Из писем П.И. Чайковского к Н.Ф. фон Мекк

Чужбина и Отечество

Я очень полюбил Венецию и решился попытаться прожить в ней ещё приблизительно месяц после Вены. Понравится, останусь ещё, а нет, так уеду куда-нибудь. Вы пишете, что лучше всего вернуться в Россию. Ещё бы! Я люблю путешествовать в виде отдыха за границу; это величайшее удовольствие. Но жить можно только в России, и только живя вне её, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой, несмотря на все её недостатки, родине.

Венеция, 19 ноября / 1 декабря 1877 г.

Пётр Ильич Чайковский

* * *

Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она на меня теперь, а всё-таки я остаюсь и навеки останусь верен России. Знаете, дорогой мой друг, что я ещё не встречал человека, более меня влюблённого в матушку-Русь вообще и в её великорусские части в особенности. Стихотворение Лермонтова, которое Вы мне присылаете, превосходно рисует только одну сторону нашей родины, т.е. неизъяснимую прелесть, заключающуюся в её скромной, убогой, бедной, но привольной и широкой природе. Я иду ещё дальше. Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи. Лермонтов прямо говорит, что «тёмной старины заветные преданья» не шевелят души его. А я даже и это люблю…

Напрасно я пытался бы объяснить эту влюблённость теми или другими качествами русского народа или русской природы. Качества эти, конечно, есть, но влюблённый человек любит не потому, что предмет его любви прельстил его своими добродетелями, – он любит потому, что такова его натура, потому что он не может не любить. Вот почему меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-нибудь уголку Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают всё русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято.

Флоренция, 9 / 21 февраля 1878 г.

* * *

Сан-Ремо теперь в моде, должно быть, с тех пор, как жила в нём наша императрица. Везде оливковые деревья, пальмы, розы, апельсины, лимоны, гелиотропы, жасмины, словом, это верх красоты. А между тем… Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, вечером по степи, бывало, приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка, словом, всё, что составляет убогий русский родимый пейзаж. Отчего всё это? Я только отмечаю этот факт, не пускаясь в объяснения.

В Россию – нет, мне страшно ехать туда, ибо я знаю, что вернётся не прежний я, а какой-то другой, который тотчас же начнёт сумасшествовать и предаваться непобедимому напору хандры. А здесь? Уж, кажется, ничего не выдумаешь восхитительнее San Remo, но клянусь Вам, что ни пальмы, ни апельсинные деревья, ни голубое чудное море, ни горы и ничто из этих красот не действует на меня, как бы можно было ожидать. Утешение, спокойствие, ощущение счастья я черпаю только в себе самом… Со времени моего выезда из России я получил столько доказательств любви от нескольких людей, дорогих для меня, что этой любви хватило бы для счастья нескольких сотен человек. Я сознаю, что должен быть счастливым, я знаю, что сравнительно с миллионами других людей, действительно несчастных, я должен считаться избалованным, а между тем нет, нет и нет счастья! Есть только минуты счастья.

Сан-Ремо,

20 декабря 1877 г. / 1 января 1878 г.

Европейцы, русские и война

Знаете, что меня бесит в Венеции? – это продавцы вечерних газет. Если гуляешь по площади св. Марка, то со всех сторон слышишь: «I1 Тempо», «Il Tempo», «Signоri! La gazzetta di Venezia»! «Vittoria di Turchi!» [«Победа турок!»]. Эта виттория di Turchi повторяется каждый вечер. Почему они не кричат о наших действительных победах, а стараются приманить покупателей вымышленными турецкими? Неужели и мирная, красивая Венеция, потерявшая некогда в борьбе с теми же турками своё могущество, дышит всё-таки общею всем западным европейцам ненавистью к России? Вчера я вышел из себя и пристал к одному из крикунов: «ma dоve la vittoriа?» [«но где победа?»]. Оказалось, что под vittori’ей он разумеет турецкое известие о какой-то рекогносцировке, где несколько сот русских были будто бы побиты. «Так разве это победа?» – продолжал я грозным голосом допрашивать его. Я плохо понял ответ его, но кричать «vittоriа» он перестал. Сегодня, когда я проходил мимо крикуна, он учтиво поклонился и вместо «grande vittoria di Turchi» [«большая победа турок»], которою оглашали воздух другие газетчики, крикнул мне вслед: «Grande combattimento a Plevna, vittoria dei Russi!» [«Большое сражение под Плевной, победа русских!»]. Я знал, что он врёт, но это мне было приятно как проявление деликатности простого человека.

Когда же кончится, наконец, эта ужасная война? Война, в которой такие относительно ничтожные результаты добыты такой ужасной ценой! А между тем драться нужно до тех пор, пока в лоск не будет положен враг. Эта война не может кончиться компромиссами и взаимными уступками. Тот или другой должен быть подавлен. Но как совестно требовать такой борьбы до последней крайности, до последней капли крови, когда сам сидишь в уютной, хорошо освещённой комнате, сытый, обеспеченный от непогоды и от физического страдания! Вот уж от нравственного страдания никто не обеспечен. Что касается меня, то есть одно средство, могущее заглушить его, это – труд. Но и работать не всегда хватает сил. Боже мой, если бы я только мог снова найти в себе силы и бодрости к новым трудам!

Венеция, 18 / 30 ноября 1877 г.

* * *

Сейчас прочёл газету и нахожусь под тяжёлым впечатлением от прочитанного. Нет почти никакого сомнения, что война будет. Это ужасно! Мне кажется, что теперь, когда я не буду отвлечён собственным, личным горем от общего, я буду гораздо болезненнее, живее чувствовать раны, наносимые нашей родине. Я не сомневаюсь, что в конце концов Россия и вообще славянский мир возьмёт своё, хотя бы уж потому, что на нашей стороне правда, честность, истина, тогда как на стороне наших врагов, т.е. англичан, исключительно купеческие расчёты, эгоизм, бессердечие. Господи, как глубоко я ненавижу это омерзительное отродие, особенно после книг Jaсоlliоt, который разоблачил всю неимоверную подлость английской администрации в Индии. Но я рад, что во время войны буду находиться в России. Много неприятных минут пришлось мне вынести на чужбине, видя то злорадство, с которым принимались везде известия о наших малейших неудачах, и, наоборот, злобу, когда на нашей стороне была победа…

Clarens, 14 / 26 марта 1878 г.

* * *

Чем-то кончится наша распря с Англией? Льщу себя надеждой, что наше правительство не сдастся и не оскорбит нашего народного чувства уступками ненавистным врагам. Но до чего нас единодушно ненавидит вся Европа! Казалось бы, где, как не в маленькой, нейтральной стране, быть справедливости и беспристрастию? А между тем «Journal de Geneve», который составляет моё ежедневное чтение, и все другие швейцарские газеты, которые мне случалось иметь в руках, и те вторят Англии, восхищаются циркуляром Сальсбери, требуют, чтоб Россия уступила. Уж я не говорю о Франции. Там вся пресса горячится против нас почти не меньше английской. Ни одной французской газеты нельзя в руки взять, чтобы тотчас не отбросить её с омерзением.

Clarens, 28 марта / 9 апреля 1878 г.

О вере и сомнениях

В том-то и заключается трагизм человека, склонного к скептицизму, что, порвавши связь с традиционными верованиями и ища, чем заменить религию, он тщетно кидается от одной философской теории к другой, мечтая найти в ней ту непобедимую силу в борьбе с жизнью, которою вооружены люди верующие. Что ни говорите, а верить, т.е. верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума, есть величайшее счастье. Умный и в то же время верующий искренно человек (а ведь таких очень много) обладает такой бронёй, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы.

Вена, 21 ноября / 3 декабря 1877 г.

Я совсем иначе отношусь к Церкви, чем Вы. Для меня она сохранила очень много поэтической прелести. Я очень часто бываю у обедни; литургия Иоанна Златоустого есть, по-моему, одно из величайших художественных произведений. Если следить за службой внимательно, вникая в смысл каждого обряда, то нельзя не умилиться духом, присутствуя при нашем православном богослужении. Я очень люблю также всенощное бдение. Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать в себе ответа на вечные вопросы: для чего, когда, куда, зачем, пробуждаться от задумчивости, когда хор запоёт «От юности моея мнози борют мя страсти», и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться каким-то тихим восторгом, когда отворятся Царские врата и раздастся: «Хвалите Господа с небес!», – о, всё это я ужасно люблю, это одно из величайших моих наслаждений!

Итак, с одной стороны, я ещё связан крепкими узами с Церковью, с другой – я, подобно Вам, давно уже утратил веру в догматы. Догмат о воздаянии в особенности кажется мне чудовищно несправедливым и неразумным… Я не могу понять личного бессмертия. Да и как мы можем себе представить вечную, загробную жизнь вечным наслаждением? Но для того, чтобы было наслаждение и блаженство, необходимо, чтобы была и противоположность его – вечная мука. Последнюю я отрицаю совершенно. Наконец, я даже не знаю, следует ли желать загробной жизни, ибо жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве. Как же представить себе вечную жизнь в виде нескончаемого блаженства? По нашим земным понятиям, ведь и блаженство, если оно ничем и никогда не смущается, должно в конце концов надоесть. Таким образом, в результате всех моих рассуждений, я пришёл к убеждению, что вечной жизни нет.

Но убеждение – одно, а чувство и инстинкт – другое. Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю чудовищную мысль, что никогда, никогда не увижу нескольких дорогих покойников. Я, несмотря на победоносную силу моих убеждений, никогда не помирюсь с мыслью, что моя мать, которую я так любил и которая была таким прекрасным человеком, исчезла навсегда и что уж никогда мне не придётся сказать ей, что и после двадцати трёх лет разлуки я всё так же люблю её…

Итак, Вы видите, мой милый друг, что я весь состою из противоречий и что, доживши до очень зрелого возраста, я ни на чём не остановился, не успокоил своего тревожного духа ни на религии, ни на философии.

Вена, 23 ноября / 5 декабря 1877 г.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска