Спас и макитра

В августе начала 90-х, века прошлого, зашёл я, как обычно, к Харитоновне за молоком. Наставница моя в приходских делах житейского направления над столом склонилась и энергично так чем-то постукивает. Заглянул через плечо и обомлел. Анна Харитоновна настоящим пестиком в настоящей макитре мак растирает, а рядышком банка тёмного гречишного мёда, лопухом прикрытая, стоит.

На прихожанке моей косыночка и фартук одного тона – «в цветочек». И ещё «изюминка» из прошлого: очки с резинкой вместо поломанной дужки. Над столом – старая тёмная икона с еле просматривающимся образом Спасителя. Чуть ниже иконы – древняя лампадка, но горит исправно, не коптит. Прядь седых волос у бабы Анны из-под платочка выбилась, но она за делом не замечает. Впрочем, она меня тоже не видит, так как песню поёт:

– Дай, Господи, нам многие лета,
Многие лета – долгие годы!
Дай долго жить,
Спаса не гневить,
Спаса не гневить,
Божьих пчёл водить,
Божьих пчёл водить,
Чистый воск топить –
Богу на свечку,
Хозяевам на прибыль,
Дому на приращение,
Малым деткам на угощение!

Я тихонько на лавку решил присесть, песню дослушать, да крышку деревянную, на ведре с водой лежащую, зацепил. Вздрогнула Харитоновна, ко мне повернулась:

– Напужал, батюшка. А я вот тут для маковок и блинов мак тру да мёд готовлю… Спас ведь медовый завтра.

И действительно, первый Спас на дворе. Он ещё с детства память оставил. Хотя тогда, в далёких шестидесятых, когда храмов единицы остались, а купола лишь в больших городах можно было увидеть, не понимали мы, пацанята, каникулы летние у бабушек и дедушек проводящие, чего это за «Спасы» такие, до которых ни мёда, ни яблок есть не положено.

Нет, яблоки мы благополучно ели, колхозных садов на всех хватало, да и в мёде нам отказу не было, но вот блины с маковками, которые в мёд с маком макаешь, только на Спас готовились, поэтому и особенными были.

Потому и застыл я в изумлении, когда в прихожанке нашей детство своё увидел. Ведь бабушка моя в таком же наряде, точно так же в далёко далеке в макитре мак растирала. Только мёд в глиняную кринку налит был, точно так же лопухом прикрытую.

Макитра. Источник: grammota.com.

Я решил не торопить Харитоновну и разговор о посте грядущем завёл, мол, опять две недели строгостей. А баба Анна мне в ответ:

– Так Успенки разве пост? Это Петровка – голодовка, а Спасовка – лакомка.

И действительно, сплошные лакомства на столе. Всё поспело, всё созрело. Пока размышлял над удивительно религиозно-житейским словом «Спас», который и праздник обозначает, и спасение утверждает, и стол хлебом-солью покрывает, Харитоновна мне ещё одну мудрость поведала:

– А знаешь, отец Лександра, зачем завтра ты воды святить будешь?

– Как не знать, знаю, – ответствовал я. – В этот день князь Владимир Русь крестил. Об этом и в предании нашем говорится.

– Может, оно, конечно, и так, – продолжала Харитоновна, – но то давно было. А вот я помню, что в день этот мы всю худобу на речку и к ставку гнали и её там купали. Последний раз в году. Поэтому и называют Спас этот «мокрым» и воду освящают по церквам…

Спорить с Харитоновной не хотелось, да и объяснения её как-то спокойно на сердце ложились и никакого богословского сопротивления не встречали.

Долго в тот день слушал я рассказы Харитоновны о празднике да посте Успенском. Просто сидел, внимал да реплики вставлял, а баба Анна за разговором мак весь перетёрла, в стаканчик гранёный высыпала, макитру сполоснула и на стол поставила, как бы почувствовала, что посуда эта свой штрих в моей жизни имеет… Действительно имеет.

* * *

На родине моего отца, в старой бабушкиной хате, на месте которой сегодня лишь густой бурьян растёт да рядом заброшенный сад умирает, стоял в зале вросший в угол старинный шкаф для посуды. С полочками, ящиками и застеклёнными верхними дверцами. Посуда там хранилась. Праздничная. Посуду эту только на Пасху да Рождество доставали, и ещё тогда, когда бабушкины дети, дядьки и тётка мои, в гости приезжали. Самую верхнюю полку старинного серванта, который в те времена называли «буфет», торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.

В конце 60-х посуды добавилось, но старинная макитра своё главенство не оставила, всё так же странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.

– Ба, – как-то спросил я, – а почему ты чашку глиняную не уберёшь?

Вздохнула бабушка да и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то и меня бы на свете не было.

В 42-м пришли немцы. Аккурат к Спасу первому. Несколько дней в деревне пробыли и ушли дальше, к Сталинграду. Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. В бабушкиной же хате, на краю села у кургана и реки стоящей, трое немцев остались. За союзниками приглядывать.

В саду стояло несколько ульев. За пчёлами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда, да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчёлы наполнили ульи мёдом под завязку и стали лепить соты снаружи своего жилища.

Бабушка по вечерам, распалив для дыма, отгоняющего пчёл, сырую кукурузную кочерыжку, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих вкупе с непрошенными гостями потчевала.

В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться. День же был знойный, для пчёл рабочий, поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, решили вырезать заплывшие мёдом соты из самого улья, те ринулись защищать своё жилище.

Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слышала, да ещё на языке бусурманском. Из сада выскочили немцы, а за ними, кусая и преследуя их, – громадный рой пчёл. Один из немцев, видимо больше соображавший в делах сельских, ринулся к речке, благо она неподалёку, а второй влетел в хату. Пчёлы – за ним. После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток немец выскочил на улицу с автоматом. Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая, прикрыв собой троих сыновей, среди которых был и мой отец, стояла у сложенного из камня забора.

Второй очереди он сделать не успел.

Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом встал третий немец с макитрой в руках, из которой он только что ел мёд с маком. В макитру немец зачем-то поставил маленькую иконку, висевшую над столом. Немец кричал, указывая на иконку: «Пауль! Готт! Готт! Пауль!» – а затем, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: «Киндер, Пауль, киндер… нихт шизен…»

Не стрельнул больше немец. Живы все остались. Вот и стояла макитра эта вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.

Так что Спас для меня – это не только мёд, яблоки, мак и Праздник. Это ещё и макитра, и немец, знающий Бога.

О шахте, шахтёрах и Клавке

Трудно передать горе. Какими бы талантливыми и чуткими ни были операторы, режиссёры или корреспонденты, всё равно получится натянуто, неестественно и «с учётом собственной фотогеничности», если репортаж «под камерой». По мне, в дни донбасских трауров, связанных с гибелью горняков, лучше все новостные сводки в Интернете читать или по радио слушать. Те кадры, что нынче показывают по ТВ, прокомментировать можно лишь молитвой: просто смотреть, молчать и молиться. Тогда заплачется.

Хотя… Хотя всё равно горе одних не может стать таким же горем всех. Так уж устроено.

А что касается виноватых…

Всё дело в том, что те условия, в которых нынче работают горняки (особенно на газовых шахтах), не поддаются расчётам и нормам. Они, нормы эти, на подобных глубинах не существуют, потому что человек там вообще не должен находиться. Изначально не должен! Под землёй иная логика и иные законы. В дни столь частых нынче шахтных катастроф я всё время вспоминаю ручную крысу уже покойного ныне горняка Анатолия Красного. Был такой бригадир ГРОЗ (ГРОЗ — горнорабочий очистного забоя. – Ред.) на одной из луганских шахт. Довелось мне в молодости лет с ним работать. Каждую смену он не пускал с промштрека звено в лаву, пока не спрашивал разрешения у Клавки (так он называл свою шахтную крысу – в честь тёщи). Приведёт он с уклона по штреку бригаду к лаве, сядет с шахтёрами перед метровой дырой с углём, спускающейся вниз, поморгает светильником в глубину и тихо свистнет несколько раз…

Минут через пять появлялась Клава – громадная, ободранная, противная крыса (там и посимпатичнее встречались). И Анатолий отдавал ей кусочек колбасы из шахтёрского тормозка.

Если крыса не появлялась – звено в лаву не шло. Не шло… и всё. Несмотря на трёхэтажный мат начальства, социалистические обязательства, встречные планы и повышенную добычу. Всех посылали по известному адресу с формулировкой-нарядом: «Сам лезь».

Ведь если Клавка не приходила, значит, она ушла от опасности. Значит, будет обвал. «Сядет лава» – если говорить по-горняцки.

Так и случалось.

Всегда.

Загадка крысиного предчувствия не поддаётся человеческому пониманию, и никакие инженерные расчёты, решения и находки не могут преобразовать шахтёра в чующую обвал или взрыв Клавку.

Потому что шахтёр – человек, а Клавка – крыса.

Упокой, Господи, души горняков в недрах земли погибших. Вечная им память.

Кто ударил Тебя?

В детстве, да и в армии, было «развлечение»: становился кто-то спиной к другим, закрыв ладонью левой руки свой правый бок, а приятели, хохоча, ударяли по руке. Причём чем старше были играющие, тем сильнее тумаки. А после удара надо было обернуться и угадать ударившего. Угадаешь – переходишь в состав бьющих.

Иногда угадать было невозможно, так как все были против тебя. Стояли, ухмыляясь, сжав правую руку в кулак и выставив вверх палец:

«Кто ударил?»

И ведь не знали, даже не предполагали, что это уже было:

«И закрывши Его, ударяли Его по лицу и спрашивали Его: прореки, кто ударил Тебя?» (Лк. 22, 64)

Поясок

Я проснулся задолго до удара монастырского колокола, собиравшего братьев на полунощницу. Небо лишь серело рассветом, да и наступал он в обители всегда позже обычного. С восточной стороны Оптина закрыта вековыми соснами, посаженными преподобными старцами более ста лет тому назад. Посему солнце встаёт здесь с запозданием. Напротив в трёх верстах, на другой стороне Жиздры, Козельск уже купается в его лучах, а в монастыре всё светает.

Решение уйти зрело более месяца. А утвердилось оно окончательно вчера, когда после вечерней трапезы не дали почитать долгожданную книгу, послав на очередное послушание. Лукавый регулярно подсовывал мирские газеты; родные, друзья и знакомые столь же методично и часто звонили, а приезжающие экскурсанты обязательно надоедали вопросами: «И зачем вам это надо?»

Сумка сложена неделю назад. Да и складывать особо нечего. Здесь вещи как-то не изнашиваются. Большинство — не только монахи, но и живущие при обители трудники, паломники и «кандидаты в монахи» — ходят в монастырских одеждах. Недавно воинская часть пожертвовала обители старое армейское обмундирование 60-х годов, так отец наместник сокрушался, глядя в трапезной на две сотни мужиков, облачённых в солдатские гимнастёрки и штаны-галифе: «Рота какая-то с бородами».

В собор, где покоятся мощи преподобного Амвросия и куда вскоре соберётся братия на раннюю службу, я не зашёл. Знал, что потом нелегко будет уйти, и боялся изменить решение. Не хотелось никому ничего объяснять, поэтому вздохнул облегчённо, увидев, что привратник незнакомый.

От монастыря до трассы, соединяющей Козельск с лесозаготовительным посёлком Сосенский, полчаса ходьбы по лесной дорожке, протоптанной ещё нашими далёкими предками. В лесу было холодно, а когда свернул ближе к реке, потянуло сыростью. Перекрестился на скрывающиеся за деревьями купола Оптиной и пошёл быстрее. Где-то в глубине души стучалась и рвалась к разуму мысль: «Сюда тысячи стремятся, а ты бежишь», но её не пускала другая, назойливая и притягательная: «Ты сам себе хозяин».

Уже позже, намного позже, стало ясно, что не стремление к мирским радостям выводило из монастыря. Нет. Гнал тот самый грех, который мы и за грех-то не считаем, но который когда-то сверг Денницу с неба и внёс в мир зло. Этот грех — гордость, желание считать себя лучше, умнее и совершенней. Но это было уже потом, а сейчас я бежал из монастыря, не сказав об этом никому. Хотя ведь никто не держит. Очевидно, что это была не боязнь, а обыкновенный стыд, заглушённый навязчивой мыслью о собственной исключительности. И ещё нежелание стяжать главное христианское качество — смирение.

Мост через стремящуюся к Оке Жиздру уже был виден. До слуха доносились звуки лесовозов, денно и нощно курсировавших к деревообрабатывающему комбинату. Лес перед дорогой заканчивался большой опушкой с вырубленными, но не выкорчеванными деревьями. На пеньке, прямо у тропинки, обернувшись к дороге, сидел человек в скуфейке. Поверх подрясника красовался ватник.

«Ну вот, — раздражённо подумал я, — я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, а от монаха…»

Услышав шаги, человек в подряснике — и это действительно оказался монах, причём священник, иеромонах – обернулся и, разглядев меня, спросил:

— О, Александр! Ты не слышал, к полуношнице звонили?

— Да нет, отец Никон. Скоро зазвонят, — опешив от простоты вопроса, ответил я.

— А я вот к дороге вышел, сердце ноет что-то. Письмо недавно получил, болезни родных одолели, так я утром к дороге выхожу и молюсь тут за них.

Мне стало как-то не по себе, а отец Никон продолжал:

— Ты, брат, зря до полуношницы уезжаешь. Пойдём к мощам приложимся, «Се Жених грядет в полунощи…» споём, тогда и поедешь. Тебя куда посылают-то?

О том, что я сбегаю из монастыря, у меня язык не повернулся объявить. Отец Никон положил мне руку на плечо, внимательно посмотрел в глаза и сказал:

— Я тебе, Александр, давно хотел благословить одну вещь. Монаху её уже не носить, а вот священнослужителю в миру она ох как необходима.

Он достал из кармана плетёный, с кисточками, поясок, каким подвязывают подрясник белые священники и диаконы, перекрестил его, поцеловал и протянул мне.

Ошарашенно посмотрев на монаха, я только и мог вымолвить:

— Так я, отец Никон, ещё не…

— Будешь, брат, будешь. Ну, пойдём к полуношнице.

Прошло много лет. Поистёрся поясок, сплетённый иеромонахом Никоном, но до сегодня я стараюсь надевать его на простые, «домашние» приходские службы. И вспоминаются мне сырая прохлада оптинского лесного утра и скромный человек в ватнике поверх подрясника, который всё понял и всё предвидел: и мою ложь, и моё бегство, и наше совместное возвращение.

Зачем нужен священник?

Три вида служения входят в обязанности священника: «отца», «учителя» и «наставника». Причём «отец» – функция постоянная, так как, независимо от уровня подготовки, знаний и коммуникабельности, именно он участвует в духовном рождении и жизни христианина, начиная от Таинства крещения и заканчивая обрядом погребения.

«Учительство» напрямую связано с наличием достаточного системного богословского образования. Способность стать «учителем» – главное, что должны давать духовные школы.

«Наставничество» же доступно далеко не всем. Приобретается оно опытом пастырской практики, постоянной самостоятельной богословской подготовкой и приумножением данных Богом личных талантов.

Духовный рост священнослужителя, достижение им ранга «наставника» возможен лишь тогда, когда не будет препятствий в исполнении принятой им при рукоположении ставлен– нической присяги. Редакций таких «присяг» много, но они очень похожи и во всех есть следующие обещания:

«Учение веры содержать и другим преподавать по руководству Святыя Православныя Церкви и святых отец; вверяемые попечению моему души охранять от всех ересей и расколов, а заблудших вразумлять и обращать на путь истины и спасения. Проводить жизнь благочестивую, трезвенную, от суетных мирских обычаев устранённую, в духе смиренномудрия и кротости, и своим добрым примером руководствовать других ко благочестию».

Можно ли достичь исполнения этой присяги, если повседневная жизнь современного пастыря сопряжена с постоянно возрастающим числом послушаний, к которым ни наставничество, ни отцовство, ни учительство не имеют никакого отношения?

Социальное служение – окормление домов престарелых, тюрем, больниц и интернатов для инвалидов, – хоть и отвлекает непосредственно от прихода, но позволяет исполнять пастырские функции. Нужен священник и в образовательных учреждениях, но только не в качестве регулярного преподавателя с ежедневными уроками или лекциями. Однако нельзя понять обязанности священника в строительстве храма, хозяйственной работе, организации мастерских или предприятий, даже если мастерские существуют для церковных нужд.

Священник не должен быть прорабом или коммерческим директором. Это сочетание исключает возможность и богословского, и духовного совершенствования.

К сожалению, нынче критерии «успехов» пастыря очень часто имеют именно хозяйственный вектор. «Возрождение духовности», как это ни прискорбно, определяется лишь количеством построенных и реставрированных храмов и степенью их благолепия. Умение священника находить спонсоров, решать проблемы финансирования строящихся церковных объектов стало определяющим фактором его служебного роста. Именно эффективные храмоздатели, умеющие договариваться с меценатами, получают церковные благодарности и награды, становятся «лидерами» в епархиальных структурах, возглавляют благочиния и различные комитеты.

Результат печален. Инициативный, образованный и харизматичный священник служит лишь по воскресным и праздничным дням, препоручив пастырские обязанности менее активным и знающим клирикам, или даже возлагает свои учительские заботы на мирян. Не удивительно, что после такого «учительства», под золотыми куполами храмов с красивой росписью и дорогой утварью, царит далеко не православное и даже откровенно языческое мировоззрение.

Во время последней сессии на заочном отделении Киевской духовной академии мне пришлось жить в лаврской гостинице со священниками из различных уголков Московского патриархата. Белоруссия, Урал, Сибирь, Украина и Молдавия. Эти разные по возрасту, образованию, семейному положению и материальному состоянию пастыри объединены, прежде всего, желанием учиться и приумножать свои богословские знания. Но был ещё один объединяющий фактор: все они сетовали на занятость строительными проблемами, которые забирают всё свободное и несвободное время священника. О какой качественной подготовке к сессии может идти речь, если отсутствие успехов в строительстве влечёт за собой епархиальные санкции, вплоть до перевода на более слабый, дальний и бедный приход? Как можно сочетать требования ставленнической присяги: «Богослужения и Таинства совершать со тщанием и благоговением по чиноположению церковному, ничтоже произвольно изменяя», если постоянно необходимо «выбивать», «доставать», следить за порядком и дисциплиной среди строителей и ублажать благодетелей?

Вот и бежит настоятель одноклиросного прихода на каноне утрени проконтролировать разгрузку цемента; старается побыстрее провести исповедь, так как запланирована встреча в строительной организации или произносит вместо проповеди лишь краткое изложение евангельского чтения по причине того, что кран дали лишь на пол дня.

Вот что пишет один из служителей Церкви в своём интернет-блоге: «Священник берёт на себя обязанность предстояния пред Богом за свою паству и ответственность за неё; паства же возлагает на себя заботу о житейских попечениях семьи священника. При этом паства должна быть уверенна в том, что за неё действительно молятся, а не просто частички вынимают; живут её жизнью, болеют её бедами, постоянно открыты к её нуждам, проблемам и беспокойствам – в любое время дня и ночи… Священник же был бы уверен в том, что его голова не будет болеть об устройстве быта и жизни семейства, и всё время он может уделить молитве – и не только храмовой; собственному духовному совершенствованию, всем формам словесного служения Богу и ближним. В реальности же получается всё иначе…»

Наша Церковь знает подвижников веры и благочестия, которых мы называем «строителями», но все они обладали особыми, святыми талантами, непревзойдёнными среди их современников. Повсеместного требования строить не было и нет в церковном Уставе, как нет его и в трудах святых отцов. Молчит о прорабских послушаниях Иоанн Златоуст в «Шести словах о священстве», ничего не говорит о необходимости заниматься хозяйственными проблемами святитель Амвросий Медиоланский (в своём труде «об обязанностях священнослужителей»). Эти Отцы Церкви вменяют в должное пастырям лишь жертвенность служения, любовь к пасомым, нравственную чистоту, учительство и проповедь.

Сегодня уже не начало 90-х годов прошлого века. Ныне количество батюшек ничего не решает. Во главу угла должен быть положен качественный уровень наших пастырей, а он зависит от исполнения священником только тех обязанностей, которые отвечают его истинному положению и статусу. Священник несёт в себе образ Христа. Поэтому служение священника – есть служение Христово.

У священника не может не быть времени для молитвы и апостольского благовествования. Иначе закономерны вопросы: кто будет за всех ежедневно и постоянно молиться? Кто будет нести слово Христово «во вся языци»?Да и зачем тогда нужен СВЯЩЕННИК?

Имя в синодике

Самый дальний хуторок моего прихода. Отпевание. Сухонькая старушка за девяносто лет тихонько отошла в мир иной, чем никого не удивила.

Родственники тихо переговариваются о судьбе ветхого домика и усадьбы. Причём больше всего это интересует внуков и правнуков, так как сверстниц покойной в живых нет, а дети её уже пенсионеры – им бы со своими усадьбами справиться Господь сил дал.

До начала отпевания поговорил с хуторянами о житье-бытье. Посочувствовал, что не заходит автобус в деревеньку, лежащую в стороне от трассы, и что до церкви добраться старикам никак не получается. Выслушал очередную историю о появившихся волках и непутёвых мужиках-пьянчугах.

Тихо и мирно начали службу над покойной, пропели канон, дошли до «Плачу и рыдаю». Перед прокимном приподнял я погребальное покрывало и увидел, что крест, который должен быть в правой руке усопшей, опять вложили в левую. Поверье, против которого уже десяток лет борюсь и говорю проповеди, неизживаемо. Молча выслушивают, но делают по-своему. Логика же следующая: когда пред Богом предстанет, крест – в левой руке, а правой – перекреститься необходимо.

Мои объяснения, что там уже креститься не надо, всерьёз не воспринимаются. Рассказ о том, как почивший о Господе благоверный Александр Невский сам взял в правую руку разрешительную молитву, слушают благоговейно, но без последствий.

Я решил после разрешительной обернуть крестик молитвой да и переложить в правую. Прочёл. Вынимаю крестик, обворачиваю его снизу молитвой и пытаюсь вложить в лежащую поверх правую руку. Не пускает. Нажимаю сильнее, крест оказывается на положенном ему месте и тут… рука покойной сжимается, и мои пальцы остаются в ней.

Это надо пережить! Я не из пугливых. Да и погребения, к несчастью, одна из самых частых служб приходского священника. Всякого насмотрелся. Но тут сердце у меня зашлось.

Спасибо, певчие заметили, как я побледнел, и поняли, в чём дело. Отгородили меня от народа и затянули что-то совершенно не по чину.

По-моему, опять «Благословен еси Господи». Распевали до тех пор, пока батюшка в себя не пришёл…

До дня нынешнего помню эту цепкую, холодную старушечью руку, схватившую меня за пальцы, а имя бабули у меня в синодике в первых рядах, на архиерейском месте.

г. Ровеньки

(Из кн. «Господь управит», 2011 г.)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска