Апельсины в благословение
Накануне Пасхи в храмах на Святой Горе Афон пахнет розами. По Святой Плащанице в Страстную субботу рассыпают букеты только что распустившихся цветов, каждого входящего в храм окропляют розовой водой, и аромат кажется райским дыханием… Об этом обычае можно прочесть в письмах одного из русских святогорцев. Ничего, что написаны они полтора столетия назад – разве это срок для Афона? Что было заведено века назад, остаётся неизменным. Мы читаем об Афоне в воспоминаниях русских людей, живших уже в двадцатом столетии, – то же ощущение величия Святой Горы и близости рая… А вот уже и наши современники делятся впечатлениями в Интернете, выкладывая фотографии, и вновь понимаешь: меняется мир – но не Святая Гора. По-прежнему она дарит человеку то самое дыхание рая, пасхальную радость.
По-прежнему в Русском Пантелеимоновом монастыре пекут чёрный хлеб, гудит громадный его колокол – самый крупный на Балканах; прежним осталось даже угощение для утомлённых дорогой паломников: стакан воды, чашечка кофе, глоток водки и кусочек лукума. Убедиться в этом смог и мой собеседник – сыктывкарский архитектор Георгий Родионов, недавно побывавший на Афоне. Это случилось в те дни, когда Святую Гору густо засыпало снегом, и насельники изумлённо взирали из окон келий на сугробы небывалой величины. Ещё бы: зимы на Афоне мягкие, дождливые, а тут вдруг! Время шло, снег таять не спешил. Замело горные тропы между монастырями, на дорогах встала рабочая техника. Поэтому первым послушанием Георгия и двух его товарищей – едва успели они ступить на благословенную землю Афона – стало вытягивание из колеи монастырской машины. Целое приключение!
– Приплыли к причалу, выходим, – рассказывает Георгий. – Встречает нас знакомый иеромонах, наш соотечественник. Он несколько лет назад ушёл на Афон из России: сначала как обычный паломник, потом договорился с настоятелем одного из монастырей – и ему дали старую полуразрушенную келью. Ещё дали землю, и он стал её возделывать. Со временем выстроил новую келью, в ней-то мы и остановились. Так вот. «Всё, – говорит инок, – некогда разговаривать, едем». Он на тракторе за нами приехал – японский такой трактор с ковшом, с другой стороны лопата. Кинул две большие подушки в кузов – мы туда забрались втроём – и сразу на скорости в гору. Около часа тряслись по горному серпантину. По пути нам предстояла серьёзная и ответственная задача – помочь вытащить застрявший в глубоком снегу автомобиль, «рабочую лошадку» насельников кельи. Приехали на место. Здесь уже кумекали двое иноков, помощники нашего знакомого батюшки: понтийский – русскоязычный – грек и уроженец Ростовской области. В центре внимания оказалась диковинная импортная лебёдка ярко-жёлтого цвета, в жерло которой нужно было вставить и укрепить мощный трос, чтобы затем с помощью поступательных толчков двумя рычагами вытягивать застрявшую в снегу машину. Знаете, есть игрушка такая, из липы вырезают, – два медведя? Вот и мы так работали, со стороны именно так, наверно, смотрелось. Тут начали рваться тряпочные тросы: один, другой… Поначалу было весело: мы на Афоне! И хотя я уже почти наверняка знал, что мы не вытащим эту машину, воодушевляло само сознание того, что трудимся в святом месте. Потом, когда дело совсем забуксовало, батюшка воскликнул отчаянно в небо: «Господи! Неужели мы, русские, не можем эту железяку китайскую или шведскую, какая она там, раскусить?!» После этого продолжаем качать, и Юра, один из моих товарищей, говорит: «Не оборачивайся, сюрприз будет». Ну, я не оборачиваюсь, а потом не выдержал – смотрю, а машина уже возле нас! Вытащили, надо же!
Радость наша была велика, но ввиду святости этого благодатного места она была тихой, сдержанной. Позднее эта радость разлилась уже в трапезной келии, куда мы почти благополучно добрались. Почти – потому что последние метров двести нам пришлось идти пешком: всё-таки наша машина опять соскользнула с колеи и застряла в глубоком снегу. Но главное, мы уже твёрдо знали, что человек, укреплённый духом братства и любви, способен справиться с любыми железяками.
– Но вот, наконец, вы оказались в тепле…
– Да. Очень скоро в просторной трапезной затеплился очаг. Под весёлое потрескивание дровишек мы, продрогшие и вымокшие до нитки, стали развешивать свои мокрые вещи.
– А печка случайно не русская была?
– Нет, печи там везде в монастырях «евросоюзовские», металлические; сверху идёт перфорированный металл, чтоб сильно не обжигаться. Экономичные такие печки, топятся хитро: на ночь кладут чурку, и она до утра понемногу даёт тепло, а печь сама регулирует его выход через систему заслонок. Сквозь стекло спереди видны дрова. Мне было доверено приготовление рыбы «по-святогорски» – печёной на углях. Посолил, поперчил – и на решётку. Батюшка вина достал. Я подумал на другое утро: «Неплохо живут…» На эти мысли вскоре получил ответ. Услышал аудиозапись про то, как один пресвитер Евагрий с братией искал в пустыне место, где бы можно было поучиться безмолвию и благочестивому житию среди монахов. Набрели на один монастырь – а там пир горой устроили, службу не служат. Паломники думают: тут ничему доброму не научишься. Ушли, да заблудились и снова оказались у стен того монастыря. Ворота были закрыты, слышат – пение; видимо, служба идёт. Начали стучать, их часа через четыре пустили, дали хлеба, воды. А почему, спрашивают, в первый раз мы такого не увидели? Игумен и говорит: «Ну так мы же не выставляем напоказ наш образ жизни. И потом, мы совершали дело любви. Вы к нам пришли – мы должны были вас встретить». Стало стыдно, понял, что это нас так встречали. Обычно всё проще. Вспомнились сухари, которые сушились на больших столах.
– Трудно вам было переходить с московского времени на византийское? На Афоне ведь службы ночные, нужно перестраиваться…
– Сейчас я побывал на Афоне в третий раз. Первые два раза приезжал по приглашению – помочь с постройкой новой кельи. И было уже не так сложно. Теперь я не терял драгоценных часов на осматривание, привыкание к этому времени, режиму. Я уже знал по опыту, что там – тишина, которая заходит в тебя сразу. Такая среда, о которой душа просит, без которой она мучается. И святогорский устав тоже в тебя входит без всякого насилия, сразу ты всё принимаешь, согласен со всем. Освобождаешься совершенно от груза своих забот – и при этом не рассеян, сосредоточен. Я удивился тому, какие стали мысли. Они перетекают одна в другую, а не перескакивают, как обычно. Вот я ночью вставал, чтобы записать дневные впечатления, смотрю – полтора часа проспал, больше и не хочется. Надевал фонарик на голову и записывал то, что просто лилось. Так хорошо! И мало что может отвлечь. Хотя и проникали внешние раздражители. Однажды приехала целая армия братьев-славян, которые, не зная, как справиться с мощными впечатлениями, просто шумно радовались… Но умудрился уснуть и в таких условиях.
Георгий доверительно показывает свои афонские дневники, которые захватил с собой на встречу.
Чётко, по-архитекторски «выстроенные» записи, и каждая – как отдельная главка, под своим заголовком. Вот например: «Страх! – как красиво кругом!»
– Я здесь описываю, – поясняет мой собеседник, – как один из иноков повёз нас троих к причалу монастыря Дохиар – на той самой нашей многострадальной «колеснице», которую мы вытаскивали. По дороге, ведя машину по крутому серпантину дороги, оттаявшей от недавних обильных снегопадов, он то и дело восклицал: «Вот какое красивое место!» При этом воздевал кверху обе руки, и делал это именно там, где нашему взору открывалось огромное небо, обрывавшееся в бескрайнее море… В такие мгновения у меня холодела душа, готовая отделиться от тела, и непроизвольно закрывались глаза. К счастью, подобных мест оказалось всего пять или шесть.
Иногда среди записей попадается один и тот же рисунок, с лучами.
– Это Святая Чаша, – поясняет Георгий. – Я так обозначаю дни причащения. На Афоне всё настолько предусмотрено, как будто Господь знает все твои сомнения, вопросы – и отвечает. Разговаривал в Зографе с одним монахом. Перед этим я причащался. Исповедь была такая… ну надо было исповедоваться, вот и исповедовался у русского священника – в качестве пропуска, чтобы получить причастие. Хотя греки не исповедуются – кто на литургии присутствует, тот и причащается.
– Не было ощущения, что достойно причастились?
– Да. И вот после причастия чувствую: чего-то не хватает. Остановил одного монаха. Он выслушал меня и сказал: «Знаешь, брат? Не обязательно, что мы все тут спасёмся. И не обязательно, что вы все там пропадёте. Можно и у нас не спастись, соблазниться. Можно и в миру спастись. Мы должны каждый день вот по сто-олечко делать (и пальцами показывает сантиметра полтора), помогать Богу в нашем спасении. Он в основном этим занят, это Его задача. Но если мы вот по столько делать не будем – тогда да». И когда он мне так сказал, я почувствовал, что исповедь состоялась. Душа содрогнулась просто.
– Какие они – афонские монахи?
– Как будто ты для них родной – так они смотрят. Меня просто потрясал такой взгляд. Вот первый раз записывает в гостевую книгу тебя брат, смотрит на тебя и так радостно улыбается, что начинаешь припоминать: может, мы с ним вместе где-то учились?
– Мы совсем уже отвыкли от таких отношений между людьми. Может, где-то в деревнях они ещё остались…
– …И у пожилых людей. Мы уже не будем такими, к сожалению. А на Афоне это есть. Помню, на праздник Богоявления мы никуда не хотели уходить из Зографа – боялись не успеть, да и устали. Спросили, нельзя ли остаться ещё на ночь. Ну, говорят, вот эти три места занимайте. Потом нас попросили – очень деликатно! – помочь: не поможете ли вы нам, говорят, дрова переносить? А я знаю, что там такое правило: на одни сутки паломникам разрешается в обители останавливаться, а на другое утро – до свидания. Если же кто-то хочет остаться, то можно договориться, взять послушание какое-нибудь и пожить подольше. То есть послушание там в порядке вещей, и они могли бы сказать: вот вам послушание – вперёд. Нет, попросили: не согласитесь ли вы… Такая там любовь у братии ко всем! Умиление от этого прямо до слёз. Такие они какие-то детские все, мужики бородатые… Жалко даже чем-то обидеть, не так что-то сделать. И вот мы, значит, наладились дрова носить. Дождь шёл, мокрое всё было. Видимо, перед праздником территорию хотели прибрать. Потом ещё какие-то железяки-чугуняки уносили в подвал. А тут стали братья-болгары прибывать и к нам на помощь пришли, но не как в послушание, а видят – три человека возятся… Гораздо веселей стало.
Вообще как люди меняются под действием благодати! Три года назад с нами ездил один наш местный доктор – мануальный терапевт. В одном монастыре он всем престарелым монахам спины поправил. И какое у него ясное, светлое лицо стало! А до этого он был всегда суровым, озабоченным – и вдруг тут такое «сиятельство»! И со многими случалось преображение, я просто поражался иногда, насколько явное.
– В те дни из-за обилия снега было опасно находиться в горах. А вам, наверно, приходилось всё же? Ведь монастыри находятся на большом удалении друг от друга.
– Да, но, слава Богу, ничего серьёзного с нами не приключилось, разве что заблудились. Прежде чем попасть в Зограф, часов шесть блуждали. Вначале пришли не к тому монастырю. Передвигаешься в горах тихим ходом: один склон завален, другой уже растаял, вода везде. Завалы, буреломы, поваленные деревья. Идёшь – и вдруг запах лаврового листа в нос: дерево лавровое, как его обойти?
Два часа пути – и приходим в монастырь. Я смотрю – вроде бы похож на Костамонит, где ночевали шесть лет назад. Но так хочется, чтобы оказался Зографом! Заходим – монах идёт навстречу. Я спросил его по-гречески, где Зограф. Показывает направление жестом; из его слов я понял: «два часа – четыре горы». Для нас эти два часа растянулись до трёх с половиной.
– Расскажите о Зографе.
Георгий обращается к дневнику:
– Вот одна история. «В первый же день нашего пребывания в монастыре Зограф я познакомился с одним греком. После нашего перехода из Костамонита переоделись, развесили над печкой свои промокшую одежду, нас накормили в монастырской трапезной, и мы стали устраиваться на ночлег. Помещение было довольно просторное. Посередине прямо от входной двери шёл коридор, в конце которого топилась большая железная печка. Труба дымохода была вставлена прямо в наружную стену над окном. По обеим сторонам комнаты стояли двухъярусные железные койки, покрашенные в синий цвет. Я насчитал их по восемь, в каждом ряду. Получалось, помещение было рассчитано на тридцать два человека. Кроме нас троих, пока было занято три или четыре койки. На одной из них сидел паломник. Я подошёл, чтобы занять соседнюю койку, и представился моему новому соседу: “Меня зовут Георгий”.
Тут произошло то, чего я не ожидал. Мой новый знакомый вскочил со своего места, что-то быстро проговорил по-гречески, из чего нетрудно было понять, что его тоже зовут Георгием. Затем, как бы в доказательство своих слов, стал через голову стягивать свои рубашки и, слегка нагнувшись вперёд, повернулся ко мне спиной. И тут я увидел во всю его довольно широкую спину изображение святого великомученика и Победоносца Георгия на коне, пронзающего копьём злого дракона. Все, кто были в комнате, подошли посмотреть; но прикладываться не стали – очень уж необычным казался образ.
Ночью, естественно, многие вставали, выходили по необходимости. В одно из таких вставаний мой сосед нечаянно смахнул с подоконника мой налобный фонарик, который я использовал при написании своих дневников.
В это время я тоже проснулся; не столько от звука рассыпавшихся осколков, сколько от вздохов и причитаний бедного грека. Он стал суетливо помогать мне собирать завалившиеся под кровать детали. Кое-как нам удалось их все собрать в одну кучку. Но фонарик был уже непригодным к дальнейшему использованию.
Мне не было жалко моего дешёвого китайского фонарика. Было больно смотреть на этого несчастного моего тёзку. Казалось, в это мгновение он готов был провалиться под пол. Я попытался его утешить, чтобы он так сильно не переживал из-за этого пустяка. Через некоторое время он успокоился, и мы уже мирно полушёпотом беседовали, насколько мне хватало моего словарного запаса.
Наутро, уже после ночного богослужения и трапезы, мой Георгий стал собираться уезжать. Собрав рюкзак и поднявшись со своей заправленной койки, он протянул мне свой чёрный вязаный свитер. Он что-то говорил по-гречески. Очевидно, он убеждал меня, что мне ещё здесь оставаться, а ему – ехать домой. Но из всей его прощальной речи я понял только одно слово: “новый”, проще говоря – “ненадёванный”.
Это было очень трогательно. Я не мог обидеть отказом этого человека, который стал моим братом. Наверное, здесь, на Святой Горе, по-другому нельзя».
– А когда добирались долго в горах до Зографа, и проводники нам нашлись, – продолжает Георгий. – В монастыре Костамонит за нами две собаки увязались. Вот бы, говорю, нам эти собачки дорогу показали! Произнёс так – и они за нами двинулись гуляючи, потом впереди, слышу, лают. И опять с нами. Там тропа и ленточки вдоль тропы повязаны кое-где на кустарниках, и мы по этим ленточкам вышли. А собаки почти до самого конца провожали. Недалеко от Зографа они в кустах напали на дикого кабана. Слышим – визг такой стоит! Кабана не видно, только чёрная шерсть, а они вцепились в него. Юра, кум мой, говорит: «Скорей бежим!» Мы прибавили ходу. Но потом монахи нам рассказали, что на Афоне звери людей не трогают. Никакая тварь человека не тронет. Это распоряжение Свыше.
– Там, наверно, даже змеи не кусают? – предполагаю я. – Вот святой старец Паисий змей любил, защищал. Один диакон спросил его с опаской: «Батюшка, а правду говорят, что у вас тут много змей?» А старец ему с юмором ответил: «Отец диакон, становись-ка скорее священником, буду тебе исповедоваться, вот тогда увидишь, что за змеи обитают у человека в душе. Вот это настоящие гады. А те змеи что? Те змеи – безвредны».
– Из своего опыта не могу сказать, – отвечает Георгий. – Но я для себя решил, что в летнее время лучше не ездить. Мы были первые два раза в ноябре – вот самое хорошее время. Можно и в октябре. И народа меньше, и змей нет, и погода хорошая, урожай оливок как раз собирают. А вот сейчас, зимой, апельсины созрели. В монастыре Дохиар, мимо арки когда проходишь, видишь – стоят ящики, это называется «евлогия» – благословение. Оттуда паломники могут брать на дальнейший путь. Когда мы были в прошлый раз, в ящиках лежали яблоки, ещё какие-то фрукты, сейчас же – одни апельсины. Положили и мы в свои рюкзаки по несколько штук. Такие сочные, сладкие – никогда таких не ел!
– А есть и для слуха сладость – хорошее пение. Даже над нотами пишут иногда указание петь «сладкопением». На Святой Горе были у вас такие впечатления?
– В греческом монастыре Симона Петра, знаю, есть хорошие хоры, там поют «Агни Парфене» («Мария Дева»). Но больше всего меня порадовало русское пение. В Пантелеимонов монастырь мы в прошлый приезд попали на четвёртый день после греческих: сначала в Лавре были, потом в Андреевском скиту, затем в Ватопеде. И так душу согрело наше пение! Во-первых, был престольный праздник бессребреников Космы и Дамиана, а в Пантелеимоновом монастыре это престольный праздник, потому что они тоже целители. И была такая служба! Паникадило раскачивали – прямо голова кругом! Два клироса, звук идёт по всему пространству храма. Паникадило на Афоне называется хоросом. Хорос – кольцо, и на нём ещё несколько ярусов колец со свечами, а снизу подвешены стеклянные шары, пасхальные яйца. Вначале выходят два диакона с палками, с огоньком, зажигают свечи, неспешно так. В основном темно, только над клиросами свет, а когда зажигают, светло становится, и потом начинают палками поворачивать и раскачивать хорос. И ещё звук: один клирос, другой… – всё это так действует!
И вот сейчас такая же служба происходила на Богоявление в болгарском монастыре Зограф. Там всё похоже на то, как в Русском бывает, и службы идут на церковнославянском, только произношение настолько отличается, что человеку трудно уловить смысл: «Тэбэ» вместо «Тебе», буквы «щ» у них нету – произносят «крештаюштася». И когда быстро говорят это, непонятно, на каком языке. Только к третьему дню понимаешь, что это наша родная служба, просто диалект такой.
– А на Афоне попадались вам монахи старенькие, белобородые? Те, кого называют старцами.
– Когда мы поднимались к скиту Святой Анны, нас подводили к старцу Папе Янису, с ним русские встречаются, через переводчика можно задать ему вопрос. Я бы мог сформулировать вопрос по-гречески, но не уверен, что смог бы понять ответ, смог бы сам перевести. Неудобно, что беседуешь с переводчиком, это, конечно, не то. Но я заметил за собой, что вроде как спрашивать ни о чём ни у кого не надо, Господь даёт возраст и разум, чтобы ты сам разбирался. Может, со стороны кому-то виднее, или опытный священник может подсказать, но всё равно тебе самому отвечать за свои поступки. Можно даже спросить благословение на что-то, но всё равно отвечать самому. Поэтому обычно, когда я спрашиваю, я ответ примерно знаю, и если ответ мудрого человека совпадает с одним из твоих вариантов, естественно, это даёт силы для выполнения. «Ничего не бойтесь», – говорит всем Папа Янис. «Мифовасэ». Человек крещёный – всё, ничего не бойся. Нельзя, чтобы надежда умирала, – так Папа Янис считает.
В одну из прошлых поездок были у игумена Григория (Зуниса) – уважаемого старца, настоятеля Дохиара. Он всех нас строил, допытывался, кто женат и кто в который раз. В этот раз мы тоже там оказались, ждали, когда откроют часовню Скоропослушницы. Я поспрашивал у монаха, сидевшего там, немного по-гречески. Он удивился: я знаю игумена Григория? «Да, – говорю, – было дело». «А он за уши тебя не дёргал?» – уточняет насельник.
Кого-то он при мне и правда дёргал – любя, как благословение давал, так что кому-то повезло, а мне вот не повезло – не дёргал. Отец Григорий считает, что мирянам, которые в браке, с одной стороны, труднее, чем монахам, с другой стороны – друг за дружку. А когда узнал, что один второй раз женат, то несколько неодобрительно отчитал. Но всё равно любое слово старца – это благословение. Такое лицо у него… В прищуре глаз видно, что он тебя насквозь видит, но понимаешь, что ничего в том плохого нет, это уж твои проблемы, а то, что мы пытаемся закрыться, – вот это беда. Боимся свои закоулки обнажить.
В этот раз игумен Григорий отдыхал, а у нас было всего около часа до отхода корабля, так что всё, что успели, – набрать апельсинов.
– Общаться по-гречески с монахами – это совсем другое дело, чем через переводчика.
– Греческий язык мне очень нравится, и чем больше изучаю, тем больше нравится, тем больше вижу, что русский язык оттуда много почерпнул. Не только в корнях слов, а в их построении – приставками и суффиксами слова производятся, много открывается смыслов. А много близкого, и духовно близкого. А вообще не зря говорят: сколько языков ты знаешь – столько раз ты человек. Ты через труд к этому народу приближаешься, переделываешь себя в его измерение, становишься ближе. А когда начинаешь говорить на греческом, даже если плохо, то как к своему относятся. Это очень важно. И чтобы пообщаться со старцем, язык пригодится, сможешь напрямую что-то узнать. Они уединяются, найти их нелегко. Но это очень важно – общение с ними, благодатная обстановка, которая вокруг отцов.
– Георгий, каково было вернуться в обычную жизнь?
– В этот раз спокойно. Я знаю, что Святая Гора уже остаётся с тобой. А первый раз я боялся. Когда сел в автобус, думал: как же это сохранить? Это меня беспокоило. В этот раз я знал: того, что я получил, нашёл на Афоне, уже не потерять. И когда на службе священник возглашает: «Горe имеем сердца!» – я знаю, какой Горе. Закрываю глаза – и вижу её.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий