Из книги «Изба и хоромы» доктора исторических наук, профессора Л. В. Беловинского

Когда читаешь книги североамериканских писателей, расписывающих приключения своих героев, поначалу оторопь берёт. Возьмите хотя бы Джека Лондона, его аляскинский цикл. И слюна-то на лету замерзает, и тяжести непомерные американские золотоискатели переносят! Подумать только, знаменитый Смок Белью переносит ни много ни мало по 100 фунтов! Между тем 100 английских фунтов – это 45 кг, вес рюкзака, который тащит на себе неунывающий турист. А начинал свою эпопею Смок с 50 фунтов – 22 кг. По советскому КЗОТу, например, женщине разрешалось поднимать 20 кг. А поднимали (и поднимают) они гораздо больше. Но для Джека Лондона Смок Белью – герой. Ведь он даже «умывался не чаще одного раза в день»!

Смех смехом, но это действительно были лишения для людей, полностью утративших органическую связь с природой. Русский крестьянин просто не мог потерять этой связи. В разбитых лаптях, с топором за верёвочной опояской прошёл он не несколько десятков миль к золотоносному ручью, а десятки тысяч вёрст от какой-нибудь Рязанщины до самого Тихого океана. И никакие писатели героизма в этом не видели. Что с него взять, с русского мужика… Он в сибирской тайге иной раз неделями не умывался, а ногтей отродясь не чистил, потому что кожа на руках была хоть сапоги шей.

Единство с природой необходимо и возможно там, где просторы огромны, население редко, а климат не слишком-то балует человека. В Англии сельскохозяйственные работы идут с марта по ноябрь, а скот на приморских лугах пасётся едва ли не круглый год. А в Центральной России (не в Сибири и даже не на Урале) в поле можно выйти в лучшем случае в конце апреля и к концу сентября всё уже должно быть убрано. А на сенокос в лучшем случае отводится четыре недели, и то если дожди не зарядят… В. О. Ключевский писал о «могущественном действии» русской природы «на племенной характер великоросса»: «Это приучало великоросса… не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нём привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и более выносливого».

И. Н. Крамской, «Созерцатель», 1876 г.

Всё дело в том, что вся Западная Европа частично окружена Атлантическим океаном с его тёплым Гольфстримом. Океан – великий аккумулятор тепла. Летом он поглощает жару, а зимой отдаёт накопленное тепло. В России же климат резко континентальный, с высокими летними температурами и низкими зимними, с неустойчивой погодой: то дожди неделями льют, то засуха, то день льёт – день сушит. Но мало этого – природа подгадала русскому земледельцу ещё и неважные почвы: малоплодородные тяжёлые суглинки, холодные супеси, деградировавшие лесные подзолы. Без интенсивного удобрения урожаи стабильно низкие: одно зерно в землю кинул, три зерна получил, а из них одно отложи на следующий посев. Единственное удобрение, известное крестьянину на протяжении веков, – навоз. А скотина большую часть года стоит в хлеву, и на сенокос отводится 3-4 недели… «Практика, – писал помещик Афанасий Фет, – дело великое. Только одна она до последней очевидности указывает, в какие стеснительные условия поставлено наше сельское хозяйство. Из 12 месяцев в продолжение семи наша земля скована морозами, и в продолжение остальных пяти надо во что бы то ни стало совершить все тяжёлые операции гигантского земледелия. Нечему удивляться, что целое лето хозяева напрягают все силы ума и воли, чтобы не отстать от торопливого соседа». Тяжела была работа на пашне. «Город знает теоретически, что земля тяжела, но не знает практически, что это за труд… – писал князь Г. Е. Львов, первый председатель Временного правительства. – Едва ли в какой другой стране земледельцы знают такой труд, как русские. Да и не только земледельцы, но и колонисты на новых диких землях, труд которых превышает обычные нормы, и те не сравняются с русским мужиком. Я видел труд земледельца. Работают не по 8 часов в день, а по 20, не днями, а сутками. И домашняя жизнь у печки, у двора такая же, с теми же чертами. Бабы сидят ночью за прядевом и холстами, к скотине выходят по нескольку раз за ночь, спят только ребятишки, а хозяева, что называется, спят не спят, ночь коротают… Она всегда с перерывами, всегда сокращённая, или её вовсе нет, как в извозе либо в полевой страде…»

Г. Г. Мясоедов, «Страдная пора» («Косцы»). 1887 г.

И вот отстрадал русский мужик летние работы, отпраздновал Покров и вновь на работы засобирался. А заработки эти для русского мужика зимой – лес по пуп в снегу валить, вывозить на берега рек, а ранней весной в талой воде плоты вязать. Этот поистине бешеный труд имел одну цель – выжить. А среда обитания включает не только природные, но и социальные и политические условия. В России на всём протяжении её истории не государство существовало для человека, а человек для государства. Он был простейшим инструментом государственной политики, и как плотник приспосабливал себе по руке свой простейший инструмент – топор, так и русское государство приспосабливало человека для своих нужд.

В таких обстоятельствах привыкал русский человек из поколения в поколение работать, не жалея себя, хотя зачастую и некачественно, с недоделками и переделками. «Акуля, что шьёшь не оттуля? – А я, маменька, ещё пороть буду» – это русский народ над собой посмеялся. А вот пишет уже образованный человек, профессор химии и смоленский помещик А. Н. Энгельгардт: «…Наш работник не может, как немец, равномерно работать в течение года – он работает порывами. Это уже качество, сложившееся под влиянием условий, при которых у нас проходят полевые работы. В России легче найти 1000 человек солдат, способных со всевозможными лишениями пройти хивинские степи, чем одного жандарма, способного безукоризненно честно, как немец, надзирать за порученным ему преступником». Энгельгардту вторит Ключевский: «Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда в короткое время, но и нигде в Европе, кажется, не найдём такой непривычки к ровному, умеренному, размеренному и постоянному труду…»

Веками обитая в неблагоприятной природной среде, русский человек приучался работать тяжело и быстро, не считаясь ни со временем, ни с усталостью, но при этом порывисто. Одновременно он привыкал и к самой простой, бедной обстановке своего повседневного бытия: к скудному питанию, к грубой бедной одежде и обуви. Уже упоминавшийся джеклондоновский Смок Белью, образец железного европейского мужчины-сверхчеловека, утром съедал ни много ни мало «два фунта сырого бекона»: более 900 г солёного копчёного сала с прожилками мяса. Русский мужик утром съедал фунтик круто посоленного чёрного хлеба, запивая его в лучшем случае простым крестьянским квасом-суровцем, а если доставалось, то дополнял эту трапезу луковицей. Отмеривавшие многовёрстные пешие переходы, солдаты получали в качестве дневного рациона 3 фунта печёного хлеба и 32 золотника (125 г) гречневой крупы. Так это всё-таки был казённый человек, а мужик, отправлявшийся обживать Сибирь, питался тем, что унесёт в котомке за плечами или что промыслит по дороге.

Неблагоприятные климат и почвы Великороссии дополнялись не менее неблагоприятными особенностями великорусского ландшафта. Обширнейшая Великорусская равнина была покрыта некогда густыми, заваленными буреломом хвойными или смешанными лесами, лишь южнее Москвы постепенно сменявшимися широколиственными дубравами, за Тулой переходившими в лесостепь. Эти леса были переувлажнённые, пересекаемые во всех направлениях извилистыми ручьями, речками, реками, испятнанные озёрами и болотами. И всё это – на многие сотни вёрст: от Новгорода Великого до Новгорода Нижнего, от Вологды до Тулы. Таково было первоначальное историческое ядро Русского государства, где формировалась великорусская нация.

Редкими были на этих пространствах деревни и сёла, ещё более редкими – посады и города, ибо была в России ещё одна стихия, неизвестная на Западе, – бездорожье. Поэтому в России была такая непростая типология дорог: мощёное шоссе, грунтовые, но благоустроенные почтовые тракты, натоптанные крестьянскими телегами просёлки и заросшие муравой полевые дороги. Сырые участки гатились связками прутьев и жердями, а на непроезжих болотах делались лежнёвки: укладывались вдоль трассы в два ряда толстые бревна, на них клались поперечные, а сверху, скрепляя лежнёвку, помещались по краям два ряда брёвен. На таких «дорогах» вылетали спицы из тележных колёс и едва держалась в теле душа ездока. В городах же центральные улицы мостились деревянными торцами – чурбаками. На песчаную постель один к другому ставились просмоленные торцы, заливались сверху смолой и посыпались песком. В первые месяцы такая мостовая была довольно гладкой, а через год одни торцы оседали, другие перекашивались, третьи выбивались железными шинами колёс, так что, съезжая с «благоустроенной» улицы, вздыхал седок с облегчением от всей души.

В этих бескрайних пустынных просторах, на этих дорогах в одиночку оставалось только погибать. Поэтому выработался с веками из русского человека коллективист, общинный, артельный мужик. А где община, там требуется добродушие, умение смирять себя, терпеть чужой норов и снисходительно относиться к чужим ошибкам. Чтобы получить помощь, нужно уметь её и оказывать. И не сознательно даже, а инстинктивно, чтобы вовремя подхватить тяжесть, не дать ей рухнуть на товарища по работе.

Срубить избу, сбить печь, построить мельницу, вылепить и обжечь горшок, построить сани и телегу, соорудить мост или выдолбить лодку, насадить топор, отбить косу, сплести корзину, надрать лыка и сгоношить себе лапти – всё должен был уметь сделать русский мужик, на все руки он был мастер. Эта необычайная приспособляемость к обстоятельствам, умелость и мастерство русского человека, его самоотверженность и добродушие чрезвычайно поражали иностранцев.

Французская художница Виже-Лебрен, работавшая в России в 1795–1801 гг., писала: «Русские проворны и сметливы и оттого изучивают всякое ремесло, на удивление, скоро, а многие своими силами постигают различные искусства…» Ей вторит француз Г. Т. Фабер: «Мне нужен был слуга, я взял молодого крестьянского парня лет семнадцати… Будь мне нужен секретарь, метрдотель, повар, я бы всё из него, кажется, сделал – такой он был ловкий. Я заставал его вяжущим чулки, починяющим башмаки, делающим корзиночки; раз как-то я нашёл его занимающимся деланием балалайки из куска дерева при помощи лишь простого ножа…» Фабер сравнивает моральные качества французов и русских: «Француз любезен по характеру, русский – из религиозного чувства и природного добродушия. Он благодарен за возможность сделать доброе дело, уходя, поклонится человеку, которого выручил из беды. У француза храбрость не лишена похвальбы, тогда как храбрость русского скромна. Один сознаёт, что совершает славный поступок, другой не подозревает, что делает что-то особенное».

Книгу Фабера широко использовал проведший в России в 1826 г. полгода французский журналист Ф. Ансело. Он также сравнивает русского простолюдина со своими соотечественниками: «При первом взгляде на этих простых людей поражает их крайняя учтивость, резко контрастирующая с их дикими лицами и грубой одеждой. Вежливые формулы, которых не услышишь во Франции в низших классах, составляют здесь украшение народного языка. Вместо грубого “посторонись” здесь вы услышите: “Сударь, извольте посторониться!”, “Молодой человек, позвольте пройти!” Иногда просьба сопровождается даже обращением, заимствованным из семейного обихода. Например, отец, братцы, детки… Сколь бы яростной ни была ссора, она никогда не доходит до драки. Вы не увидите здесь тех кровавых сцен, какие так часто можно наблюдать в Париже или Лондоне. На каждом шагу по здешним улицам иностранец встречает примеры этого удивительного благонравия русского народа…»

Завершить впечатления иностранцев от русского крестьянина стоит цитатой из книги французского путешественника маркиза Астольфа де Кюстина: «Мои оппоненты, отказывающиеся верить в блестящее будущее славян, признают вместе со мною положительные качества этого народа, его одарённость, его чувство изящного, способствующее развитию искусства и литературы… Русский крестьянин трудолюбив и умеет выпутаться из затруднений во всех случаях жизни. Вооружённый топором, он превращается в волшебника и вновь обретает для вас культурные блага в пустыне и лесной чаще. Он починит ваш экипаж, он заменит сломанное колесо срубленным деревом, привязанным одним концом к оси повозки, а другим концом, волочащимся по земле. Если вы захотите переночевать среди леса, он вам в несколько часов сколотит хижину и, устроив вас как можно уютнее и удобнее, завернётся в свой тулуп и заснёт на пороге импровизированного ночлега, охраняя ваш сон, как верный часовой, или усядется около шалаша и, мечтательно глядя ввысь, начнёт вас развлекать меланхоличными напевами, так гармонирующими с лучшими движениями вашего сердца, ибо врождённая музыкальность является одним из даров этой избранной расы. Печальные тона русской песни поражают всех иностранцев. Если в устах отдельного певца она звучит довольно неприятно, то в хоровом исполнении приобретает возвышенный, почти религиозный характер… Долго ли будет провидение держать под гнётом этот народ, цвет человеческой расы?»

Энергичный, талантливый, бодрый, выносливый, непритязательный, переимчивый, доброжелательный и терпимый к чужому норову и обычаю – таков был русский работник, покрывший тысячевёрстные просторы Российской империи десятками тысяч построек. Русского крестьянина не поддерживала ни мощь пушек британского флота, ни винчестеры американской милиции, и разве только топор мог послужить ему для самозащиты. Приходил он в новые края не завоёвывать, не грабить, не мыть золото. Нужно было осваиваться на непривычном месте и жить среди людей, уже сроднившихся с местными условиями. Просторы Урала, Сибири, Дальнего Востока не были необитаемыми. Всюду жили люди: мордва, вотяки-удмурты, чуваши, черемисы-марийцы, татары, башкиры, якуты, – многие десятки незнаемых народов.

К. А. Трутовский, «Переселенцы из Курской губернии», 1864 г.

Русский крестьянин-переселенец перенимал у чуждых ему народов понравившиеся и «подходящие» обычаи и приёмы выживания в привычной природной среде и сам кое-что прививал коренному населению, чтобы оно становилось ближе ему, а затем и роднился с ним – окалмычивался, обашкиривался, обурячивался, перенимая местное наречие. В огромной многонациональной России не было даже духа геноцида, когда физически уничтожались целые народы, а остатки загонялись в резервации. Конечно, бывала и национальная рознь, временами и вражда, но смягчалось всё это добродушным смирением, хитрецой «себе на уме» и приспособляемостью русского человека, отличавшегося большой терпимостью к чужому, особенно если это чужое было «подходящим». И вражда в основном ограничивалась насмешкой, лёгкой иронией. Впрочем, с ещё большей иронией относится русский к самому себе, а известно, что народ, который умеет посмеяться над собой, – народ с будущим…

Н. П. Загорский, «Плотник», 1877 г.

Органическая связь с окружающей средой, с природой породила особую власть над крестьянином, власть земли. Буквально сгоревший душевно от острой и горькой любви к крестьянину Г. И. Успенский писал: «У земледельца нет шага, нет поступка, нет мысли, которые бы принадлежали не земле. В этой ежеминутной зависимости, в этой-то массе тяготы, под которой человек сам по себе не может пошевелиться, и лежит та необыкновенная лёгкость существования, благодаря которой мужик Селянинович мог сказать: “Меня любит мать сыра земля”. Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, добейтесь, чтоб он забыл “крестьянство”, – и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идёт от него… Настаёт душевная пустота, “полная воля”, то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное “иди, куда хошь”».

С.В. Малюти, «Пахарь», 1890 г.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска