«Мои деды носили крест»

Олег Арбузов

Мне сказали, что он недавно приехал из Англии, где прожил почти четверть века. Когда-то был референтом владыки Вятского Хрисанфа, и вообще человек очень интересный. А вот Олегу Арбузову не сказали обо мне почти ничего. Всё пытался понять, чего я хочу: заметку написать, очерк? что нужно говорить? о чём промолчать?

Мы встретились в кафе, где он сидел за стойкой с чашкой чая. Смотрелся безупречно, словно только что из офиса или со светского приёма, но чувствовалось – это обычный для него стиль. «Англичанин!» – улыбнулся мой спутник, познакомивший нас с Олегом. Но я не согласился. Точно так же выглядел мой дядя, тоже вятский. Люди с чувством собственного достоинства не были редкостью в СССР, их белые рубашки, надетые в будний день, даже если они шли на завод, к станку, ни с чем не спутать. Речь, манера поведения Арбузова подтвердили мою догадку. Он словно приехал из прошлого, не затронутый нашим телевидением, сильно обеднившим русский язык, лишённый даже лёгкого налёта небрежности. Это очень трудно было сохранять при расшифровке интервью.

Мы минуем памятник Трифону Вятскому, спускаясь в тенистый скверик со скамейками.

«Я не искал Тебя»

– Что говорить? – несколько напряжённо спрашивает Олег.

Я смеюсь:

Что угодно. Просто расскажите о себе.

– Мне будет проще, если вы зададите вопрос.

Ваша семья была верующей?

– Нет, что вы! Это был глухой СССР, Киров – серый, военный город, как я его видел, закрытый для иностранцев. Мои предки работали на военных предприятиях. До сих пор не могу говорить о том, что слышал от них, вдруг всё это ещё засекречено. Всё по-военному, никакой разлюли-малины. Жили мы в коммуналке. Кухонька малюсенькая, на четыре семьи. Когда заходишь, бочком втискиваешься мимо стола. Единственная в городе церковь, выкрашенная в ужасный цвет, казалась маленькой. А я был комсомольцем, и никаких вер для меня не существовало. И вдруг в седьмом или восьмом классе я написал такое стихотворение, пару четверостиший, появление которого мне до сих пор непонятно. Сейчас попробую вспомнить:

Я русский, родом из России.
Мои деды носили крест
И в нём свои черпали силы,
И им смиряли свою спесь.
Души российской перезвоны
В себе я слышу до сих пор.
У жизни новые законы,
А у души один закон.

Вы хоть понимали, что пишете?

– Иногда я разговаривал с матерью, отцом, когда мысли появлялись. Они наставляли: «А ты не думай». А как не думать, я же не зомби? В атеистической литературе натыкался на цитаты из Евангелия, а вот комсомольские истины до души не доходили. Но ни о какой вере, само собой, не было и речи.

С чего началось ваше знакомство с Церковью?

– Это было ещё в начале или середине восьмидесятых.

После восьмого класса я поступил в Нахимовское военно-морское училище. Почти закончил, но вдруг понял, что море не для меня. Мне подсказали, что лучше уйти до выпуска, иначе потом возникнут сложности. Ушёл, о чём немного жалею. Потом работал в Кирове, в службе быта – инженером-технологом фотографии, сам что-то фотографировал. Когда узнал, что молодёжь не пускают на Пасху в церковь, меня это задело: почему не пускают? Заинтересовало, захотел посмотреть. Стоял за оградой храма, и что-то со мной произошло тогда. Нет, не вера пришла, но начался очень долгий путь, длиной во всю жизнь, который человек проходит маленькими шажочками. Написал об этом много лет спустя:

Я не искал Тебя,
И в сумраке ночей
Шептал я имена чужие…
И нет. Я не искал.
Я не желал Тебя.
Не ждал.
В погоне за любовью
Искал любовь
Земную.
Не Твою.
Не верил я Тебе…

Вот так вот всё и было. Никогда не забуду ту ночь, когда подошёл к Серафимовскому храму, чтобы понять:

И вдруг – Христос воскресе!
И я пришёл на Пасху…
И тёмной ночью
За оградой храма
Я встретился с Тобой.

Это не значит, что вдруг раз – и стал православным. Просто были какие-то небольшие движения души, встречи. Заинтересовало Евангелие, захотелось прочитать его целиком. Пришёл в епархию, встретил там отца Александра (Могилёва), он сейчас митрополит в Казахстане. Он дал мне Евангелие с выдранными страницами, чтобы нельзя было определить, откуда оно. Стал читать. Мы разговаривали, я спрашивал – он отвечал. Я показал отцу Александру свои снимки, но в фотографиях у епархии особой нужды не было. Иногда поручали что-то. Скажем, переснять подписи тех, кто добивался передачи Трифонова монастыря. Батюшка предупреждал, что это всё очень секретно, никто не должен видеть. И я никогда не забуду, как в ванной нашей коммуналки печатал эти подписи, тиражировал для неизвестных нужд. Это было кино. Потом меня приписали к Серафимовской церкви художником-оформителем, я там расписание вешал, исполнял что велено. Отец Александр как-то говорит:

– Нужно взять благословение владыки.

– А что благословлять? – спрашиваю. – Мы с вами работаем, вы трудовую книжку видели, какой у меня разряд, что я умею – знаете. Зачем мне благословляться?

– Так положено. Ты этого не понимаешь пока, но нужно поговорить с епископом Хрисанфом.

– О чём мне с ним говорить, если он ничего не понимает в фотографии?

Но отец Александр был неотступен. Перед глазами наша первая встреча с владыкой Хрисанфом. Выходит человек, похожий на Деда Мороза, задаёт вопросы, как мне тогда казалось, не по делу. Выхожу от него, отец Александр спрашивает: «Благословил?» Всё нормально.

Со службой быта у меня сохранились хорошие отношения, можно было попросить хорошую камеру. Ездил в командировки по епархии, фотографировал, например, Троицкий храм в Макарье, переснял все иконы. Мне нравился свободный режим: есть работа – работай, нет – отдыхай. Необычно было работать по субботам и воскресеньям, однако привык, втянуся. С владыкой мы практически не встречались. Отец Александр давал чёткие задания, указывал на ошибки достаточно приятным образом, мог похвалить. Мы сработались. Я познакомился со многими священниками, которые оказались интересными людьми. Но какого-то особого воцерковления не происходило.

Вы фотографировали только храмы и иконы или лица тогдашних прихожан тоже?

– Я спорил об этом сначала с отцом Александром, а в последующие годы и с владыкой, доказывая, что во время службы людей снимать нельзя. Что это неправильно, нужно оставить людей в покое. Особенно вспышками им не мешать. Должен быть абсолютный минимум суеты в храме. Но и епископ Хрисанф, и отец Александр считали это важным – запечатлеть для будущего всё, что происходит с Церковью, сохранить лица людей, которых сейчас, тридцать лет спустя, уже нет в живых. В епархиальном архиве хранится множество моих неподписанных фотографий из того времени. Иногда вижу то там, то здесь свой снимок, сделанный в год Тысячелетия Крещения Руси, где священники сфотографированы общим планом.

Троицкий храм в Макарье. Так начиналось восстановление

Владыка Хрисанф в Яранске. Конец 1980-х

ФОТО: Конец безбожной эпохи. Многих людей на этом снимке уже давно нет в живых. В память о них остались вымоленные ими храмы

Как вы стали референтом владыки?

– Тоже в 80-е, я работал, писал для него, всё больше проникаясь уважением к этому человеку.

Коли служба – значит, служба!
Коли дело – нос разбей!
Делал всё, что было нужно,
Он по должности своей…

Это из недавнего, написал о митрополите Хрисанфе уже после его смерти. Он и сейчас с нами, там, в Успенском соборе, продолжает присматривать, как обычно.

Владыка был человеком веры, человеком Церкви. Его нужно было понять. Если не понимаешь, как со мной было вначале, это одно. А потом начинаешь проникаться. В Церкви ведь мало что лежит на виду, как, впрочем, и везде в России. Главное, что было в нём, – это человечность. Он мог махнуть рукой на официальщину, понять, поддержать, всё по-человечески. Эта черта развивалась постепенно, с годами он становился мягче. Нельзя сказать, что наши отношения были идеальными. Он что-то по-своему воспринимал, а я – по-своему. Но как-то сходились. Тут нужно понимать, что, несмотря на место работы, я церковным человеком не был, так что со мной было непросто.

Он что-то рассказывал о себе?

– Рассказывал об Украине, о стройбате, где служил, как их с матерью в сарае закрыли, требовали отречься от Христа… Много чего, но я не помню настолько хорошо, чтобы точно воспроизвести. Что-то говорилось мне лично, и я не знаю, имею ли право об этом говорить – это были какие-то сокровенные воздыхания. Православным трудно быть, что ни говори. Запомнились его слова: «Раньше я хоть знал: это православные, это – атеисты. А теперь не знаю, кто есть кто, и поэтому стало ещё сложнее. Где свои? Где чужие? Лукавое время. Я ночами иной раз не сплю, мне очень трудно». Когда я уехал в Англию, мы продолжали общаться по телефону. Владыка говорил: «Олег, морально мы с тобой, не забываем». Это было для меня важно.

Сентябрь 1989-го. Служители Серафимовского собора города Кирова. В центре с цветами отец Александр (Могилёв) незадолго до хиротонизации во епископа Костромского и Галичского

Знакомство с Англией

Почему вы уехали?

– Это произошло не сразу. У меня были знакомые в Англии, так что однажды удалось организовать туда нашу с владыкой поездку. Занимаясь её программой, я ничего о православии в этой стране не знал, даже не слышал про митрополита Антония Сурожского, так что мы его не посетили. Просто посмотрели, что за страна. И увидели совершенно разное.

Я чуть в обморок не падал при виде магазинов. У нас были пустые прилавки, люди в стрессе, а тут горы экзотических фруктов и овощей, на рынке фазаны в перьях висят, которых я никогда не видел. «Капитализм, – думаю, – это значит всё капитально, всё развивается, а мы никуда не годимся». Впечатления советского человека, попавшего в потребительский рай, шоковое состояние.

А владыка Хрисанф видел совершенно другое. Всё вздыхал: «Бедные люди». Я думал: «Какие же они бедные, иные по три-четыре машины имеют, дома отличные. Это мы бедные». И лишь спустя несколько лет начал его понимать.

Шёл 91-й год. Жена беременная. У неё умерла мать, у меня умерла мать, так что в России нас больше ничего особо не держало. К власти пришёл Ельцин, которого я не воспринял. Непонятно, что будет завтра – надвигались голод, холод. Мне показалось, что лучшим вариантом будет уехать, чтобы сохранить семью и вырастить ребёнка.

Владыка благословил?

– Да, без его благословения я не знаю, как бы поступил. Уехал первым, надо было подготовить переезд жены. Сразу пошёл на курсы, чтобы можно было найти работу. Начал изучать компьютеры, которые недавно появились, факсы, копировальные автоматы. С английским у меня всё было в порядке. Конечно, лет пять потом потратил на изучение особенностей языка. Поехал в графство Западный Йоркшир. Как мне сказали: если ты там разберёшься с диалектом, что к чему, то никакой акцент будет не страшен. Там и поселился.

Этажом ниже жили два молодых католических священника. Я им: «Коммунисты врут со страшной силой, говоря, что вы, священники на Западе, фиговый листок на теле капитализма. Что капиталисты выжимают из людей все соки, а ваша задача – людям мозги запудрить, чтобы рабочие забастовки не устраивали, пахали на буржуев. В общем, опиум вы для народа».

А священники в один голос: «Как ты хорошо сказал. Всё так и есть!»

Я оторопел. Своеобразные они были люди. Как-то захожу: лежат в ботинках на кровати. Спрашиваю, почему обувь не сняли. Отвечают: «А зачем, утром всё равно надевать». «Да, – говорю, – в этом есть определённая логика».

Но была в этих ребятах какая-то человечность. Однажды я отравился. Решил вызвать «скорую помощь» – первый и последний раз за все двадцать с лишним лет, что жил в Англии. Медики приехали через пару часов, а священники говорят: «Мы тебя проводим». Не понимаю зачем. Я сейчас с радостью отдамся в руки прославленной западной медицины, что обо мне беспокоиться-то? Кладут меня на коляску, трогаемся. Местность там холмистая, и вдруг на подъёме двери «скорой» распахиваются, а моя коляска почему-то не закреплена и катится вниз под колёса авто с моими заботливыми соседями, которые всё-таки взялись сопровождать меня. Слава Богу, машины остановились. Спрашиваю сопровождающего меня: «Что это было?» «Забыл, – отвечает, – двери закрыть». И просит мои документы, чтобы сменить тему, именем интересуется. Протягиваю банковскую карточку: «Прочтите». – «Не могу, я очки дома забыл». Интересно! Двери забыл закрыть, очки забыл. И появились у меня сомнения…

В больнице меня оставили на коляске. Осень, пронизывающий ветер с океана, в больнице холод собачий, потому что работают мощные кондиционеры. Явно экономят на топливе, но не на кондиционерах. Я замерзаю. Как потом оказалось, меня забыли. Хорошо, священники прибежали, нашли комнату, где было потеплее, отвязали меня от коляски. Мы несколько часов ждали. Потом пришла медсестра и сказала, что банку консервов, которой я траванулся, они проверили, ничего плохого в ней не нашли. И я понял тогда суть английской медицины. В ней главнейшее средство против всех болезней – сказать: «Всё нормально, не волнуйся!» Ту ночь мучений я никогда не забуду. Под утро священники повезли меня обратно домой. Говорят: «Мы потому за тобой и поехали, что знаем эту систему». Что бы я без них делал, не знаю. Семью тогда ещё не перевёз. Потом одного из священников забрали в Лондон на повышение, но тогда они меня просто спасли.

Так я начал понимать, что Англия – это вовсе не рай.

Британцы

Олег, сколь заметно англичане не похожи на русских?

– На поверхности отличия резки. Кажется, что это совсем другой менталитет. Но это наносная шелуха. Именно она нас и разделяет. А вот в глубине мы очень похожи, порой поражаешься сходству. Читал как-то историю про одного англичанина, который, приехав в Россию, упал на землю в лесу и воскликнул: «Я – дома!» Можно было бы счесть это небылицей, но я и сам наблюдал подобное.

Расскажу о Джерри, католике. Он был учителем в школе, очень интересным человеком, художником. После знакомства с Россией понял, как много потеряли Англия и вообще Запад в мудрости, душевности, в чём-то самом главном, отвернувшись от Востока. Джерри часто бывал в России, сблизился с владыкой Хрисанфом, навещая его, и полюбил русских женщин, в высоком смысле слова.

Когда я познакомился с британками поближе, то лучше его понял. Англия уродует людей, а больше всего достаётся тем, кто податливее, эмоциональнее, восприимчивее, – женщинам. Дух времени, прежде всего, бьёт по ним. К сожалению, российские женщины сегодня всё больше напоминают мне англичанок, мы идём по тому же пути, сами того не замечая, просто медленнее. Когда видишь молодёжь в татуировках, слышишь «туалетную» музыку в кафе (в Англии её так называют, потому что она звучит в туалетах) и многое другое… Это те вещи, которые я надеялся оставить там, на Западе.

Вы говорите о Джерри «был».

– Он умер от рака, сгорел буквально за два месяца. Мученик. Ему было очень трудно в современной Англии, и он не один такой. Мне не встречались там люди такого масштаба, как владыка, но достойных, ищущих, страдающих я видел немало. И скучаю по ним.

Что общего у наших народов? Есть сходство глубины мышления, глубины чувств. И у русских, и у коренных англичан есть понимание, что правда ценнее, чем ложь, – мы такие немножко правдоискатели, на всё смотрим с прищуром. Русский человек хоть и соглашается с начальством, но себе на уме, у него смекалка, независимый интеллект, проницательность. Англичане в практической жизни также быстро учатся, их на мякине не проведёшь. Англичане не дураки. И русские далеко не дураки, поэтому мы были всё-таки империями. В наших лучших представителях есть то, что отсутствует у других, что делает наши народы сильными.

Какие самые заметные черты у англичан?

– Если о мирских вещах, то они народ очень цепкий, практичный, трудяги и очень терпеливые люди. Меня это поражало. Там, где русский человек давно бы морду набил начальнику, англичанин улыбается. Очень скрытные. Трудно понять, кто есть кто, а понимать необходимо, потому что всё на этом держится. Ты словно в армии с её дисциплиной, иерархией, но при этом все в штатском и не видно погон. Это очень сильно мешает стать своим в английском обществе.

Очень сдержанные. Сдерживаются так, что слёзы текут, но при этом им можно повесить на уши любую лапшу в тех вопросах, в которых они ничего не смыслят, например во внешней политике. И тут проявляется другая их крайность – сентиментальность. Очень легко обмануть, надавив на чувства, на жалость, чем пользуются те, кто всем заправляет. Одна из причин моего приезда в Россию – это антироссийская истерия, которая началась после гибели «Боинга» на Донбассе. СМИ рассказывают про какого-нибудь Джона, какой был хороший и красивый, о том, как плачет его мама, когда он разбился по вине русских. В газетах везде «Россия» и «Путин». Серьёзное аполитичное издание помещает у себя Путина во всех видах, что вообще ни в какие ворота не лезет. Судя по всему, это идёт откуда-то сверху.

Такое впечатление, что вы говорите не об одном, а о двух разных народах.

– Некоторые смирились с тем, что происходит, другие сопротивляются. Это народ с разорванной душой, у которого есть нужда в вере, в истине, но они не могут её удовлетворить. Именно в Англии начинаешь понимать, какой это великий дар Божий – православие. Кроме него, ничего живого в мире не осталось. Ни католицизм, ни англиканство, не говоря о других религиях, потребности в вере удовлетворить не могут. Английские церкви – это клубы, где пьют чай, разговаривают, в том числе о Евангелии, но само оно перестало быть для них Книгой жизни. Сидят, фантазируют о религии, всё поверхностно. Осталась сказка и душа, которая не забыла окончательно, что когда-то было иначе. Но всё-таки, когда мы говорим об Англии видимой, нужно помнить о другой – глубинной.

«На чужой сторонушке»

Олег, где еда вкуснее: у нас или в Англии?

– Там нет ни сметаны, ни творога, про квас я уже не говорю, хлеб там ужасный, но вообще продукты хорошие, только, как шутят французы, нельзя давать англичанам их готовить. Что они с ними делают! Туши свет, сливай воду! Правда, это больше относится к общепиту. Так-то есть хозяйки, не лишённые кулинарных талантов. Но в России всё намного вкуснее.

Где вы работали?

– Сидел на телефонах в банке. Много лет проработал в гостинице, где сначала организовывал конференции, потом стал кем-то вроде управляющего.

Поначалу жизнь в Англии увлекла, было не до раздумий. Но лет через пять я вдруг понял, что начал забывать родной язык. Встретился с русскими людьми, которые подарили мне кассету с песнями. Помню, пришёл домой, включил, и мы с женой проплакали весь вечер. Ходили из угла в угол, делали домашние дела, а из глаз слёзы текли. Приходит боль, начинаешь понимать, что не всё так просто. Не надо завидовать эмигрантам: для русского человека жить за границей – это изгнание. В приходе в Манчестере передо мной прошло великое множество потерянных людей, которые жались к церкви, потому что были никому больше не нужны. На чужой сторонушке, как говорится, рад своей воронушке. Люди со всего бывшего Союза, но русских немного, хотя русскими представлялись все русскоязычные и члены их семей – немцы, греки, кто угодно. Состав прихода постоянно менялся.

Не все, впрочем, переносят прощание с родиной одинаково тяжело. Есть люди, которые смотрят на Запад, а есть те, кто на Восток. Приезжает семья, и вдруг выясняется, что муж с женой смотрят в разные стороны. У меня жена здесь, в Вятке, ходила в церковь в белом платочке, но жизнь в Англии оказалась ей ближе, чем мне. Мы разошлись, хотя в середине восьмидесятых крестились в одной купели, ещё будучи комсомольцами.

Расстались в 2003-м, когда началась война в Ираке. Умерли Джерри и ещё несколько близких мне людей, в том числе двое наших – русских. Один заработал себе в Англии состояние. Когда я бросал землю на его могилу, то подумал: «Не хочу, чтобы меня похоронили в чужой земле». Это был тяжёлый, кризисный для меня год. Мои представления об Англии как о месте, где всё замечательно устроено, были окончательно разрушены, и с этого начался долгий путь к возвращению на родину.

В Англии я сменил несколько приходов. Сначала ходил в храм Русской Зарубежной Церкви, потом была церковь в Манчестере, единственная, кстати, внешне похожая на православную. Службы совершаются как придётся, постоянного священника нет, иной раз приедешь, а храм закрыт. Бедность. Бывало, мы всем миром собирали батюшке деньги на ботинки. В Лондоне, где подвизался митрополит Антоний Сурожский, приход арендовал помещение у католиков или англикан. Я был там несколько раз, уже после смерти владыки. Тоже всё не ладно. Епископ-англичанин, которого митрополит Антоний оставил после себя, мне сразу не понравился, я так и не смог заставить себя подойти к нему под благословение. Потом он начал раскалывать приход, говорить, что здание церкви заберёт себе, а русские могут отдыхать. А ведь там, в Англии, и так тяжело, храм – единственная отдушина. В конце концов епископ всё-таки увёл за собой половину прихода, а потом решил, что настоящее счастье в любви к женщине, и, будучи монахом, женился на своей хористке.

Ангел

Вы сказали, что в начале 90-х у вас родился ребёнок…

– Сын, Евгений. От Церкви он пока далёк, но задумывается, и есть над чем. Если рука Божия человека держит, это вещь нешуточная. Помню, как-то мы с сыном, он тогда ещё совсем маленьким был, застряли в аэропорту. А у них в Англии даже надуманная проблема способна привести к коллапсу. Два сантиметра снега – поезда останавливаются. В результате ты можешь находиться в пяти минутах езды до нужного места, но добираться два часа. Вот и у нас с сыном так получилось. Сидим в аэропорту, не знаем, как попасть домой.

В этой толчее я нашёл единственное спокойное место – комнату-молельню для мусульман. Выбирать не из чего, зашли, говорю сыну: «Давай помолимся, чтобы Господь помог нам добраться до дому». А Евгений был в том возрасте, когда дети очень интересные, говоруны такие. Очень уставший, он отвечает: «Да ну, папа, твои молитвы. Ничего не получится. Нас что, ангел домой на руках перенесёт?» «Не веришь, что Господь поможет, не верь, – отвечаю, – но давай ради эксперимента встанем на колени, попросим, чтобы Боженька нам помог». Уговорил. Как-то помолились: «Господи, помоги, помилуй». И слышим, что поезд какой-то отменили, вместо него стоит автобус, который, как выяснилось, идёт в нашу сторону. Подбежали, сели. Нужно знать Англию, чтобы понимать, как сильно нам повезло. Автобус очень комфортабельный, и сын скоро уснул. Потом мы несколько раз пересаживались, и каждый раз удивительно удачно, ведь можно было и час, и два прождать, а тут всё идеально подходило одно к другому. Когда сын очнулся дома, то сказал: «Пап, если бы было одно совпадение, я бы ничего не сказал. Но их было несколько, и мы как на крыльях перенеслись домой». Очень удивился.

Занимается он сейчас дизелями для автобусов и грузовиков. Я всегда говорил ему, что высшее образование – не самоцель. И он благодарит меня за это. Два года подряд становится лучшим учеником Британии в номинации профессионально-технического образования, учится от предприятия, где работает. Его повсюду приглашают, возят в Лондон, где он рассказывает о себе. Школу ненавидел – и такой успех, когда нашёл дело по душе. Говорит: «Папа, всему научил меня ты». Даст Бог, и молитвы наши вспомнит, когда придёт время.

Возвращение

Это стихотворение Олег написал за три года до возвращения. Оно хорошо передаёт его состояние:

В Англии 20 лет:
не то что-то…
Хожу вот и смотрю:
Не мои люди!
Стою вот у стены:
Не мои стены!
Сижу вот и пою:
Не мои песни!
Так сам-то я:
Где?
Какой?

* * *
Вздыхай и не вздыхай:
Не мои вздохи!

Сдыхай и не сдыхай:
Ну не моё время!

Ложись и помирай
Не своей смертью:
Потом и не поймут –
Мёртв ли?
…Нет,
Надо начинать –
Снова,
Чтоб вышел из меня
Кто-то!

Потом была Россия. Мы покидаем сквер. Спрашиваю:

Вы всё ещё рады, что вернулись?

– Я живу как в сказке, тем более что знал, куда ехал: к наших лужам, к нашим зимам. Всё ещё неустроен, зарабатываю репетиторством, это очень ненадёжно. Разгильдяйство кругом, на дорогах можно вытряхнуть душу. Но есть главные вещи… Если ты любишь то, ради чего ты здесь, это всё искупает. В любой момент можно собрать манатки и вернуться, но не понимаю тех, кто мечется туда-обратно.

* * *

Идём с Олегом по городу, и я начинаю замечать то, мимо чего раньше прошёл бы. Напротив Спасской церкви читаю надпись на каком-то кафе: «Гамильтон-кухня». Может, прав Арбузов, что тот мир, откуда он вернулся, всё больше проникает к нам, смешивается. Мимо проходит молодая семья – муж с женой, одетые в чёрную кожу с заклёпками. «Готы, что ли?» – спрашиваю Олега. «Дурью маются», – отвечает он. Натыкаемся на мечеть. Мы в Вятке вообще? И куда, собственно, идём? В мужской клуб, созданный Арбузовым по приезде на родину.

– Да, это моя идея, – соглашается Олег. – Собираемся каждый вторник. Поддерживаем друг друга, недавно ездили дом строить к одному из наших, таскали брёвна. Кому-то переехать надо, кого-то морально поддержать. Я насмотрелся, как разрушаются семьи в Англии. Жена может поднять трубку телефона – и у мужика отнимут всё: дом, ребёнка. Но и женщина останется одинокой, заплатит за всё, что натворила. Я видел, как мужчина перестаёт быть мужчиной, вплоть до ухода в «голубизну», после двух-трёх несчастных браков, когда душа изувечена и нет веры в нормальную семью. Всё направлено на то, чтобы люди были одиноки, не совсем нормальны. Зачем это – никто не знает, и оттого всё ещё страшнее. И хочется как-то русским мужчинам подсказать, как этому сопротивляться, подстелить соломку. Пока получается.

Мы заходим в комнату, где народ уже собрался, меня многие знают, пусть и не лично, а по газете. Это наши читатели. Замечательные мужики, с некоторыми я ближе познакомился, поговорил в последующие дни. Невольно улыбаюсь, вспоминая их. Похоже, Олег наконец-то среди своих, и время его одиночества, дай Бог, закончилось.

В материале использованы снимки из фотоархива Олега Арбузова

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий