«…да славит Господа»

У него мощный, гудящий голос, которому словно аккомпанируют колокола Князь-Владимирского собора. Владимир Чижонков – солист Михайловского театра Санкт-Петербурга. Он сам выбрал для встречи это место – скамейку перед храмом, не обратив внимания, насколько здесь шумно. Тьма-тьмущая птиц, скрытая от глаз буйной растительностью, – поют, чирикают, цокают, щебечут, мешая записывать рассказ Владимира на диктофон. Впрочем, мой собеседник чувствует себя здесь в своей тарелке. Наверное, в театре у него царит столь же счастливая какофония.

* * *

Вспомнилось. Однажды брал я интервью у священника, который – было такое впечатление – вышел откуда-то из тридцатых, сменив военную форму на монашескую рясу. Его речь, убеждения, манера поведения принадлежали той эпохе. Не задумываясь, он обустроился на краю футбольной площадки в петербургском дворе, хотя мальчишки едва не задевали нас ногами, а мяч то и дело врезался в сетку возле наших голов. Но священник этого просто не замечал, и я думаю, что точно так же он отнёсся бы к разрыву снарядов где-нибудь неподалёку или свисту пуль. У меня осталось двойственное впечатление от взглядов этого игумена, но в разведку с ним я бы пошёл.

* * *

Чижонкову же по сердцу, когда всякое дыхание вокруг славит Господа. Это, надо полагать, наследственное. Дед его – тоже Чижонков и тоже Владимир – имел могучий бас и пел в церковном хоре. Прошёл Первую мировую, вернувшись в деревню с Георгиевскими медалями. Женился, произведя на свет четверых детей, и умер нестарым ещё человеком от воспаления лёгких. Остались семейные предания, что редкий бас деда принёс ему уважение и духовенства, и мирян. Без него праздник был не праздник, свадьба не свадьба. Любил, впрочем, петь и для себя, в одиночестве.

– Уйдёт, бывало, в лес, – рассказывает Владимир, – встанет где-нибудь над оврагом и затянет на весь простор «Ревела буря, дождь шумел». Это была одна из его любимых песен. Его и искали по голосу, то есть недолго искали, потому что бас был слышен издалека. Я не знал всего этого, но привычки деда перешли ко мне. Не могу удерживаться, хочется голос попробовать. И на свадьбах люблю попеть, и в лесу, и в поле, когда на родину приезжаю, в родной посёлок Косая Гора. Это возле Тулы, недалеко от Ясной Поляны.

Афган

– Ваши родители тоже были верующими? – спрашиваю певца.

– Не особо. Отец был рабочим, состоял в партии, но всё-таки тайно меня крестил. Работал он на Косогорском металлургическом заводе, лил чугун. Так как воспитывали меня в школе в духе атеизма, о Боге я не задумывался, но Ангелу Хранителю пришлось потрудиться со мной немало. Не раз случалось, что мог погибнуть или стать калекой. А когда это повторяется раз за разом, неизбежно задумываешься. Началось буквально с рождения. Меня застудили, я умирал, а медики ничем не могли помочь. И тогда санитарка шепнула маме: «Ты положи своему грелочку, только врачам не говори». Положили, и всё прошло.

– Мне рассказывали, что вы чудом уцелели в Афганистане.

– Было дело.

* * *

Служить Владимир попал в охрану ремонтного батальона. Рембат возвращал в строй боевую технику – танки, БТР, а рота охраны прикрывала хозяйство от душманов и сопровождала грузы, идущие из Кабула: продовольствие, запчасти и прочее. Это был 80-й год – начало войны. Не сразу начали понимать местных жителей. Оказалось, что с женщинами нельзя не только разговаривать, но даже смотреть на них. Нельзя спрашивать, верит ли человек в Бога, это оскорбление – как можно не верить? Однажды за грузовиком, на котором ехал Владимир Чижонков, увязались голодные мальчишки, которым наши солдаты бросали сухари и консервы. Вместе с пацанами за машиной устремился старик, явно проигрывая им в скорости. Владимир пожалел его, бросил банку тушёнки, не сообразив, что на ней изображена свиная голова. Старик пришёл в бешенство, банку выбросил, а из лохмотьев выхватил кинжал. Бежал, размахивая им, решив, что русские над ним издеваются.

– Почему началась вой-

на? – говорит Чижонков. – Американцы внушили афганцам, что русские – шурави, от слова «совет», советские, – хотят посягнуть на их веру. А посягать на веру в Афганистане – это подписать себе приговор. Если бы не это, всё могло сложиться иначе.

* * *

Первый раз Владимир избежал смерти, отделавшись контузией.

– Подошёл к БМД, где стояли десантники, попросил покурить. Мы поговорили, потом я отправился было по своим делам. Далеко отойти не успел, когда вдарило. Дело было в ущелье, у меня гул в ушах, кровь течёт. А ребят, с которыми я разговаривал, конкретно положило. Я начал стрелять по горам, а выстрелов не слышу. Боялся, что оглох навсегда, но обошлось. Задержись я возле машины десанта ещё буквально на несколько секунд, мы бы с вами не разговаривали.

А потом был бой, который стал для Владимира Чижонкова последним. Его поставили командовать отделением, которое должно было привезти в часть щебень, но главное – произвести разведку, проверить местность на безопасность. Ехать должен был лейтенант, но струсил. Дело в том, что это был не кадровый офицер, а, что называется, «пиджак», то есть человек, закончивший институт и отправленный служить против своей воли.

– Нас ждали, – рассказывает Владимир. – Я встревожился, как только увидел аул, рядом с которым всё случилось. Пять часов вечера, а в селении тихо, ни одной живой души. Говорю ребятам: «Что-то здесь не так. Смотрите внимательно». Мы понаблюдали, но ничего опасного не заметили. Может, народ в мечети или ещё что. Не было уверенности, что это засада. Из кабины вылезаю, чтобы перебраться в кузов. Обычно просто взлетал туда, парень спортивный, тренированный. А тут лезу, но такое ощущение, что кто-то на мне повис, держит.

Забираюсь через не могу, и в этот момент пуля вспарывает бок под мышкой. Наверное, душманы ждали, когда я – командир – окажусь у них на виду. Открываю огонь, а стрелял я хорошо, так что… ответил нормально. Идёт перестрелка – маленький кошмар. Второе ранение оказалось конкретным. Пуля сломала ребро, пробила печень, диафрагму, лёгкое. Живот надулся, кровища, но отстреливаемся. Выбора всё равно нет.

Четверо из наших были ребятами из Средней Азии. Может, испугались, а может, это просто была не их вой-

на, но после первых же выстрелов они побросали автоматы и упали в кузове навзничь. Вот тогда мне стало по-настоящему страшно, но именно  тогда я понял, почему Россия всегда побеждает. Низкий поклон тем двум русским парням, которые были со мной. Так вроде обычные ребята, а когда начинается… Я даже имён их не помню, они были из других подразделений. Шофёр сразу начал стрелять из кабины. Второй, что был со мной в кузове, тоже. Кричу шофёру, чтобы не высовывался, уводил машину. Мы же на открытом месте были – как на ладони. Оставаться там – верная смерть.

Спасло мужество ребят, запредельное везение и то, что это был всего лишь 1980-й. Душманы пока не имели боевого опыта, палили как попало.

* * *

Сознание Владимир не потерял-таки, хотя непонятно, как дышал. Пробитая диафрагма на высоте две тысячи метров – это приговор. Но сильное тело и могучие лёгкие будущего оперного певца сработали как надо. Когда добрались до батальона, он сам дошёл до медицинской палатки, чтобы выяснить: медицинская машина с врачом только что уехала, а где находится кабульский госпиталь, никто, кроме них, не знал. Конечно, всё равно бы нашли, но на счету была каждая минута. И тут снова сказал своё слово Ангел Хранитель. Едва Чижонкова перевязали, как вернулась медмашина, врач что-то забыл. «Ты, малый, в рубашке родился, – сказал он Чижонкову. – За восемь месяцев мы не возвращались ни разу».

Ребята из батальона кричали вслед: «Выживай!» – и махали руками. А Владимир в этот момент понял, что будет жить.

– Почему? – спрашиваю его.

– Потому что машина вернулась. И ещё была мысль, что, если доеду живым до госпиталя, всё будет нормально. Там были наши питерские врачи из Военно-медицинской академии. Потрясающие, так за деньги не работают. Я видел, как они боролись за нас сутками напролёт. «Не боишься?» – спрашивают. «Нет, всё нормально будет». – «О, молодец, таких оперировать легче, кто не боится».

Очнулся после операции – кругом капельницы, всё на теле разрезано-зашито. Но живой. Через десять дней, когда стало ясно, что в пути не умру, меня с другими ребятами погрузили на самолёт и отправили в ташкентский госпиталь ОВГ-340. Там на аэродроме самолёты с ранеными заводили в особое место: гражданские не должны были нас видеть, могла начаться паника. Целый самолёт с ранеными, нас там было немеряно, а в Союзе даже не знали толком, что идёт настоящая война. У меня и в документах не было написано, что воевал в Афгане. Чиновники потом говорили: «А чем докажете, что там были?» Показываю справку о ранении, на которой печать из госпиталя: «Кабул». Говорю: «Думаете, я туда из Союза лечиться ездил?» Через какое-то время после ранения пришёл приказ о награждении меня медалью «За отвагу».

А брату моему в тот год, как одному из лучших легкоатлетов области, доверили бежать с олимпийским факелом.

«Ах, утушка моя»

Спрашиваю:

– Пробитые лёгкие и диафрагма не мешали потом петь?

– Я не знаю, как по-другому, – растерянно отвечает Чижонков. – В какую-то трубку дышал, сказали, что в два раза норму перекрываю. Чувствовал, что у меня как-то по-другому внутри, с левой стороны, но привык.

– Когда вы начали петь?

– Ещё до армии, чтобы девчонкам понравиться. Тогда всё наше поколение на гитарах играло. Если играешь или поёшь в ансамбле, то, как говорится, все девчонки твои. Хотел произвести впечатление, это как птички поют, соловьи…

Владимир смеётся. Потом, в Афгане, пел:

Сколько за два года яблонь отцветёт,
Сколько будет песен перепето.
Может, выйдешь замуж,
А может, подождёшь
Эти две зимы и два лета.
Я учусь врага любого побеждать,
С честью долг солдата выполняю.
Ну а ты, конечно, спокойно можешь спать,
Милая, хорошая, родная…
Такие вот песни – простенькие, солдатские.

Как стал оперным? Вообще-то, хотел стать лётчиком гражданской авиации, но после таких ранений это было нереально. Что делать дальше, толком не знал. Поступил на завод, где отец работал, решил взять паузу. И как-то брат двоюродный привёл меня в кружок при Доме культуры, который вела девушка, игравшая в профессиональном ансамбле в Тульской филармонии. Услышав меня, она впечатлилась и сказала, что я должен стать профессиональным певцом. Но я в этом сомневался.

А потом попросил меня начальник нашего электроцеха выступить на смотре самодеятельности. «Можешь, – говорит, – до обеда работать, а потом репетировать». С удовольствием соглашаюсь – работа в электроцехе мне была не сказать, чтобы по душе. Ну вот не моё, и всё.

Есть у меня друг детства – потрясающий, настоящий – Николай Зенкин. Нас мамы рядом в колясках катали. Так вот, после армии он, как и я, стал рабочим на Косогорском металлургическом. Но Коля, он на лету всё схватывал, соображал, что и как нужно отремонтировать, где и как сделать. Очень талантливый человек. Стал мастером, потом начальником цеха. Его скамейки у нас в Летнем саду стоят, и на улице Пестеля изгородь чугунная, что к храму идёт, – работа его цеха, и та ограда, что на Марата, возле метро Маяковского. Это только у нас в Питере, но можно увидеть отлитые Николаем и его соработниками памятники на Куликовом поле, встретить сделанное ими в Париже, в Москве и по всей Европе. Вот что значит найти своё призвание.

А у меня оно было другим. Получив благословение начальства, стали готовиться, на голоса раскладывать – у нас был профессиональный баянист, и я распевал: «Ах, утушка моя луговая, молодушка моя молодая…»

Мне предложили петь вторым голосом, но кое-что – соло под гитару. Когда исполнил на концерте, слышу: «Браво! Бис!», но не понимаю, что делать. Кто-то подсказал: «Кланяйся, идиот, и снова петь выходи». Спел ещё раз. Вижу, как зал хлопает, но не верю – мне, что ли? Родной Дом культуры, привычный зал, но словно снится мне, что люди аплодируют, кричат. Мать честная, ничего себе!

* * *

Потом, уже на улице, ко мне подходили люди и говорили: «Тебе нужно учиться». И вот после этого я задумался, а может, и правда это моё призвание – петь. Закончил Тульское музыкальное училище, но про оперу всё ещё не помышлял, думал, может, на эстраду податься, но голос у меня для эстрады больно тяжеловат. А вот опера как раз по мне. После Ленинградской консерватории поступил в Малый оперный (сейчас Михайловский), а там спектакли, гастроли. Но не сразу у меня всё начало получаться как надо.

Коллектив в театре хороший, очень дружелюбный. Понятно, что конкурировали, но без подлости. Проблема была во мне, я с самого начала стал неправильно петь, вокально заблудился. Обратился к другу по консерватории – Саше Белову, он в Петербургконцерте работает, попросил помочь. И когда он начал со мной заниматься, я пришёл в ужас, как далеко в сторону ушёл. Занимались упорно, и потом по жизни не раз с Сашей помогали друг другу: у него сложности – я поддерживал, у меня – он.

Так вот, сначала маленькие партии начал петь, потом побольше. Пел Пимена, монаха-летописца, в «Борисе Годунове», Кончака в «Князе Игоре», Салтана в «Сказке о царе Салтане», Досифея в «Хованщине» – главу староверов. Почти все партии были по сердцу, трудно даже выделить любимые. В Кончаке нравятся лихость, воинственность, в Пимене – спокойствие, мудрость, неторопливость, глубина, в Базилио – комичность.

– Когда вы пришли в Церковь, это как-то повлияло на вашу работу?

– Это трудный вопрос. Но, скажем, летописца Пимена я сыграл бы сейчас тоньше, не так громко и эффектно.

«Только крест с собой возьми»

– Вы ведь были неверующим, что заставило измениться?

– Отчаяние сильное. Своих сил бороться с ним не хватало. Карьера у меня складывалась хорошо, пел всё, что хотел. Но моя жизнь за пределами сцены вдруг начала стремительно разваливаться. Был развод-разъезд, одновременно возникли проблемы со здоровьем.

Медики что-то напутали, не смогли поставить диагноз, в итоге у меня развалился межпозвоночный диск. С трудом таскал ноги. А дочке было всего лишь семь лет, и она осталась с женой, так что помочь не могла. Друзья далеко: кто остался на Косой Горе, кто на гастролях, кто где. С деньгами плохо, это были 90-е, их тогда ни у кого не было. В общем, я остался один на один с болезнью.

Врачи всё не могли решить, что со мной делать. Одни, неврологи, говорили: «Если сделаешь операцию – парализует». Другие, нейрохирурги, пугали: «Если не сделаешь операцию – парализует». На что решиться, ведь ставки очень велики? На сцену выходил, но каждый спектакль давался очень тяжело. Я не мог поклониться, встать на колено. Не могу сказать, что легко впадаю в уныние, но тут прижало так, что не вздохнуть.

* * * 

Поделился с Володей Гришиным – коллегой, человеком очень верующим, он сейчас диаконом служит. И он мне сказал: «Надо сходить к отцу Василию Ермакову. Что скажет делать – значит, делай».

Рассказал он о своём духовном отце. Хотя Володе я доверял, но всё-таки был скептицизм насчёт батюшки. Боялся, что всё может выйти фальшиво, неестественно. Однако, как только увидел отца Василия, все сомнения развеялись. Я увидел доброе, открытое лицо мудрого человека. Говорил он очень просто, как будто из Святой Руси вышел. Не нужно было лукавить, придумывать что-то. Я попытался было подробно объяснить свои обстоятельства, но отец Василий меня останавливал, просил, чтобы я кратко всё изложил, – народу много было. Ну, хорошо, можно и кратко. Главный вопрос: «Делать операцию или нет?» «Делай, Володя, – сказал батюшка, – всё нормально будет. Только крест с собой возьми».

Выхожу. Володя Гришин спрашивает: «Ну как?» – «Никаких сомнений, – отвечаю. – Как в Афганистане, когда знал, что всё будет хорошо».

Крест во время операции принято снимать, но я попросил его прикрепить – сейчас уже не помню, куда мне его примотали. Потом лежу в палате, вижу, врачи косо поглядывают, и я по взглядам, по оговоркам понимаю, что дела мои не ахти, хуже, чем у других. Но достаточно быстро всё начало заживать. И хотя я не мог сидеть, три месяца только стоял или лежал, но на работу вышел уже через месяц. Пел сначала маленькие партии, но начальница мне сказала: «Как окрепнешь, захочешь главную партию петь, скажи». Спасибо ей. Вскоре спел царя Салтана, Кончака. Сначала опасался играть дона Базилио, там контрабас нужно тяжёлый таскать, но справился.

* * * 

– А с отцом Василием потом встречались?

– Приходил к нему в храм неоднократно, общались. Как-то раз он попросил меня спеть народные песни, и оказалось, что у него, как и у моего деда, одна из любимых песен – «Ревела буря, дождь шумел». Был период, когда я писал стихи. И однажды прочитал батюшке своё стихотворение, а он поцеловал меня и перекрестил. Стихотворение, я знал, дилетантское, не очень ритмичное…

– Прочтёте?

– Да оно не очень… Ну ладно, сами напросились:

В тяжёлое смутное время Россия от Бога ушла.
Громя вековые святыни, в крови захлебнулась она.
Злой гений дал новую веру, та вера жестокой была,
Брат брата крушил без пощады, так правил свой бал сатана.
Добро, и любовь, и смиренье за слабость считались тогда,
А злая жестокая сила нам счастье любви не дала.
А ныне мы брошены в бездну, томится, тоскует душа
И вновь обращается к Богу, чтобы дал Он добра и тепла.

«Надо расширить мысль», – сказал отец Василий и начал добавлять. Получалось очень красочно. И я подумал: вот кому стихи нужно писать, а не мне. Он считал, что, если человек тянется, хочет писать музыку, стихи, это неплохо, даже если не очень получается.

Вот так мы познакомились. А потом батюшки не стало, и мне его очень не хватает. Когда он умер, я снова болел, спина разламывалась, выкручивало от боли. А народу у храма – огромная толпа. С трудом, но дождался, когда придёт мой черёд подойти к гробу. Увидел спокойное мудрое лицо, никакой суеты, никакого страха на нём. Какой-то покой исходил от батюшки, он словно давал понять: «Всё пройдёт, терпи».

«Надо жить»

– Впервые я исповедался и причастился, когда снова оказался в больнице, – продолжает Чижонков. – Лежал думал: встану – не встану. Об отце Василии вспомнил. И сказал себе: «Верю. Бог есть, и всё». Нет смысла что-то доказывать… молись, верь. Попросил Володю Гришина привести священника.

Бывают периоды, когда без Высшей помощи никак. И вот медленно к Богу иду, жизнь смиряет, подталкивает… Помню, когда в госпитале в Кабуле очнулся, всё у меня болело, всё ныло, но очень хотелось жить. Потом отношение к смерти начало меняться. Как-то раз очнулся – и как будто зря. Так спокойно было. Все жизненные проблемы куда-то ушли, а ты возвращаешься – и они тоже. Подумал о Боге – и избавился от этой мысли… Надо жить!

* * *

Колокола продолжают звонить. Владимир с сожалением, грустью смотрит на врата собора, признаётся:

– Всегда мечтал спеть здесь соло. Не потому, что в хоре не хочу. Но там нужна большая работа, чтобы сладиться, спеться… Дед пел, а я пока не готов.

– Молитесь?

– Да, по утрам. Бывает, становлюсь на молитву – и что-то находит. «Отче наш» пропеваю, как в храме, а не проговариваю, как обычно. Ведь так можно, да?

Не знаю, что ответить. Песнопением мы славим Бога, а говорить с Ним можно, наверное, по-разному. Бог всех слышит – всякое дыхание.

← Предыдущая публикация    Следующая публикация →
Оглавление выпуска