22 июня – День памяти и скорби

АВТОР: Елена Нифанина

Выя – есть такая северная река, верхний приток Пинеги. Край малодоступный даже и в наше время, но сколь богат историей и устными преданиями (см. «Никола Выйский», № 756 «Веры», май 2016 г.). Есть и современные предания. В канун Дня памяти и скорби, который отмечается 22 июня, мы публикуем фрагмент записок выечанки Елены Ипатовны Нифаниной.

Елена Ипатовна Нифанина

Она родилась в 1903 году в деревне Тинева. На её памяти прошли все войны: Японская, Первая мировая, Гражданская война, прошедшая на Севере в 1918–1920 гг., и самая страшная – Великая Отечественная. Выйдя в 1927 году замуж за уроженца Василёво, она переехала туда – в последнюю деревню вверх по реке Вые, в самую-самую глушь. Вместе с мужем Алексеем Андреевичем вступила в колхоз «Красный василёвец». Уже подрастали четверо детей, когда началась Великая Отечественная. Муж ушёл на фронт, и потянулись безрадостные годы ожидания Победы. Елена Ипатовна обладала прекрасной памятью, поэтому знала очень много старин, слышанных от старожилов. Но и сама она стала автором старины о том времени… Благодаря Александру Александровичу Тунгусову, редактору районной газеты «За новый Север», который открыл её талант, мы имеем возможность читать её воспоминания о том, как переживали войну в далёкой таёжной деревне.

ЯКУНИШНА

Так звали нашего председателя. Руководила она колхозом уже не первый год, была партийной, избрана депутатом районного и сельского советов, но по имени и отчеству по-за глаза редко кто называл. Была Мария Яковлевна невысока ростом, плотная, лицо мясистое, глаза узкие, и когда смеялась (а смеялась она часто), на месте их видны были одни щёлки. При этом губы становились ещё толще. Всё это делало её некрасивой. Да и гoвори хорошей от неё редко слыхали.

От мужа с фронта письма приходили редко, а потом сообщили: пропал без вести. Жила вдвоём с дочерью. О муже много не горевала. В деревне все считали её второй женой счетовода Миколоньки. Он больше и руководил за неё. Так они со счетоводом и жили рука об руку. На собрании ли или где ещё всегда были вместе. Никто этому и не удивлялся, будто так и надо. А своя жена у счетовода ходила, как сиротина, позади, или смотрела сбоку.

Кончился сорок третий год. Председателю надо ехать с годовым отчётом в район (в Верхнюю Тойму), а счетоводу – в военкомат, в армию, да ещё одному колхознику – Олёше Нифанину, кладовщику.

Подошёл Миколонька к председателю и сказал:

– Мария Яковлевна, вместе поедем.

– А Олёша?

– Ему дай другую лошадь и ямщика. А там видно будет…

Назавтра, ни свет ни заря, запрягла Ванишна жеребца Воина в председательскую кошёвку. Вся деревня собралась проводить последних мужиков.

– Горё теперь нам, ничего у нас не будет, – говорили жонки, хотя в душе радовались, что наконец-то избавятся от Миколоньки, а многие говорили тайно, про себя: «Дивья, кабы не вернулся».

Был счетовод каким-то двуличным. Бывало, напьётся, идёт пьяный по деревне и под каждым окном ругается: «Кулак, вредитель, нерадивый ты колхозник! Я тебя ликвидирую из колхоза как негодного элемента». Многие из-за него ушли из колхоза. Он не хотел, чтобы ему указывали, думал, что всех больше знает. На собраниях на словах был очень активен, часто хвастался: «Меня в районе все боятся, а не то что в сельсовете». Своим колхозникам не давал никакой пощады. Чуть кто пораньше уйдёт с работы или чуть опоздал – одного выругает, другого на работу не возьмёт. За это, за строгую дисциплину, не любили его колхозники. Когда шёл пьяный по деревне, кто закрывал ворота, кто сам прятался, чтобы не связываться с ним. Многие очень боялись его. Но сегодня, провожая, казалось, жалели. Но плакали только те, у кого горе уже поселилось в дому или долго нет писем.

Якунишна и Миколонька собирались в дорогу весело. Казалось, что они едут на какой-то праздник. Дуня, жена счетовода, как безхозяйская собачка, вертелась поодаль, не зная, куда себя девать. Видно было, что плакала она не от горя, а от обиды.

МИКОЛОНЬКА

Как потом оказалось, Миколоньку на фронт не взяли, дали ему бронь и поставили председателем колхоза вместо Якунишны. Первого февраля сорок четвёртого года они вернулись из района. Миколонька привёз нового счетовода – Селянинову Нину Васильевну. Бригадир у нас тоже был не свой – Малеев Степан с Тиневы. Тихий мужик, никого не хотел обидеть. Все знали, что дисциплина в колхозе будет ещё строже, и такому бригадиру неловко оставаться смирным. Так вот и пошла жизнь в нашем колхозе. Новый председатель, новый бригадир, новый кладовщик. А Марию Яковлевну (Якунишну) председатель поставил кассиром и отдал ей поросят кормить. На первом собрании председатель, сидя за столом, говорил строго: «Товарищи колхозники! Время военное, надо крепче работать!»

Но все и без того знали, что работать надо больше, мужиков в деревне не было, остались одни женщины да подростки. Первые работы не боялись, а вторые равнялись по ним. Все понимали, что там, на войне, наши отцы и братья насмерть бьются с врагом и нам надо не уронить чести колхоза им. Молотова, в прошлом – «Красного василёвца».

А Миколонька, став председателем, людей не жалел. Под его руководством стало жить совсем невмоготу. Чтобы выслужиться перед районным начальством, он всячески притеснял людей.

ЭТО БЫЛО В ВОЙНУ

Семян ячменя в тот год не было. Председатель писал в район, в область, а сам сидел в конторе, никуда не ездил. Приходили разрешения – ехать в Афанасьевск, там дадут. Но не у нас одних в районе не было семян. Сам бы председатель поехал, может, и дали бы. А приедут женщины и подростки – ответ один: отдали другим…

Пришлось в леспромхозе взять овса. Так наш колхоз все яровые поля и засеял овсом.

…Год выдался плохой. Овёс – только вид один. Рожь тоже не совсем вышла. Вот так и наступила в нашей деревне Василёво самая тяжёлая пора. Председатель уехал на курсы на три месяца – после страды. Приехал первого января сорок пятого года. Колхозники все свои запасы израсходовали. Не много и было ячменя и картошки. Осенью всё съели. Заместитель председателя Вячеслав Осипович Большаков посоветовался с кладовщиком, и стали кормить людей из колхозных запасов – давали вместе с овсом немного ржи. Так и тянулись.

Председатель же, вернувшись, назавтра обошёл все склады и всё осмотрел. Он так грубо взглянул на Большакова, что тот сразу сменился в лице.

– Что случилось? – спросил он председателя.

– Как это что? Ты что думал? – столько ржи израсходовал! Как будем жить дальше? Как я уехал, у вас всё пошло по-своему! Это тебя так кладовщик довела! Я знаю, – ответил тот и отвернулся.

Большаков положил на стол печать и тоже грубо заговорил:

– Вот тебе все дела, а я пошёл. Я работал как можно лучше, и колхозники у нас, хоть и без руководства, работают от темна до темна. А голодные работать не могут. Ржи у нас не так мало. Можно вместе с овсом прокормить колхозников всю зиму. А как иначе?

Тут председатель поднял кулак выше головы, сжал его покрепче и потряс в воздухе:

– Поставлю вопрос так, что у меня все задрожат! Я никого не боюсь!

В тот же вечер собрали собрание.

– Товарищи! – говорил председатель, всё повышая и повышая голос, как будто приколачивал к стене колхозников, у которых и без того на душе тягостно. Все сидели как статуи, никто не смел слова сказать не по нему, супротив. А он гремел громко и строго:

– Всем нам известно, что сей год у нас большой недород хлеба. Ячменя почти нет, ржи тоже мало. Зато овса много. Так я вам говорю от души: по трудодням делить нечего. Буду кормить пайком: пятьсот грамм овса на день взрослому, а кто не работает – триста грамм… А кто не выйдет на работу, тот нисколько не получит.

Все сидели, как приговорённые к смерти. Потому что знали: из пятисот граммов овса не выйдет и пятьдесят грамм муки. Все знали и все хотели помочь стране, понимали, что война – дело плохое. Надо как-то жить, держать колхоз. У пяти хозяйств был старый запас хлеба, а остальные сели на один овёс.

ЕЩЁ ПРО МИКОЛОНЬКУ

Наша далёкая и заброшенная деревня оживала лишь вечером или в обед, когда женщины соберутся у склада за пайком. Бредут бледные, еле передвигая ноги, подходят одна за другой, не здороваясь: у нас на Василёве не принято здороваться соседям между собой. А воля говорить всем дана.

Одна подходит и начинает:

– Ой, жонки, конец приходит. Проклятый Гитлер, проклятая война, да ещё проклятый этот овёс! – это сказала Кириллиха, а Егоришна добавила:

– Ещё проклятый председатель! Как поросят – кормит рожью, а людей – овсом. Я молола, толкла вчера весь вечер – и на кашу не добыла муки, всё одна мякина, и та как хвоя. Была ещё салфетка, такая красивая! Стёпке, когда в кадре был, премией за хорошую работу дали. Пришёл тогда и сказал: «Это у меня Шуре, когда вырастет…» Я вчера принесла из амбара, и обе с Шурой ревём, жалеем салфетку-ту. Да голод – этот ещё сильнее всего. Взяла да и понесла Якунишне – променивать. Она принесла ведро ржи, такое среднее ведро. И так пальца на два неполное. «Боле, – говорит, – не дам». Отдала я салфетку, думаю, с овсом хватит на неделю прибавлять. Принесла домой, стала сыпать на противень, увидела, что песок есть. Взяла решето, стала высевать – половина оказалось песку. Обе с Шурой заревели в голос, но больше к ней не пошла.

– Чтобы ей эта моя салфетка поперёк горла встала, чтобы Якунишне живой бы сгинуть! – сама говорит, а в горле ком стоит и слёзы, как дождевые капли по стеклу, катятся по бледному лицу.

– Да, – сказала Зоенька, – мы как у немца в плену, едва ходим. Неужели председатель не видит? Видит он всё и понимает, да боится. Думает, не уплатит ссуду – его снимут с председателей и на войну заберут. А он герой только с нами, с жонками.

– Его Якунишна выкупила у военкома за шестнадцать килограмм ржи да три килограмма масла. Мне сама Якунишна сказывала, говорит: «Всю дорогу меня упрашивал, чтобы я попросила председателя райкома поставить его на бронь, а сама бы отказывалась от председательства. Я и побегала в районе! И военкому снесла взятку». Донёс бы на него, да ничего не сделаешь.

Тут вышла кладовщик из склада и поглядела на голодных людей. Ей было совестно и обидно, что она, председатель и Якунишна, и ещё которые родня Миколоньке, едят досыта хорошего хлеба. А остальные соседи умирают с голоду, и помочь никак не могла.

– Напрасно, жонки, шумите, – сказала она, – ничего с ним не поделаешь. Я нонь сказала: «Николай Фёдорович, нехорошо. Люди с голоду помирают, а мы как не видим. Ведь рожь есть. Хотя бы одну тонну пустить в продовольствие с овсом». А он отвечает: «Ты нисколько не понимаешь, не знаешь, как надо жить. Вам бы только дай поболе хлеба хорошего, а на работу как-нибудь. Пускай лишние умрут – остальных кормить будем».

КРАСИШКА

У мужа Настасьи Михайловны деревенское прозвище было – Красик, а её звали по мужу – Красишка. Молодые даже не знали настоящего её имени. Любила Красишка быть крестьянкой, а больше всего любила прясть куделю да ткать на кроснах. Никогда они у неё из избы не убирались. Муж в сорок четвёртом году вернулся с оборонных работ, мало пожил и вскоре умер. Жила она с тремя дочками, а старший сын Пантис был взят на действительную службу. Давно уже нет от него писем.

В январе сорок пятого сидела Настасья с колхозницами и очищала лён – готовили под сдачу государству. Все соседки ушли домой уж, а она, хотя и темно, всё работала: хотелось больше всех дать килограммов. За работой забыла, что дома одни девочки, да они уже не маленькие. Нащупала в кармане последнее письмо от Пантиса, но не прочитать: темно, не видно. Но она наизусть его выучила, никогда из кармана не убирала, всё с собой носила. Тут она развернула письмо и стала повторять: «Здравствуй, моя дорогая мама, сёстры Фаина, Дарья и Аза! С приветом Ваш сын и брат Пантис. Мама, ничего, что у меня один глаз плохо видит, меня за смелость назначили танкистом. Я хорошо всё сделал. Вчера ходили в бой. Я один вышел на два танка немецких и победил. Наверно, будет награда. Сегодня дали отдых, победим немца, приду домой и заживём. Мама, береги своё здоровье. Не бойся Миколоньки, нашего счетовода, – он тыловая крыса. Ну, мама, до свидания…»

Настасья завернула письмо, положила в карман и горько заплакала: «О милый мой сын! Уж давно нет писем. Говорят, танкистов в плен не берут. Наверно, сожгли тебя проклятые немцы в танке. Не видать мне тебя, как ты жалел меня! Как я боюсь Миколоньки! Лучше бы мне навстречу попался медведь. Я бы не так его боялась, как Миколоньки. Он раньше был счетоводом, а сейчас председатель, ещё хуже…»

Красишка набрала две горсти льну, которые получше, завернула вместе и сунула за пазуху. Прямо за дверями конторы у неё выпали из-за пазухи на дорогу обе горстки льна. За ней шла Ёрмишна, третья жена председателя, подняла их и забежала в контору, как будто с большой радостью. «Погляди-ко, Нифанин, – сказала Ёрмишна с весёлой улыбкой, – Красишка идёт с работы и украла льну. Вот воровка так воровка!»

Председатель назавтра вызвал Красишку в контору, ругал, клеймил её как мог. А она, бедная, стояла, как приговорённая к смерти, дрожала всем телом и плакала, едва выговаривая: «Я, Николай Фёдорович, взяла только на постегольницу, у девок надо валенки ушивать. А конопля нет…»

– Вон отсюда! – заорал председатель. – Я не люблю воров, и какой лён наворован, отнеси всё кладовщику!

И так строго поглядывал на неё, что у той захватило дух. Она побледнела до загробного виду и пошла, еле-еле волоча ноги. Дома собрала все четыре связки, какие были давние, только помятые, а ни одна не чищена. Принесла кладовщику Нифаниной, а та спрашивает:

– Зачем ты несёшь сюда такие отрёпки? Может, ещё свекровки статки? – хотела было пошутить она, но, взглянув на Красишку, попятилась назад:

– Что ты, Настаха, как покойник? Я испугалась тебя.

– Меня сегодня Миколонька всяко выругал, – ответила Красишка и заплакала: – Я и так-то его боюсь. Умру я, наверно, Олёна, оставлю я девок. А как я жалею их! Ох, милые дети, – добавила, – а Пантиса нет живого, чует моё сердце. Вернулся бы он, задал бы ему, корове…

В ту же ночь Красишка умерла. Лежала пожелтевшая в гробу. Гроб сделали соседи. Три осиротевших девочки, как три птенчика, у которых несознательный охотник убил мать, от горя не знали, куда и деться…

Так в январе сорок пятого года появилась в нашей деревне первая жертва войны.

ИВАНОВА

Участник Гражданской войны Иван Иванович был мужик бойкий. В последнее время работал вместе с женой в лесопункте. Когда его призвали на Отечественную войну, его жена (прозванная по мужику Иванова) решила, что надо помочь колхозу, и в сорок третьем году вернулась в деревню. У нас в колхозе она была первой ударницей. Зароды метала не хуже мужика, косила горбушей, подгоняла ленивых женщин. А шутить, веселиться – это ей тоже далось. На обеде всё кого-нибудь вызовет пошалить. Или кто чуть обзевает – бухнет в воду, выкупает. Все говорили: вот это работница!..

В сорок четвёртом году, осенью, на плохом питании, повяла Иванова, как осенняя трава. Была у неё корова, соседи советовали: зарежь. А она отвечала: «Да жалко ребят оставлять без молока». Корова в то время уже не доила. Так истомилась от голоду молодая женщина, что не замогла ходить по деревне. Из детей у неё были две дочки да неродной сын. Когда в семье стало трудно с хлебом, парень куда-то убрался из дому. У которых было хоть немного хлеба, те не верили голодным людям. Говорили промеж себя, что Иванова-то не в полном уме. Придёт, мол, к нам и, если мы едим, не спрашивая, садится за стол.

Говорила её соседка Глаша: «У нас тоже один овёс, а перебиваемся». Она работала на веялке, и, когда веяли рожь, все тайком носили рожь маленькими мешочками. Потому и выглядели свежее других, голодных. Иванова же ничего сама не ела, берегла девочкам. Председатель же, видя такое положение в деревне, всё равно не решался поддержать народ, дать хотя бы немного ржи. Кладовщик уже сушила и очищала от мусора третью тонну ржи. Возила в один, раньше отобранный у кулака, амбар. Очистки от ржи, за которые колхозники рады бы дать пятьдесят рублей за килограмм, выписывал поросятам. Но председатель не шёл ни на какие уступки. Как-то попросила Кириллиха:

– Миколай Фёдорович, чем поросятам выписывать-то, давал бы очистки людям!

Он очень строго посмотрел на неё и повысил голос:

– Поросята дороже людей-то. Вам бы только самим, а о колхозе не думаете. Ещё не вздумайте хорошую рожь просить, которая налажена сдавать государству! Знайте то, что – война. Никто не позволит не сдать ссуду! Вам пятьсот грамм овса дано – и хватит! Живите и работайте! Работать не станете – и того не получите…

В тот же день пришёл с нарядом брат председателя Васенька – было выписано ему 50 килограммов ржи и строго написано кладовщику: «Выдай Нифанину Василию Фёдоровичу сухой ржи. Он пойдёт вверх делать лодки». Так он не один раз выписывал брату: мол, пойдёт бить лосей для колхоза ли ещё что… А остальные колхозники стали походить на скелетов.

Иванова померла. Пришла соседка проведать, а она мёртвая лежит у порога – от голода. Ей хоть бы пять килограммов ржи выписал председатель, то она пережила бы голод, не оставила бы сиротами двух своих дочек. Если бы она меньше уделяла детям от своего последнего питания, может, померли бы дети… А Иванова сама отдала за них свою жизнь.

КАПЛИЧИХА

В марте сорок пятого года и до Василёва дошли слухи, что скоро немца победят и придут домой те, кто остался в живых. В колхозе получили задание – приготовить для фронта сушёную картошку. Набрала Капличиха бехтерь и хотела тащить на санки, чтобы увезти домой. Сушили по домам в русской печи, да от голода обнесло у ней голову. Оперлась она о стену овощехранилища и тихо заплакала.

– Жонки, – сказала она, – я вспомнила своего сына Николая, последнее его письмо. Чуяло его сердечко, что не бывать дома. Писал: «Дорогая моя, родимая мама! Не видать мне тебя, не взгляну я тебе в очи своими чёрными глазами. Мама, расти моего сына Лазаря и гляди, как на меня. Живите дружно с Парасей». Прошло всего две недели – пришло письмо от товарища, что погиб смертью храбрых. А он у меня один.

Она рассказывала и всё время утирала слёзы. Жонки тоже все плакали.

– Я ведь знаете какая. Мне и плакать-то нельзя. У меня умерла Александра, единственная дочь, а мне сказали врасплох, дак меня затрясло. Я боле и не плакала.

От горя и голода её шатало как пьяную. Помогли ей жонки вытащить картошки, поставили на санки, хотя сами еле держались на ногах от голода. В тот же вечер умерла Капличиха – так её звали в деревне по второму мужу. От Мишки Каплича детей не было, а от первого были сын и дочь.

Вот так и скончалась от голода мать красноармейца Федосья Демидовна.

ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ

Двух сыновей проводил на войну Василий Степанович. Остались вдвоём с женой. В последних числах марта он лежал дома на постели, также еле живой от тоски да от голода. Посмотрел во все углы своей избы и сказал: «Всё-то я сам делал, – перевёл свой усталый взгляд на жену, – как всё хорошо сделано, а надо умирать! Подай-ко мне Васенькину карточку. Я ещё посмотрю последний раз». Граша знала и видела, что он скоро скончается, не хотела его обидеть и ответила: «Зачем умирать-то? Будем жить», – и подала ему фотографию сына. Он взял её в руки, поглядел долгим взглядом. «Ой, Вася, Вася, – сказал горестно, – разнесло твои косточки снарядом. И Митя тоже уехал. Я помираю – и всё наше племя нарушается. А ты бы, жена, сходила к Миколоньке, он, может, выпишет маленько хлеба-то. Государству не свезли ещё рожь-то. Скоро совсем затает, так и не свезут. Я чул от кладовщика, что уже четыре тонны насушено да начищено и всё свезено Савватеичеву в амбар».

– Да я уж ходила, – ответила Граша. – Он сказал: «Ешьте овёс». Да ты бы поел, я принесла от Тани хорошего хлеба.

– Я боле не хочу, – сказал Василий. – Я только думаю, чтобы ты выжила и дождалась бы Митю.

И закрыл уставшие глаза. Так и заснул навеки отец двух красноармейцев, защитников Отечества.

ПОБЕДА!

Окончилась Великая Отечественная война. В нашей деревне не было ни радио, ни телефона. В 10 часов утра к нам пришёл нарочный из Гаврилова (расстояние в 45 километров), который шёл лесом всю ночь, чтобы скорее донести людям радостную весть. Что тут было – трудно описать. Кто от радости целовался, а кто-то горько плакал, кто боролся, катаясь по земле. Взрослых мужиков почти не было, только женщины, старики и подростки. Все кружились, повторяя: «Ура, Победа, наша взяла!» Но, кажется, всех больше рад был наш председатель колхоза. Он кружился, подхватывал своих женщин: то Якунишну, то Ерёмишну. Забыл, видно, что ради своей шкуры грабил людей, издевался над ними и морил голодом. Неужели думал, что его никогда не будет мучить совесть? Разве кто-нибудь знал, сколько хлеба получили колхозники: пять тонн или три? Можно бы жить дружно и помогать друг другу в трудную минуту, а всем вместе – фронту. Кто-то ел досыта, а сам фронту не помогал, нажимал на самого бедного, послушного. А тот и так-то жил хуже, чем на фронте, старался отдать последнюю копейку для нужд военного времени, подписывался на государственный заём, а его сыны честно сражались на передовой, защищали Родину. Скормил бы колхозникам две тонны ржи – ни один человек не умер бы с голоду, а его за это не повесили бы. Как интересно получалось: Якунишна от поросят рожь отделяла и продавала по 80 рублей за килограмм и в Тойму возила рожь, променивая на хороший товар. Колхозникам же жалела с молотилки, из-под машины, торицы (семена сорняков) взять. Предупреждала кладовщика: «Зачем колхозницам торицу выдаёшь? Овцы бы съели». А голодные колхозники рады бы из торицы напечь колобов, но поросята да овцы ценились дороже, чем человеческая жизнь.

* * *

«Я знаю, – пишет Елена Ипатовна, – меня могут обвинить за то, что написала. А то ещё скажут, что всё это неправда и в том, что из сотни жителей Василёва за три месяца умерли 13 человек с голоду. Сиротами осталось больше десятка детей. Но то, что здесь описала, – это истинная правда. Конечно, не было бы войны, не было б жертв. Мне жалко тех безвинных людей, которые померли с голоду. Если я не опишу, то кто же напишет правду жизни? Муж меня отговаривает: “Что же ты сидишь пишешь, зря тратишь время? Грамота у тебя плохая. Всё одно сгниёт, как навоз в земле”. И всё же надеюсь, что моя плохая запись попадёт когда-нибудь потомкам тех людей, которые померли с голоду и перенесли такую муку. Какое у них вызовет чувство к своим родным и какую ненависть к войне!»

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска