Пасхальный рассказ

Этот рассказ был написан 109 лет назад. В нём нельзя не увидеть предчувствие богоборческого времени и последующего воскресения Церкви из мёртвых… Текст печатается в современной редакции, подготовленной газетой «Вера».

По убогой, запущенной церкви ходит священник. Кадит и поёт: «Хвалите имя Господне, хвалите, рабы Господа»… Поёт и кадит, а рабов-то и нет: в церкви пусто…

В. Розанов

Эдуард Панов. «Пасха» (изображение с сайта voskole.ru)

Уже с середины поста у отца Петра по обыкновению стало расти предпраздничное настроение. И сам пост становился ему всё ближе и дороже. Он не только привыкал к строгому воздержанию, но и находил в нём особенную сладость. Пост усугублял радость ожидания. Священник простаивал долгие покаянные службы, довольствовался супом с грибами и чаем с мёдом, с улыбкой смотрел, как опадают сугробы, как по утрам покрываются они глянцевитым ледком, который серебристыми брызгами сверкает на великолепном весёлом солнышке.

«А вот здесь и не тает», – говорит про себя о. Пётр, когда, проходя из церкви, видит близ узкой извилистой тропинки доску или клок соломы, под которыми снег стоял маленьким упругим бугорком.

Шли один за другим дни, и всё напряжённее становилось у о. Петра чувство ожидания праздника, и будто сердце ширилось и росло у него в груди. С половины шестой недели начались уже и приготовления. В церкви чистили от пыли иконы, киоты, мыли стены и пол, приготовляли лампадки и фонари для иллюминации, псаломщик в церковной школе устраивал спевки к празднику. Готовили концерт «Да воскреснет Бог». Псаломщик назначал спевки по вечерам около шести часов. Часов в деревне было немного, а те, какие были, показывали время по-разному. Поэтому некоторые дисканты и альты приходили в школу около четырёх часов, а то и раньше. Кроме певчих, собирались и любители пения, и потому по вечерам возле школы толпился народ. От этого казалось, что праздник совсем близко, что его уже вышли встречать. Сторож Трофимыч чувствовал себя на спевках чем-то вроде виновника торжества, делал строгие замечания шаловливым дискантам и жарко-прежарко топил печку, ни под каким видом не позволяя зажигать ламп:

– Нынче керосин-то дорог.

Пели с восковыми свечами. И это пение в полутьме большой классной комнаты с тёмными силуэтами слушателей по углам и с красными дрожащими бликами по стенам от горящих дров в печке придавало спевкам отпечаток чего-то необычного: с одной стороны – торжественного, важного, с другой – спешного, торопливого, экстренного.

Необычная обстановка спевок ещё более усиливала предпраздничное настроение отца Петра: «Скоро Пасха!»

На Страстной начались приготовления и в доме священника. Шли они нервно, а иногда и смешно. Тем не менее, когда о. Пётр видел, как кухарка, растрёпанная и сердитая, моя посуду, беспощадно плескала воду направо и налево, глухо ворча что-то себе под нос по адресу матушки, он и в этом ворчании кухарки слышал одно: «Скоро Пасха».

Страстная Суббота, день последний, канун Пасхи… В семь часов отец Пётр положил начало чтению Деяний, потом пришёл домой, немного закусил, выпил два стакана чаю и, чтоб подкрепиться силами к служению праздничной утрени, прилёг отдохнуть, распорядившись непременно разбудить его к половине одиннадцатого – утреню начинали служить около часу ночи. Спать хотелось, хотя и как-то странно было почивать в необычайный, таинственный вечер пред пасхальной заутреней. Тем не менее отец Пётр прилёг.

Он сильно устал на Страстной неделе. Предыдущую ночь совсем не спал. Усталость чувствовалась во всех членах – тело как будто каменело, но в груди было так много острого, горячего чувства праздничной радости, что о. Пётр долго ворочался с боку на бок, как это бывает при нервной взвинченности во время бессонницы. Наконец усталость превозмогла, и он забылся.

Каково же было его смятение, его ужас и страх, когда батюшка, проснувшись, увидел, что часы показывают… полвторого!

– Боже мой! – растерялся о. Пётр. – Полночь давно прошла… Что же это такое! Как случилось? Не разбудили… Но где же все?

Отец Пётр в замешательстве метался по комнате, хватался то за одно, то за другое, брал не то, что нужно, путался, задевал стулья, уронил лампу.

– Боже мой! Ничего не найдёшь… Да куда ж все подевались?! Уехали в другое село? Что такое? Кто-нибудь есть здесь?! Кто здесь?! – вскрикивал о. Пётр.

Кое-как ему удалось набросить на себя рясу, и он, с взъерошенными волосами, стремглав бросился на улицу. Но едва выйдя за калитку, в онемении остановился – что это?

На площади вокруг церкви было совершенно темно и пусто. Ни в одном окне не было видно ни огонька. Не было слышно ни звука. Всё совсем не так, как в пасхальную ночь, когда в церкви рядом горят сотни огней, а гул голосов с площади несётся далеко за реку. А это что же?

Батюшка не мог двинуться с места. Взгляд его упал на деревню. Там всё было как обычно. Самая обыкновенная ночь. В крестьянских избах темно, вокруг ничто не зашелохнёт, только слышались голоса там, где работала на реке водяная мельница.

– Работают! – ужаснулся о. Пётр. – В такую ночь работают?!. – он почти прокричал: – Не понимаю! Ничего не понимаю.

На голос о. Петра отозвалась где-то на деревне собака. На чьём-то дворе звякнуло ведро и послышался голос:

– Да тпру, стой!.. Тпру…

Ничего похожего на пасхальную ночь.

Отец Пётр в недоумении бросился опять в дом. В столовой был накрыт стол. Белоснежная скатерть, на ней кулич, сыр, яйца, ветчина – всё, как нужно для разговения. Во всём в доме чистота и праздничность.

– Пасха, Пасха… Но как же так? Что же церковь?

Отец Пётр опрометью направился к церкви. Подошёл к двери, взялся за скобку – заперта. Посмотрел на сторожку – темно.

– Это всё сторож Трофимыч, – решил почему-то священник, – это он проспал. Потому так это и…

Отец Пётр подбежал к сторожке и застучал по подоконнику:

– Трофимыч! Трофимыч! Проспал! Заутреню проспал!..

Ответа не было.

– Трофимыч! – ещё громче застучал батюшка кулаком.

Окно отворилось, но высунулась из него голова не Трофимыча, а кого-то другого, бритого и похожего на швейцара.

– Какой Трофимыч? Что такое? Пожар, что ли? – спрашивала голова. – А? Что?

– Да проспали заутреню, – горячился о. Пётр. – Звони скорее… Скорее! Сегодня же Пасха… К заутрене скорее! Ну?

Голова несколько мгновений в недоумении помолчала, потом сощурила заспанные глаза, внимательно и подозрительно окинула взором фигуру о. Петра и наконец заговорила:

– Заутреня? Пасха?.. Гм… Чудно!.. Какая такая заутреня?

– О Господи Боже мой, – волновался о. Пётр. – Он ещё не понимает! Да ведь нынче ж Пасха! Сейчас заутреню нужно… Пасхальную заутреню…

Голова опять промычала что-то неопределённое, опять подозрительным взглядом окинула о. Петра и, изобразив досаду на лице, промолвила:

– Я сейчас к вам выйду.

Через несколько минут пред о. Петром стоял человек, одетый в какую-то форменную одежду и похожий не то на швейцара, не то на английского кучера.

– Простите, – начал он, – я вас совсем не могу понять. Прежде всего скажите, пожалуйста, кто вы?

– Как кто? – почти с плачем отвечал о. Пётр. – Я здешний священник! Священник здешний! Нужно служить, но я проспал, и все проспали… Что же вы молчите? Я тоже ничего не понимаю.

– А я начинаю понимать, – с расстановкой произнёс человек в форме. – Вы, очевидно, слишком много занимались своими делами или ещё что-нибудь такое делали и упустили из виду, что теперь не существует ни Пасхи, ни заутрени – ничего такого…

У отца Петра зашевелились волосы на голове. Он стоял и широко раскрытыми неподвижными глазами смотрел на человека в форме.

– Вот, присядьте на скамейку, – предложил сторож. – Или, если угодно, я могу проводить вас до дому…

– Куда проводить? До какого до дому? – простонал отец Пётр. – Пасха, Пасха сегодня! Великий праздник…

– Ах, да нет же! – уже раздражённо проговорил человек в форме. – Я же вам говорю, что теперь упразднены все праздники.

Тут словно молния прорезало о. Петра одно воспоминание. Недавно совсем кто-то говорил ему, что у нас слишком много праздников, что храмы, попы и церковные школы – это только один вред для народа, что службы и пост – это только доходная статья для духовенства. И так далее. Вспомнил он и о том, как один мужик на его слова о необходимости говения и исповеди и о пользе бодрствования душою дерзко и нетерпеливо ответил:

– А плевать бы я хотел на всё это! Какая там ещё душа? Брюхо – вот это я понимаю. Да вот разве ещё кулак. А остальное? Да по мне вы свои церкви хоть запечатайте совсем – и не почешусь.

Отец Пётр понял всё и тихо уже, робким и убитым тоном спросил:

– Значит, запечатана?

– Да. Запечатана… То есть не то чтобы совсем запечатана… Иногда отпираем. Для посетителей. Интересуются некоторые, как это там было раньше.

Батюшка улыбнулся неестественной болезненной улыбкой:

– …Как музей?

– Вот-вот. Как музей, именно…

– Пустите меня! – тихо и просительно проговорил о. Пётр.

В его голосе соединились скорбь и вместе с тем острое желание увидеть святой алтарь – он боялся, что человек в форме не пустит его в храм. Ведь теперь это зависело уже от него.

– У нас вход открыт только два раза в неделю, – проговорил человек в форме. – Вот пожалуйте во вторник. А теперь уже и поздно.

– Но ведь нынче же Пасха! Как же во вторник! – прокричал о. Пётр. – А как вы пускаете? За плату?

– 15 копеек с персоны.

– Послушайте, я вам заплачу 15 рублей, – схватил о. Пётр сторожа за руку. – Мало? Я вам отдам всё, что у меня есть. Но пустите меня сейчас. Сейчас!

Сторож постоял с минуту в нерешительности.

– Ну уж что с вами делать! – решил он, наконец.

Когда сторож, взяв фонарь, отпер знакомый отцу Петру замок тяжёлой, обитой железом двери, им овладела нервная дрожь.

– Господи, спаси и помилуй!

Сторож смотрел на о. Петра с удивлением.

Отперли и вторую дверь, и священник очутился в притворе.

Чем-то непривычным пахнуло на о. Петра. По-видимому, всё в церкви было, как и раньше. Вот прежние иконы. Те самые, пред которыми о. Пётр отслужил столько литургий, отпел столько молебнов и акафистов, пред которыми ставил свечи и кадил ладаном. Сколько пред ними было пролито слёз – и горестных, и радостных, и благодарных! Те самые иконы… И панихидный столик здесь, у стены. И этот ореховый киот с иконой Пантелеимона. Но как всё это посиротело, как одиноко и уныло выглядит! Подсвечники покосились и покрылись ржавчиной – это видно даже при фонаре. Резьба иконостаса искрошилась и то там, то здесь валялась на полу. Священник поднял фрагмент с потускневшей позолотой. Но куда его? Он был там, наверху. И он бережно положил его на подоконник. Руку его сейчас же опутала густая липкая паутина. Батюшка пошёл дальше. Под ногами хрустела обвалившаяся извёстка и трещало стекло. Должно быть, были разбиты окна.

«Какое запустение! – думал отец Пётр. – Хоть бы убрали…»

Ходя по церкви из угла в угол, он с нежностью, с чисто материнской лаской дотрагивался то до одной вещи, то до другой, подолгу держал в руках, целовал и крестился.

Зашёл на клирос. Вот столик, за которым читали шестопсалмие, часы и прочее. Вот место, где всегда стоял бас Никанорыч. Шкапик с книгами. И книги те же…

«Боже мой, ужели это я?! – вдруг испугался о. Пётр. – И ужели это та церковь, где я служил?»

Отец Пётр повернулся к западным дверям и долго стоял неподвижно.

«Это Пасха? – подумал он. – А бывало, праздничные одежды, свечи в руках, радостные лица…»

– Мир все-ем! – протянул о. Пётр, и голос у него оборвался.

«Можно ли больше надругаться над верующей душой? – подумал он. – Поистине зол и мстителен сатана».

Отец Пётр отыскал в шкале цветную триодь и открыл её на первых страницах. Попробовал читать, но было темно.

– Нет ли где здесь свечи? На клиросе всегда были свечи…

Сторож дремал, присев на сундук в углу.

Священник отыскал жёлтый огарок свечи, твёрдый, как гвоздь, и зажёг его. Огарок затрещал, и о. Пётр радостно улыбнулся. Он всегда любил этот треск, когда ещё до рассвета приходил в церковь и сам зажигал первую свечу. Он и вообще любил свечу, именно жёлтую, восковую, пахучую. Любил её скромный и пугливый огонёк, любил он молиться со свечой. Она словно зажигала что-то в душе, сама была как будто чем-то живым и нежным. Отец Пётр долгим любовным взглядом посмотрел на свечу и поднёс её к странице: «Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся»…

«Какие слова! Как всё это близко!» Помнит о. Пётр, как, ещё будучи учеником духовного училища, любил он Великим постом заглядывать в эти заветные страницы и как тогда ещё святые и торжественные слова наполняли его благоговейным трепетом.

Медленно, шёпотом читал он: «Очистим чувствия и узрим… Христа блистающая… Да празднует же мир – Христос бо воста… Веселие вечное».

«…Вечное!» – остановился отец Пётр.

И продолжал читать дальше: «…Из гроба Красное правды нам возсия Солнце… О другини! приидите, вонями помажем тело живоносное… Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь: се бо приидоша к тебе, яко богосветлая светила, от запада, и севера, и моря, и востока чада твоя, в тебе благословящая Христа вовеки!»

«Во веки…» – несколько раз повторил о. Пётр. В глазах у него зарябило. И дышащие радостью слова священных песен, и восковые капли на листах триоди, и какой-то особенный, ни с чем несравнимый запах от церковных кожаных книг – всё это показалось сейчас ему до того сродным, во всём этом было так много души самого его, а также души его отца, деда, прадеда, души дьячка Ивана Кузьмича и всех его предков, души церковного старосты, церковного сторожа, здесь было так много подлинной, живой души каждого русского мужика, всего русского народа, что взять всё это и куда-то запереть? Это просто невероятно! Это значит взять душу у о. Петра, у Ивана Кузьмича, у всех мужиков, у всего народа и совершить над нею какое-то тяжкое и гнусное преступление… Нет! Это невозможно. И не может быть сомнения, что вот нынче же, сейчас, в эту же ночь, запоют по старым, закапанным страницам триоди, оживят эти страницы, а также жизнью наполнят и всё вокруг…

Но о. Пётр оглянулся назад, увидел грязь и пустоту церкви, услышал храп сторожа в тёмном углу, и стремительный поток его радужных мыслей разом оборвался. Он посмотрел на книгу, горько усмехнулся, оглянулся на сторожа и робко, стыдливо как-то спросил:

– А послушайте… Господин! Можно здесь немного попеть? Я потихоньку… А?

Совсем было заснувший сторож приподнялся на локте, посмотрел вокруг, увидел, что ничего особенного не произошло и пробормотал:

– Ладно…

Отец Пётр торопливо подошёл к ризничному шкапу и отворил его. Двери на ржавых петлях заскрипели незнакомым режущим звуком. Батюшка брал то одну ризу, то другую…

– Вот она, пасхальная, – произнёс он и, благословив белую влажноватую ризу, облачился.

Осторожно, как будто чего-то опасаясь, прошёл он в алтарь. Стал пред престолом и неуверенным, дрожащим от волнения голосом возгласил:

– Слава Святой… и Нераздельной Троице…

И сам же запел:

– А-ами-инь.

И затем продолжал:

– Христос воскресе из ме-ертвых, смертию смерть попра-ав…

Голос священника звучал в пустой заброшенной церкви глухо и странно. И звук одинокого голоса в заброшенной церкви отзывался как-то резче, больнее и несноснее.

– И сущим во гробе-ех…

Но здесь голос о. Петра опять оборвался. Он бессильно опустился пред престолом на колени и безудержно зарыдал.

– Великий Боже! – причитал он. – За что такое наказание? За что мука такая? Господи, лучше возьми меня от этого кошмара. Возьми к Себе. Не дай мне видеть этого страшного позора. Или пошли, Господи, людям веру. Пошли любовь. Утверди, Господи, веру их. Растопи лёд их сердец. Воскресни, Господи, в душах наших!

 Отец Пётр плакал всё громче. Его тело судорожно вздрагивало, и слезам как будто не было конца…

– Батюшка, а батюшка! – раздалось вдруг над ухом о. Петра. – Господи, заспался что-то… К утрени пора! В Новосёлках благовестят уже. И у нас всё готово. Батюшка!

Отец Пётр вскочил с постели раскрасневшийся от волнения, глубоко дыша, в поту.

Несколько секунд он, как поражённый громом, стоял неподвижно напротив церковного сторожа Трофимыча. Потом порывисто перекрестился раз и другой. Оглянулся кругом, внимательно осмотрел Трофимыча и вдруг засмеялся весёлым радостным смехом.

– Так это, значит, сон! – вскричал он. – Слава Тебе, Господи!

Обернувшись к иконам, он опять перекрестился.

– Али сон худой приснился, батюшка? – спросил недоумевающий Трофимыч.

– И не говори! Такой худой сон… – отвечал батюшка и побежал умываться.

– Значит сон, сон… – повторял он одно и то же. – Слава Богу. Но какой же это был ужас! Господи, благодарю Тебя! Да, конечно, сон. Разве это возможно в действительности? Безусловно нет. Это просто нелепо. Этого никогда не может быть. Да. Не может быть!

Отец Пётр выглянул на площадь. Церковь была вся в огнях и поднималась к небу, как одна колоссальная свеча. Вокруг неё копошился и гудел народ – собирались жечь смоляные бочки.

– Конечно, конечно, – торопливо говорил о. Пётр, – ничего того не может быть. Не может быть. Такой праздник…

Когда он, одевшись, вышел на улицу, на него тепло и ласково пахнуло весенним ветром, впитавшим запах прелой земли и распускающихся почек. Во влажном воздухе плавными, но упругими волнами колебались звуки чистого благовеста, доносящегося из соседних сёл.

– Как хорошо! – вырвалось у о. Петра. – Что может сравниться с этой ночью?

Войдя в церковь, он увидел горящие вензеля, алтарь, сияющий огнями и цветами. Изображение Воскресения было увито цветами, белыми, розовыми, и казалось, что это Христос идёт по цветам в саду Иосифа Аримафейского, чтобы сказать Магдалине и прочим: «Радуйтеся!»

Начал службу отец Пётр с особым подъёмом, с каким-то необычным трепетанием в груди. Он пред своими глазами видел всё то, что так беспомощно искал в кошмарном сне. Радость его была беспредельна и слышалась в каждом звуке его голоса, виделась в каждом его движении. Ответным аккордом эта радость поднималась навстречу из глубины сердец богомольцев.

Когда после пения пред закрытыми дверями отец Пётр вошёл в искрящуюся огнями, наряжённую цветами блистающую церковь и до пафоса напряжённым голосом возгласил: «Христос воскресе!» – религиозное возбуждение народа достигло апогея.

– Воистину воскресе! – гудела и ревела толпа. – Воистину!..

И в этом «воистину» было что-то стихийное, в нём выражалось что-то непобедимое, как всякая стихия, что-то, не подлежащее умиранию. В этом «воистину» изливалось лучшее, что есть в человеке, всё подлинно человеческое и выше-человеческое, здесь Божественное начало в человеке как бы облекалось плотью, становясь очевидным, реальным…

– Воистину!

– Христос воскресе! – ещё и ещё возглашал отец Пётр под аккомпанемент ликующего пения.

В ответ ему ещё и ещё нёсся стихийный гул, заглушавший и голос о. Петра, и пение всего хора:

– Воистину, воистину!..

А отец Пётр в этом гуле слышал своё собственное:

– Не может быть… Не может быть…

И он служил с такой силой чувства, с такой любовью ко Христу воскресшему, с таким огнём священного воодушевления, как, казалось ему, никогда раньше.

– Как хорошо-то, батюшка, как хорошо, – прошептал Трофимыч, подавая ему в конце заутрени трисвечник, – как в раю…

В глазах старика стояли слёзы.

И отец Пётр не удержался, заплакал. Но не теми слезами тоски и отчаяния, которыми он так недавно, казалось, плакал пред этим же престолом, а слезами детской и чистой радости.

1909 г.

Николай КОЛОСОВ

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска