вид – стали детьми подземелья, но вполне довольными жизнью. Развесили фотографии старинной Вятки, поставили два огромных глобуса. Тогда же мы решили, что должны изучать иностранные языки. Когда приехали как-то в Англию, где ребята не только разговаривали, но и пели, нас спрашивали: «Вы кто?» – не веря, что русские могут так.

Потом однажды мы с подругами захотели сходить в храм на Пасху. Это было рискованно, ведь мы комсомольцы, а молодёжь фотографировали, чтобы потом пропесочить. Но всё равно пошли. А спустя много лет я пришла в Серафимовский собор уже одна.

Мне было там очень хорошо, но я почему-то никак не могла перекреститься. А однажды – это было уже после появления «Мира» – кто-то предложил: «Давайте съездим в Уржум к отцу Александру Звереву». И мы поехали. Там, в храме, отсутствовало электричество, горели свечи – и ты был вместе со всеми, но один перед Богом. Шла вечерняя служба, к концу которой я поняла, что рука сама совершает крестное знамение. Мы, выросшие в советское время, как правило, приходили в Церковь в зрелом возрасте, я ведь 1952 года рождения. А дети, наши «мировцы», – другие, их не смущает строгость тех же постов, как меня, многие пожили в монастырях. Одного, помню, ветром шатало – пожил на хлебе и воде, так что ремень три раза можно вокруг него обернуть. Начинаю ему говорить, что можно и без этого, главное – вера, а он шутя: «Вот стану батюшкой и сто поклонов вам назначу, Людмила Георгиевна».

Я их не просто глубоко уважаю, я… не знаю, какое слово подобрать. Они сами и очень рано поняли то, что до многих взрослых не дойдёт никогда. Только делание может соединить людей, только оно вылепляет из нас людей. Они созидатели и хранители. Больше двадцати человек стали кандидатами наук. «Сделай то-то», – кричу я, потом спохватываюсь: это уже давно не просто девочка моя, Ленка Кустова, а Елена Витальевна – человек науки! Дети выросли, стали Еленами Ивановнами, Иванами Ивановичами.

Клуб «Мир» в Медянах. Фото А. Синицына

Сейчас упразднили повсеместно лагеря труда и отдыха – говорят, что дети должны только отдыхать. А наши говорят: «Я за всю жизнь столько не работала, сколько за эти несколько дней». Вздыхая, чистят или красят. Если не хочется трудиться, наверное, нужно найти что-то другое, не наш «Мир».

Пятнадцать лет назад к нам приехала девочка из Германии, в совершенстве знавшая русский. Вымыла окна в трапезной, потом мы познакомились и с тех пор уже не забываем друг друга. Пишет письма то из Австралии, то ещё откуда-то, ведь она работает в Красном Кресте – приходится ездить. Однажды привезла мужа. Но началось всё с того, что она просто взяла и вымыла окна.

* * *

Всё-таки и в уединённой светлице нас нашли. Требуют ценных указаний у предводительницы.

– Вымойте веранду так, чтобы можно было ходить без обуви, и собирайтесь на пляж.

Возвращается к рассказу:

– Потом был Великорецкий крестный ход. Про него я знала с детства. В начале июня у нас говорили: «Николай ушёл на Великую». Какой Николай, на какую Великую? Потом поняла, что люди ждали возвращения Николая – он придёт, и будет всё хорошо. Слышала про бабушек, которые ходят в крестный ход, как милиция их вылавливает, привозит в Киров, но они снова идут.

Когда дети повели меня в первый наш крестный ход, это было что-то! Я не могу вставать в два часа ночи, в три часа. Ложиться в это время могу, а вставать – нет. Шла с закрытыми глазами, говорила: «Вы меня держите только, пожалуйста». И они меня вели. Они – дети «Мира» – меня сделали такой, какая я есть.

В Великорецком мы десять лет жили в палатках. Перенесли три урагана и множество ливней. В первый раз мы разбивали там лагерь под сильным дождём, легко одетые. Весь день работали, восстанавливая храм, а в полночь варили пельмени – и были счастливы! Дождь шёл постоянно, у нас зуб на зуб не попадал. Я съездила в воинскую часть и попросила полевую кухню. Когда ракетчики везли её к нам, люди решили – война началась: тянула кухню какая-то огромная военная машина, сломавшая мост. Ещё мы взялись укреплять берег. Легендарная сосна, на которой, по преданию, явился образ святителя Николая Чудотворца, выглядела не слишком ухоженно. Наши мальчишки отправились в лес вырезать дёрн. Носили его к сосне в надежде, что приживётся. Прижилось.

Сундуки с сокровищами

– Когда человек видит то, что нам удалось найти в заброшенных деревнях, – говорит Крылова, – эти прялки, сарафаны и всё остальное, у него всё переворачивается, он понимает, что его это очень волнует. Генетика. У нас есть мечта стать Центром русской культуры и письменности. Чего стоит только вятская домовая роспись, которую мы собрали! А это лишь одна из коллекций. Два сундука полотенец и кружев, два сундука народных костюмов. Имеется коллекция филёнок, где, кроме цветов, птиц, зверей и людей, есть геометрические солярные знаки и росписи. Мы пишем в правительство области, объясняем, что всё это не должно лежать в сундуках, это должны видеть все.

В «Мире» более 20 коллекций предметов крестьянского быта, и они не просто лежат в сундуках

А вот как всё начиналось. Пришёл Петька Любимов, у которого папа работал научным сотрудником в Кировском краеведческом музее. Подал идею, и мы отправились в первую свою экспедицию, которых были за минувшие годы уже десятки. Ездили мы на север, обычно в Подосиновский и Лузский районы. Помню, как пришли в деревню Байкалово – сорок домов, крапива выше меня, в каждом доме можно жить, а людей нет. Это перевернуло моё сознание. Именно сходившие в экспедицию, сумевшие спасти что-то из уходящих деревень стали тем костяком, на котором стоит «Мир».

– Что удалось спасти?

– Спросите, находили ли мы игрушки? Никогда. Всё есть, а игрушек нет.

Но нет дома, где не было бы кузнецовского фарфора. У нас его огромная коллекция. Второе – это наше сокровище, вятская и вологодская домовая роспись. Дальше – народный костюм, 22 коллекции. И нет двух одинаковых вещей.

В одной из экспедиций заболел наш научный руководитель – Вадим Александрович Любимов. А ведь мы не сами по себе в экспедициях, а под эгидой краеведческого музея. Поэтому пришлось принимать решение – уезжаем на два дня раньше. Напоследок говорю ребятам: «Если вы меня в половине пятого разбудите, сходим в ещё одну деревню». Втайне надеялась, что никто не встанет, уж очень не хотелось просыпаться в такую рань. Ничего подобного. Будят. Идём по хорошей асфальтированной дороге. Рассветает. В одном месте знаем, что должна быть деревня, но всё заросло, с дороги её не видно. Находим. Первый дом на пути выглядит странно. Половину увезли, половину оставили, и она, как модель в музее, стоит разрезанная. По правую руку на вешалке при входе висит сарафан. Этого не может быть! Но он висит, прекрасно сохранившийся. «Какие дети, – думаю, – хорошие. Разбудили ведь». Если бы мы нашли только этот сарафан, это уже оправдало бы экспедицию. Но когда вышли из дома, смотрим – наверху дверка интересная. Спрашиваю: «Кто может залезть?» Залезли, а там роспись. Шкаф на улице приставлен. Шкаф и шкаф, что может быть интересного? Но Катя кричит: «Мужик!» «Ой, что за мужик?» – думаю. Оказывается, нарисован на боковой части шкафа человек, идущий по волнам, и что-то написано. Это точно в музей, потому что очень много есть нарисованных цветов, птиц, львов и очень редко встречаются изображения людей.

Сарафан надела Катька и стояла в нём среди сосен. И это было красиво до невозможности!

Пушкин сказал: желание уже творит. Я очень верю в эти слова. Нужно чего-то желать, и к тебе будет приходить всё, что действительно важно, сам не знаешь откуда. А если хорошего желаешь, Бог поможет.

Иконы. Когда матушке-настоятельнице Преображенской обители привезли в подарок, она была изумлена: «Неужели ещё можно найти иконы!» В Великорецкий монастырь передали образ Ионы Пророка. Его нашли в тот год, когда с нами в экспедицию отправилась Маргита Спранцмане, журналист из Риги. Зашли в дом, где уже лет двадцать никого. Ребята на лавочку уселись, а Серёжа Грухин окликает: «Людмила Георгиевна, идите сюда!»

Захожу в дом, и он показывает во-о-от таких размеров икону. Это было в Вологодской области. А Маргита взяла да и написала потом в свою газету целый разворот, получила премию «Серебряный шар», которая выдаётся иностранным журналистам за лучшие материалы о России.

* * *

Из очерка Маргиты Спранцмане «Живая старина мёртвых деревень»:

«Две повети были пусты. Прогнившие их балки ходили под ногами. Зато третий дом оказался сокровищницей. На чердаке хозяева бросили утварь, мебель и даже старинные фотографии.

– Рассматривайте каждую доску! – советует Людмила Георгиевна.

Моя неопытность налицо. Пинаю обломанную деревяшку. Следом идёт сотрудник Кировского краеведческого музея Владимир Любимов:

– С ума сошла? Это же старинное трепало!

Такой тоненькой доской в старину обрабатывали лён. Трепало не редкость, но на этом экземпляре Владимир Александрович рассмотрел уникальный узор. И тут же припрятал находку в  сумку. Сгодится для музея».

«Большой образ пророка Ионы лежал на полу под мусором. Выходило, что 14 участников экспедиции прошли мимо. Только пятнадцатый догадался перевернуть чёрную доску. Иона взглянул ласково: “Наконец-то…” Икона храмовая. Очевидно, поблизости уничтожали церковь и жители разобрали образа по домам. Иконы находят почти в каждой экспедиции. Но это – таинственная доля избранных. “Был у нас мальчик. Зайдёт в пустой дом и обязательно икону вынесет, – рассказывала позже Крылова. Пауза: – Теперь тот паренёк стал священником”».

«Процессия двинулась через поле льна. Выглядела она чудаковато. Лиля волокла старинные санки, Яша – огромную бутыль в плетёнке, Ксюша – круглый короб. Мне доверили прялки. Дорогой невесть почему стали вспоминать экспедицию в деревню Минин Дор, где несколько лет назад с ребятами из “Мира” случилась беда.

До Минина Дора шли тогда 20 км лесом. На деревню в 60 домов и три улицы – ни одного человека. До вечера успели осмотреть только треть зданий. Едва вышли за околицу, навстречу из леса – человек с ружьём.

– Бросайте барахло!

Пришлось подчиниться. Участник того похода Эдик Филиппов говорит, что настолько сочного мата прежде не слыхивал.

– Ах вы, такие-растакие! Грабить нас пришли? – горячился мужик, оказавшийся жителем Минина Дора.

Тут из чащи выскочили собаки, а следом – второй охотник. Холодное дуло уткнулось Людмиле Георгиевне в затылок.

– Если залезали в наш дом, застрелим на месте. Закопаем, никто и не узнает. А сейчас идём проверять.

Крылова помнит, что шагала по вечерней улице и отстранённо думала: “Какой красивый вечер! Жаль, что приходится умирать…” Второй вооружённый человек оставался с ребятами.

У краеведов существуют неписаные законы. Если дом заперт, сюда не заходят. Поэтому когда Людмила Георгиевна увидела, что двери избы охотника подпёрты палкой, она перевела дух. Обошлось.

– Ладно, – смягчился хозяин. – Заходи.

За порогом приказал остановиться. Откинул половик. Под ним оказался взведённый капкан на медведя. В комнате снова остановка. Под ковриком спрятан капкан на лису. Такие же ловушки на повети и в сундуках.

– Вижу, вы люди честные. Бери теперь что хочешь!

Людмила Георгиевна нашла на дне сундука несколько старинных рубах.

– Может быть, на дорогу чаю напьётесь? – лукаво улыбнулся охотник.

Она ещё чувствовала на затылке холодок от дула. Колени не гнулись.

– Обязательно напьёмся! – ответила и улыбнулась».

Вечер с владыкой

Когда передали Церкви Успенский собор, мировцы помогали приводить его в порядок, а Людмила Георгиевна на много лет заняла своё место в храме: «В Успенском я как встала на это место, так и была там», – говорит. Оттуда лучше всего было видно и слышно владыку Хрисанфа.

– Это были самые счастливые часы моей жизни, когда там служил владыка Хрисанф, – говорит она. – Он – моя любовь на всю жизнь. Каждый год меня и ещё нескольких женщин приглашал к себе на день жён-мироносиц, встречал нас без облачения, в жилеточке. Можно было подойти и сказать: «Я вас люблю!» Знаете, говорить просто очень непросто, а он это умел. Каждый раз повторял: «Пусть с вами остаются вера, надежда, любовь». Я слышала это неделю назад, но каждый раз это было словно в первый раз и в последний.

Мы все помним, как он приехал к нам в подвал на Дерендяева в гости. Молодёжью в епархии занимался диакон Олег Фоминых. Он приходил и громогласно, жизнерадостно возглашал: «Ну что там по молодёжи, давайте замутим что-нибудь!» Он и сообщил нам, что владыка хочет посмотреть, как мы живём. Я испугалась, говорю: «У нас вход в подвал очень низкий, придётся наклоняться». – «Ничего! Пройдём!»

Владыка любил белые розы, и мы купили ему большой букет. Нашли виноград в июне. Накрыли белой скатертью теннисные столы. Ровно в 6 часов, минута в минуту, подъехала машина. Станцевали что-то, спели. Вижу, владыке хорошо, он спокоен. Ему ведь часто приходилось делать визиты, которые, как правило, продолжались 20-30 минут, в особых случаях – час. У нас он провёл пять часов! В какой-то момент посмотрел на часы. Говорит келейнику: «У меня часы идут?» «Идут», – отвечает келейник. И тогда владыка сказал: «Я вас задержал». Представляете?!

Мы, конечно, возопили, что ничего подобного, и позвали его в трапезную. Был восьмой час вечера, и владыка, ни к чему не притронувшись, даже к винограду, начал говорить. Вспоминал детство, с огромной нежностью говорил о маме, об армии, где ему, как верующему, пришлось страшно тяжело, но он никого не осуждал. Когда он уходил, мы были как один человек – это то чудо, которое совершает с людьми любовь.

Мы много всего спели, но главную песню, его любимую, так и не решились: «Несе Галя воду». Разучили, но не решились, ведь у владыки был абсолютный слух, и я боялась, что мы что-то переврём. Вот колядки петь не боялись, и с этим была связана смешная история. На Пасху в Вятских Увалах каждый год проходил концерт. Нас запускали где-то в середине, мы пели, владыка слушал, после чего вставал и уходил. Всегда. А там столько разных выступлений было, людям было обидно. Через несколько лет организаторы концерта заметили закономерность и стали нас ставить в конец – последним номером, чтобы владыка посмотрел всех.

…Так вот, «Несе Галя воду» не осмелились. Потом, когда владыки не стало, отец Александр Балыбердин позвал нас на вечер памяти. В клубе появилась тогда Юля с пид Харькива, и я говорю ей: «Юля, мне нужно, чтобы ты спела. Там будет много людей, у которых хороший слух, учти это». Начала она тихо-тихо, потом всё громче. В зале стояла гробовая тишина.

Возле того места, где я стояла в Успенском много лет, владыку и похоронили. Наши мальчики копали могилу – отец Андрей Дудин, Костя Редников. Они для меня всегда будут мальчиками, пока я жива.

Человек вообще не умирает. А с теми, кто уходит, остаётся связь.

Преображенская, Пятницкая, Спасская

В доме отключилось электричество. В комнату входит девушка, сообщает:

– Так как у нас нет света, мы будем обедать – ягоды, молоко и бутерброды с колбасой. Больше вариантов нет.

– И сметану купите, – советует Людмила Георгиевна. – Деньги у Вари. Оля, вот ещё что. Купи им… лимонад. Пусть они будут счастливы.

– А сейчас расскажу про переименования улиц, – говорит Крылова. – Давным-давно, в 90-е годы, были предложения вернуть им исторические имена. Но власти ответили, что либо выплачивать зарплату, либо переименовываются улицы.

И тогда мы пошли другим путём. На нашем доме на улице Дерендяева я повесила табличку с названием: «Улица Всехсвятская». В 10 вечера повесили, в 8 утра звонок из городской администрации: «Людмила Георгиевна, что вы себе позволяете?! Улицы переименовываете? Немедленно снять!» Но я ничего немедленно делать не стала. Снова звонят: «Вы сняли?» Объясняю, что мы ничего не переименовывали. «Убрать! – шумят в трубке. – В два часа ждите комиссию».

Ну и хорошо, думаю, узнают, наконец, что такое «Мир». В два часа приходят несколько человек. Я им всё объяснила. Договорились, что допишу на табличке: «историческое название». «И под козырёк уберите!»

Договорились. Прошло немного времени, и гроза недалеко от нас повалила дерево. Говорю своим: «Давайте перенесём его поближе». «Зачем нам дерево?» – спрашивают. Предлагаю спилить ветки и вкопать ствол в землю. Вкопали, зацементировали. Что делать дальше? Дальше я вспомнила деревянный столб на Соловках. Там висели указатели, что до Москвы столько-то километров, до Киева и Санкт-Петербурга столько-то. Мы нашли досочки, ошкурили их и выжгли на них названия улиц – старые и новые.

Столб стал популярен в городе, люди начали приходить с вопросами: «Почему нет моей улицы?», «А как моя называлась?»… В День города молодёжь повалила мимо нашего дерева салют смотреть. Столб выдрали, досочки сорвали. Нам потом их из разных мест приносили обратно. Мы всё восстановили, укрепили лучше прежнего, но через год всё повторилось. Даю своим задание: «Придумайте, как нам сделать, чтобы уже не отковыряли, не достали, не отломали». Они думали-думали и придумали: названия написали на бетонных плитах, карту на стене повесили, берёзки-цветочки рядом посадили.

Потом мы взяли рисунки художника Татьяны Дедовой, сделали таблички с подписями в четыре строки – названия улиц и коротенькие рассказы о них. На Кирилла и Мефодия ребята взяли лестницы, шурупы и таблички развесили. Удивительно, но каждый раз, когда вешали очередную, выходило из-за туч солнце. И что-то сдвинулось, не только в природе: городская Дума вдруг приняла решение переименовать Энгельса в Преображенскую, Большевиков – в Казанскую, Степана Халтурина – в Пятницкую, а Дрелевскую, названную так в честь комиссара времён Гражданской войны, в Спасскую. Я считаю, что, если бы «Мир» добился только этого, мы уже получили бы право гордиться собой.

Девятое мая

– В 92-м немцы, у которых я была в гостях в Бремене, сказали однажды: «Людмила, мы вынуждены вас оставить дома, потому что идём на бал в честь шестнадцатилетия дочери». Оказалось, что девочка пойдёт в бальном платье, соответственно должны одеться и сопровождающие. В России в эту пору было по талонам мясо и масло. Но когда я вернулась в Вятку, то сказала себе: «У нас тоже будут бальные танцы!» В областной библиотеке имени Герцена мы узнали про балы всё, что только возможно. За всё время существования Герценовки этим не поинтересовался ни один человек, и сотрудники сбежались посмотреть на нас.

Народ, конечно, сомневался, но я обратилась к подруге, учительнице французского, 20 лет увлекающейся танцами: «Ларис, научишь нас?» Она согласилась за месяц научить танцевать венский вальс.

И первые шестнадцать человек, включая меня, хотя я танцую ужасно, отправились учиться. Как оказалось, начали с самого трудного. Венский вальс длится десять минут – это просто умереть надо, чтобы все движения запомнить от начала до конца. А на Рождество состоялся первый наш бал. Свечи горели четыре часа, ровно столько мы танцевали. Шестнадцать человек, остальные смотрели. Вышла первая пара, к ней присоединилась следующая. Девушки шли в перчатках, найденных неизвестно где, шляпках. Так как раньше десяти вечера балы начинать нельзя, приходилось отпрашивать ребят у родителей, чтобы утром с первыми троллейбусами и автобусами отправить их по домам.

Потом разучили ещё танцы, начали одеваться в точном соответствии с эпохой. Кто может – шьёт сам, кто не может – заказывает. Однажды, помню, входят пятеро мальчиков. Я онемела: у каждого мундир в точном соответствии с табелями о рангах и формой различных учреждений. У Министерства юстиции был свой мундир, у Академии художеств – свой. Ездили в Петербург, где изучали одежду XIX века, добиваясь, чтобы всё было аутентично. Затем вышли на эпоху модерна начала ХХ века. Далее – к одежде военной поры.

Моего дедушки, Черняева Михаила Андреевича, не стало в 72-м. Один раз в год он надевал награды. Просто сидел и курил. О войне не рассказывал никогда. Вспоминая его, я придумала название бала, который мы даём раз в году – 9 мая: «В шесть часов вечера после войны».

Как-то к нам в «Мир» попросились на экскурсию прокуроры из области, посмотреть наши коллекции. Провели у нас несколько часов и были очень довольны. Мы сказали им: если у кого-то сохранились вещи времён войны, нам они очень нужны. И они принесли платья, обувь, перчатки, ридикюльчик, что-то ещё. Так начала собираться коллекция. И представляете, почти всё неизношенное, потому что надевалось только по праздникам.

 Этот бал «мировцы» устраивают раз в году, в День Победы

Однажды, услышав 9 мая звуки оркестра на Театральной площади, мы пошли туда с двумя гармошками. Из машин и городского транспорта кричали: «С Днём Победы!» Мы танцевали на глазах у тысяч людей – в крепдешиновых платьицах до колен, с кружевными воротничками, в перчаточках. Я сказала: «Девочки не должны быть в военной форме, как им хочется. Девочки должны одеваться как девочки».

В 2017-м на День Победы шёл проливной дождь. Никто не взял зонтики. Танцевали у городской ротонды восемьдесят «мировцев». Вечером звонят: «Вас показывают по Центральному телевидению – “Мир” танцует». Прожектор освещает капли на лицах, девочки в беретиках, белых носочках танцуют в лужах, лужах, лужах.

Мы никогда не говорим про патриотизм, про воспитание нравственное, духовное. Только то, что мы делаем, делает нас теми, кто мы есть.

* * *

Потом мы ели клубнику, собранную детьми. Было вкусно. Мне достался шатающийся стул, который я починил, повозившись, с помощью перочинного ножа. Заслужил этим заинтересованные взгляды и даже стал немного своим. Другого пути – нет.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска