Жаль аккордеон!

В одном из прошлых выпусков нашей газеты мы рассказывали о фронтовом пути сыктывкарца Ивана Александровича («Огневой вал», № 755, май 2016 г.). Судьба его тёзки Ивана Зебарева во многом схожа. Оба коми, крестьянская косточка, совсем юными ушли на войну, а потом, как говорится, где родились, там и пригодились: честно проработали всю жизнь на родной земле, стали уважаемыми людьми. Даже дома их расположены рядышком – две одинаковые пятиэтажки. Только Иван Степанович на три года младше: в августе ему исполнится «всего-то» девяносто.

Иван Степанович Зебарев

Оказывается, и в такие почтенные годы можно жить деятельно. Когда я пришла в гости к ветерану войны, он что-то чинил за столом в комнате, ковыряя отвёрткой.

– Вот зажигалка для газовой плиты отказала. Хотел исправить, а не получается, – вздохнул Иван Степанович. – Катушки очень тонкой проволоки, замкнуло. Придётся новую купить.

Мечтается ему купить и новый баян – старый-то совсем потерял голос. Вдруг вспомнил:

– Эх, какой инструмент пришлось оставить мне в Германии в 49-м году! Отличный немецкий аккордеон. Присмотрел в одном магазине, хотел потратить на него все марки, что получил за службу в штабе дивизии. Да вот беда – поступил приказ от командования срочно собраться и выехать на Родину, а магазин в тот день был закрыт.

Победу Иван Степанович встретил в Германии, но не скоро ему пришлось увидеть родное село Куратово. Несколько лет служил при штабах наших войск картографом, да и по возвращении в Россию армия не хотела отпускать солдат. Прямиком из Германии повезли в Саратовскую область строить кирпичные дома для офицеров, через огромную лощину пробивать взлётную полосу для будущего аэродрома, затем – грузить лес в Кировской области… Не только, стало быть, пленные немцы были у нас после войны рабочей силой, но и солдаты-победители.

– Кормили зато – о как! – одобрительно говорит мой собеседник. – И денег были у нас полные карманы.

– Что же вам так долго не давали отпуск? – спрашиваю я.

– А у меня не было справки о ранении. Когда после госпиталя был отправлен на 1-й Белорусский, попал в такое пекло – не думал, что живым останусь и эта бумажка когда-нибудь понадобится, вот и не сохранил. Второй раз ранило – та же история. После войны спохватился – а без бумажки не верят, что ты ранен был. Мало ли что с тобой было, говорят! Но после демобилизации узнал, что под Москвой есть архив, где сосредоточены все военные документы о ранениях бойцов. Написал туда – ответ пришёл: какие ранения, сколько операций. На этой почве уже дали инвалидность. А то не признавали.

«Господи! Помоги!»

Тот бой, где впервые ранило, Иван Степанович помнит до мельчайших подробностей:

– Это было на Украине, жарким летним днём 44-го года. Пришли в одно место, заняли позицию в окопах. Справа – грома-адное поле ржи, колосья в рост человека. Спереди – берёзовая рощица и пара домиков, наши ещё туда за харчами ходили. Вдруг из этих берёзок немец из миномёта как начал лупить по нашим окопам! Смотрим – с холма начали спускаться пять танков. И стреляют. Выстрелит – остановится, снова выстрелит. Прибежал ко мне один: «Парень, отходим, беги! Все уже убежали!» Я говорю: «Как?! А командир взвода?» – «А тот – самый первый!» А до этого был случай с этим комзвода. Были у нас два армянина, носили ПТР – противотанковое ружьё. Оно отказало – он их взял и расстрелял.

Этот парень был ранен, рука висит. Говорю: «Ты раненый, а я же целый. Иди, я сейчас приду». И один танк уже рядом – я в гранаты поставил запал и одну за другой бросил их. Немец увидел – и ну по мне стрелять! Убегал по тропке по ржи – наши-то отступали, рожь примяли. Бегу – справа снаряд взорвался, потом слева. А третий я уже не услышал, около меня упал: бах! – и всё, потерял сознание. Очнулся – лежу на спине, ноги не слушаются. Сказал: «Господи! Помоги!» И смотрю – двое идут! – Иван Степанович смеётся счастливым смехом и показывает куда-то вверх: – Есть ТАМ кто-то! Есть! «Парень, что с тобой?» – спрашивают. Перевернули – а там осколок прямо в позвоночник попал, два позвонка внизу разбило. Они меня положили на шинель, взяли мой вещмешок, автомат и потащили за руки меня. Добрались до реки, примерно с Сысолу шириной, положили меня в лодку. Напоследок вижу: на берегу стоял солдат. Немец выстрелил – и солдата нету, только камешки по реке – будто дождь…

Рану мою не перевязали, я истёк кровью и потерял сознание. Сколько везли, не знаю. Очухался – холодина! Как в ледяном гробу. Лежали мы в каком-то сарае, на соломе. Я начал кричать, чтобы меня укрыли. Тогда одеял не было, укрывали раненых плащ-палаткой. Подбежал земляк, с Усть-Кулома, небольшое ранение у него было, вытащил меня из сарая на солнце, я сразу и ожил.

Потом – долгое лечение в госпиталях. Запомнилось Ивану, как жалели их бабушки на станциях, раненых солдатиков в больничных пижамах: наперебой предлагали за так фрукты, угощали пирожками: «Родненький мой, попробуй моей стряпни!» Прооперировали, подлечили Ваню – и снова на фронт. В пути привязались двое «сопровождавших», которые отвозили на фронт пополнение и забирали оттуда раненых. Больно им понравился Иванов овчинный полушубок. «Снимай!» – говорят. Зебарев возмутился: «Вы что, солдата раздеть хотите?! Не выйдет!» А те не отстают: «Да на что тебе полушубок? Скоро лето. А мы тебе фуфайку дадим, ватные штаны». И таки добились своего, силой сняли, дав взамен немного сахару, сухарей да крупы. Что делать? Солдат к потерям должен относиться легко. Лишь бы жизнь не потерять.

Иван Степанович припомнил и другой военный случай, когда из глубины души прокричал эти слова: «Господи! Помоги!»

– Близился уже конец войны, зима 45-го. Дошли до Одера – и нас послали в тыл. Нашим заданием было дойти до железной дороги, пересечь её и не давать немцам передвигаться до прихода наших. Мы не дошли буквально километра полтора и нарвались на немецкую часть. Что началось! Всю ночь шёл бой. Прибегает пулемётчик: «Мы уже двое остались», потом: «Я уже один». Меня ранило в ногу, лежал на повозке и только вслушивался в звуки боя. Немецкий пулемёт – быстрострельный; наш-то «Максим» – «ды-ды-ды», а у них – «тррррррр». И вот уже как будто в метре от тебя стреляют – страшно! Кругом мёртвые лежат. Вот тогда и взмолился: «Господи, помоги!» И вдруг слышу – комбат кричит: «Товарищи раненые, кто может – за мной!» Я встал, нашёл сук и – за ним, прорываться из окружения. Нас собралось 12 человек, ещё пятерых по пути нашли. Много раз могли погибнуть от немецкой пули – но выжили. Ночью шли, а днём дремали в лесу, голодные – хлебушек и кусок искусственного мёда, что были у меня, давно съели, а больше ни у кого ничего не было. Напоролись однажды на немецкие окопы. Если бы часовой у них не пустил дым, закурив, не заметили бы их – перестреляли бы нас как уток. Комбат говорит: «Тихо, надо подождать, пока он по траншее пойдёт дальше». Прыгаем через траншею – и бежим. Как-то и я умудрился перепрыгнуть со своей палкой. А в Германии в феврале теплее, чем у нас, бежим по луговине – и под сапогами чмокает. Немец услышал и пустил зелёную ракету. Ну, думаю, теперь уж точно конец. Но ничего, успели добежать до леса. Целый день дремали; как начало смеркаться – пошли дальше. И вдруг – машина! Наши!..

«Криг капут!»

В госпитале Ивана «подремонтировали», к началу мая он был уже как новенький и снова воевал. Взяли два города, немцы уже почти не огрызались, да и вообще их больше не видно было.

– Уже все чувствовали: немножко осталось, вот-вот конец войне, – рассказывает ветеран. – Как-то раз поехали мы на велосипедах в разведку. Проезжаем какую-то деревню – из дома выскочил какой-то пацан: «Фриден! Фриден! Криг капут!» Слава Богу!

В одной деревне заняли мы самый лучший дом. Людей в селении – никого, только один немец, раненый солдат. На втором этаже пуховые перины, в подвале окорока висят копчёные, сыр – буханками, я впервые в жизни увидел сыр. И вот там десять дней «выживали».

«Сынок, рисовать не смей!»

Сыр Ване Зебареву и правда негде было видеть. В родной его деревне и молока-то не видали, не то что сыра. В войну же и вовсе хоть ложись да помирай. Ваня всё думал: что это мама так поправилась? А она от голода распухла…

– Когда я уходил на войну, мама стояла на крыльце и плакала: совсем пацана везут на фронт. Эта картина навечно перед глазами… – Иван Степанович умолкает, но, справившись с собой, продолжает: – Почему-то сказала, когда провожала меня: «Шестьдесят лет не сгниют мои кости из-за Вани». Через полгода мама умерла.

– Не знаю, интересует или нет – вот тут у меня в тетрадях фронтовые записки, есть и о детстве воспоминания, – ветеран раскрывает одну из общих тетрадок, что лежат перед ним на столе, начинает листать. Десятки заполненных ровными строчками страниц, а некоторые – надо же! – украшены картинками. Вглядываюсь – может, вырезаны из какого-нибудь журнала? Нет, нарисованы. Чувствуется рука талантливого самодеятельного художника. Одна подписана так: «Как я родился в лесу».

«Как я родился в лесу»

– Мама поехала за сухостоем, – поясняет Иван Степанович, – и начались роды. Она была в шубе, и ещё тулуп был с собой. Как родила, тулупом меня закутала, а брёвна закатила на сани.

– Так это всё ваши рисунки! – догадываюсь наконец.

– Да, я с детства любил рисовать, – отвечает он. – Вот тут я пацаном: было мне 14 лет, у нас речка, и дрова сплавляли. Приезжал на коне, делал плоты. Я без отца остался в 10 лет, но он успел меня научить многому. И как плоты делать. Берёзовые ветки на костре разогреваешь и потом как бы плетёнку делаешь, проволоки ведь не было. Вот так сплачивал брёвна и доплывал до своей деревни.

«Колхозницы молотят снопы»

– А так молотили, – показывает мой собеседник на другую картинку. – Тогда же был хлеб свой, на овине сушили, потом молотили. Всё женщины – в войну мужчин не было. Ещё был один военный рисунок, про тот бой с танками, да куда-то подевался…

«Вывоз сена зимой»

«Силки на дичь»

– А кто вас учил рисовать?

– Когда я ещё был пацаном, один учитель показал, как рисовать вождей, и вот я начал: Сталина, Ленина, Ворошилова, классиков литературы. Эти рисунки сестра продала в войну. У нас «Комилес» был, туда и продала – ведь портретов вождей негде было купить, а украсить контору хотелось. Рисованием очень я увлёкся, побеждал в конкурсах. А потом произошло вот что. Приходит мне бумага: явиться в роно для получения премии. А мне как раз в Пустошь надо было ехать, налог на лён везти. Дорогу развезло, лошадь еле плетётся, под конец, уже в районе, свалилось колесо с телеги. Гайка-то была изношенная и вываливалась. Что делать? Стою, чуть не плачу. На моё счастье, как раз идёт родственник на работу: «Ваня, мы сейчас всё исправим». Выдернул у лошади из хвоста волос, обмотал гайку и так укрепил. А дальше – совсем хорошо: мне директор роно дала целую пачку денег! Тридцатки, красные. «Вы, – говорит, – награждены за рисунки». На седьмом небе ехал домой. Мать побежала поделиться радостью с соседями: «Ване дали пачку денег!» А ей и говорит кто-то: «Евдокия, не очень-то хвастайся, вот неправильно нарисует твой сын вождей – и его посадят, и тебя!» С тех пор мать мне категорически запретила рисовать. Вначале-то встану ночью, тихонько зажгу керосиновую лампу, рисую. Мать встаёт – раз, раз! – порвёт всё. Так и угробили талант. Может, я художником стал бы. Вот такие дела.

Воцаряется молчание. Потом Иван Степанович будто решается на что-то:

– Сейчас вам покажу. Раньше не было икон, я нарисовал…

Уходит, опираясь на палочку, в соседнюю комнату. Долго его нет, тишина, только отсчитывают секунды настенные часы. Смотрю на фото родных за стеклом серванта. Улыбчивые, красивые: дочь, внуки. Живут в Германии, очень благополучно – дочка вышла замуж за немца. Превратности судьбы…

Наконец Иван Степанович возвращается, показывает необычный образ Спасителя с голубыми глазами и ладонью, сложенной в благословении.

– Вот икона, Иисус Христос. Лет тридцать назад написал. Вы не найдёте нигде такой, – улыбается он. – Я подобную дал сыну, и дочка в Германию увезла.

На обороте написано: «Этот образ, в меру сил своих и способностей, – я сам, раб Божий Иван…»

– Почему вы решили написать его?

– Не продавали же тогда, и дочка попросила нарисовать. Ну ладно, говорю. Вот и нарисовал, – просто объясняет раб Божий Иван…

Наверно, когда рисовал образ Спасителя, вспоминал маму и храм в Куратово.

– В Куратово у нас была очень хорошая церковь. Я пацаном туда попал впервые, сестра повела. О-о! По лестнице на второй этаж, и такая красота была внутри! И всё разломали. Это не глупость ли?..

И смотрел по-отечески Спаситель с купола храма на худенького подростка, благословляя его на долгую-предолгую жизнь. А Ваня восхищённо смотрел на Него.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска