Конец и начало

Юность, молодость – это шествие по прозрачному саду, когда вдыхаешь ароматы цветов, наслаждаешься пением птиц, собираешь гербарий и запоминаешь имена деревьев. Веришь в человечество, видишь свет впереди и сам готов светить другим. Идя по лесу, не задумываешься, что вот это дерево шумит листвой последнее лето и скоро рухнет, побеждённое древоточцами-короедами. Не подозреваешь, что мир стоит на пороге эпохи смут и разделений, мятежей и войн.

Примерно так я и жил, когда мне было 25. Работая репортёром республиканской газеты, я научился собирать журналистские факты, сопоставлять их, описывать, добавляя в текст эмоции. Темы брал, как правило, общественно одобряемые – в защиту природы, культуры, свободы, против бюрократии и жуликов. И откуда мне было знать, что «общественные процессы» имеют свои тайные приводные ремни, что зло растёт не само по себя, а его тщательно подпитывают. На то она и молодость… Природа дала ей неуязвимость наивности и красоту свежести, а красота, как известно, это тоже род защиты Свыше.

В годы молодости я заставлял себя ежедневно делать записи в дневнике. В любое освободившееся временное окошко брал ручку и фиксировал происходящее вокруг, со мной и во мне. А посему нетрудно сейчас восстановить последовательность событий. Труднее восстановить атмосферу тех дней – то, что незримо носилось в воздухе умирающей великой страны, питало или отравляло людей…

Итак, 25 марта 1989 года. Я только что вернулся из командировки в далёкое северное село Ижму и впервые за последнюю неделю выспался вдосталь. Сижу в кресле, на столе дымится свежесваренный кофе. Включён проигрыватель, слушаю фортепьянные пьесы Рахманинова. Думаю о том, что музыка Чайковского – это неспешное путешествие по Руси в кибитке, а музыка Рахманинова – стремительный полёт на тройке. Ощущаю, как вместе с ароматом кофе и музыкой покой вливается в мою душу. После довольно нервной поездки в Ижемский район, где пришлось столкнуться с настоящими военными действиями внутри учительского коллектива, хотелось вынырнуть из этого нечистого потока, омыться музыкой. В кармане уже лежит билет на самолёт – завтра лечу до Краснодара, а затем в Абхазию, в Пицунду, где об эту пору зреют мандарины и цветут самшит и камелия.

Но по порядку…

Горы Абхазии

Отбор

С месяц перед тем ячейка Союза журналистов в нашей редакции газеты «Молодёжь Севера» предложила мне собрать публикации, чтобы отправить на какой-то конкурс в Москву. Несколько дней я оформлял всякие справки, наконец сдал председателю Союза Паневой. Она сообщила, что «прежде нужно пройти отбор» на месте. Эх, знал бы, не стал ввязываться! «Чего ты захотел? – обратился я к себе с вопросом-упрёком. – Славы? Денег? Или просто проявил бесхарактерность, не сумев отказаться, когда “настоятельно рекомендовали”?»

Познакомившись с моими текстами, в тот же день Панева пригласила меня побеседовать о представленных на конкурс публикациях: «Вы знаете, конечно, всё это актуально и смело… но, по-моему, слишком многословно, особенно эти монологи… Я не уверена, что это подойдёт… Скорее всего, не подойдёт… Во всяком случае, на лучшие публикации не тянет… Но мы проголосуем». Я ответил, что, если она все мои вырезки сейчас же скопом выбросит в урну, я не буду к ней в претензии. Подумал, что, вполне возможно, она, как опытный журналист в возрасте, права: да, многословно, да, для газетного материала слишком долгие авторские размышления, длинные диалоги с героями. Надо учиться…

Материалы, переданные на конкурс, ожидаемо завернули. Сообщили, что причиной отклонения текстов на правлении стала не многословность, а совсем иное: «неподходящая тема публикации, бросающая тень на нашу любимую республику». Вот не думал, что я скандалист – смех и грех! «У него же есть другие публикации, почему вы предложили именно эти? Зачем нам эта война?» – сказала Панева моему редактору. И второй причиной назвала мою молодость. Дескать, слишком рано в 25 лет участвовать во всесоюзных конкурсах, нужно набраться опыта. Что ж, это совсем не обидно – быть молодым. И я согласен: опыт нужен, а война – нет.

Буквально через несколько дней, словно Бог услышал эти слова, местная организация Союза писателей предложила мне отправиться за опытом на семинар молодых очеркистов – к самому Чёрному морю! В Пицунду, в Дом творчества писателей. Тоже очень срочно требовались какие-то справки, публикации. Но в этом опыта я уже поднабрался. За одну ночь приготовил рукописи для рецензии в Союз писателей и наутро отнёс их. Мне сказали, чтоб я готовился к поездке.

Но прежде нужно было по заданию редакции съездить в срочную командировку в Ижемский район, разобраться в одной неслыханной для того времени скандальной истории в учительском коллективе, в которую оказались втянуты весь учительский коллектив, дети, да и всё село.

Заснеженная командировка

В морозной мартовской Ижме, куда я прилетел, соседствуют два мира: собачий и человечий. Стою на крылечке. Улица полна праздным народом: стоят бабы в пимах, размахивая руками, балаболят о чём-то, куда-то не спеша шкандыбают старики в тулупах. Ездок, стоя в санях, осаживает кобылу возле магазина, лениво сгружает с саней мешок и заносит его внутрь. Пока я следил за ним, улица как по мановению обезлюдела. Зато, откуда ни возьмись, стая собак окружила и начала облаивать храпящую напуганную лошадь – она бы, кажется, убежала, но впряжена в тяжёлые сани, загруженные ящиками и мешками. Собаки – лайкоподобные, хвосты кольцом – с хрипом дерутся в снегу, нюхают друг у друга подхвостья, парами лежат в сугробах, вступают в диалог с человеческими детёнышами. Ребятишки сначала гладят их, потом дразнят, а те отвечают лаем и прыгают.

Наутро в гостинице чувствовал себя жутко невыспавшимся. Не помогло и омывание ледяной водой из единственного на весь этаж рукомойника. Накануне хотел лечь пораньше, но до глубокой ночи пришлось поддерживать беседу с симпатичным банковским служащим, пытавшимся втянуть меня в политические споры, абсолютно мне неинтересные. Об этом я сразу сказал ему, и если б не его беззащитная любезность, я бы оборвал разговор. Но он сменил тему, стал просвещать меня в банковском деле. Пришлось слушать разглагольствования о том, как недальновидно правительство, разделившее единый Госбанк, как необходим закон о банках… Потом моего собеседника вынесло на столбовую дорогу планетарных тем: о том, что всё у нас неправильно, зато вот в Венгрии живут «умные люди» и с 2000 года перейдут в капитализм, что на Западе банкир может открывать дверь ногой к кому угодно, а у нас? Он так раздухарился, что даже прошёлся по комнате и слегка подпнул дверь в коридор, чтобы показать, как банкир открывает дверь «там». Мысль о том, что «там» это делает владелец банка, а не мелкий банковский клерк, к которым, собственно, и принадлежал мой собеседник, ему как-то в голову не приходила. А я, в свою очередь, не решился рассказать ему анекдот про банкиров при капитализме, который здесь, пожалуй, запишу: «Старый вампир поучает молодого: “Дело нехитрое: увидишь девушку, кусаешь за шею, сосёшь…” Далее практическое занятие – молодой вампир вцепляется в шею прохожей, сосёт, но тут учитель-вампир одёргивает его: “Хватит, дружок!” – “Почему ты не даёшь мне высосать всю кровь?” – “Как тебе не стыдно, ведь мы вампиры, а не банкиры!”».

Вообще, мой банковский клерк хоть и состоит на казённом содержании, но мнит себя недооценённым спецом, ни во что не верит, зато сам – хорош и умён. Ох уж эти чинуши-стряпчие, крапивное семя, вечно всем недовольные! Воркуют о демократии, но мечтают лишь как бы сытнее набить себе брюхо. А раз материальное положение этого вполне не позволяет, злобу хочется на кого-то излить – отсюда сетования на бюрократию, с которой «надо бороться её оружием» (интересно, как это?), скрытая ненависть к своему начальству, презрение к простому люду. При этом любезность и интимное остроумие в «своём кругу», к которому мой собеседник причислил и меня.

Брыкаланск и пустота

…В Брыкаланске Ан-2 приземлился не на окраине села, а на острове за рекой – так необычно здесь расположена взлётная полоса. Остров посреди Печоры так и называется – «Аэропорт», а формой напоминает пирог-рыбник. Встретил меня молодой паренёк Миша, секретарь комсомольской организации, и мы поехали в деревеньку Чика, что в трёх километрах от Брыкаланска.

Уже темнело, когда шли по краю деревни, по высокому берегу Печоры. По тёмному небу стремительно неслись облака, задевая верхушки елей. В просветах кое-где выглядывала луна – поразительно маленькая какая-то. Внизу расстилалась заснеженная пустыня, похожая на море; широченное, как у всех великих северных рек, открытое всем ветрам пространство под низким небом: от одного этого вида делается зябко и неприютно. Всё сильнее задувала пурга и уже замела все тропки. Впереди показался огонёк. Это клуб, зашли погреться. Единственное общественное помещение в селе, где можно собраться ребятам и девчатам. Дети забивают козла, щёлкают шашками, ещё можно покатать подшипниковые металлические шары по зелёному ворсу бильярда – и всё, больше делать здесь нечего. Тускло светит лампа, в щели дует, но и это хорошо, ведь раньше школьников сюда не пускали и они курили и лузгали семечки в продуваемом павильоне остановки возле пустынного просёлка, среди космической пустоты вокруг – жутко за детишек…

К дому Миши у реки пробирались местами по колено в снегу. Небо окончательно заволокло, мело, темнота – хоть глаз выколи. Вышли к обрыву. «Осторожно, там овраг! – Миша придержал меня в темноте. – А на той стороне оврага – кладбище, там старшего брата похоронили в августе. Выпил и утонул – тридцать лет ему было». Тропа в снегу угадывается едва-едва по затвердевшим конским катышам навоза, по лункам от чьих-то валенок, по неверному отблеску отполированной лыжни… Миша бурчит – без укора и отчаяния, он просто всё время так говорит, бурча: «Да-а, здесь пропадёшь…»

Бывают такие командировки в глубинку, когда работать надо быстро и много, записывать чётко, потому что потом не перезвонишь, чтоб уточнить, – связь никудышная. Похоже, эта именно такая. Рано утром на «Буране» едем в Брыкаланск – дорогу занесло за ночь полностью, передвигаемся по плотному насту, поверх сугробов. Сижу сзади, одной рукой держусь за спинку, другой прикрываю спину портфелем от снежной муки, вздымающейся от траков. Начинается работа: разговор с тренером по лыжам, с кузнецом и его женой (приятная женщина, пионервожатая в школе)…

Думаю о парадоксах нашего коллективизма. Кузнец работу в цехе закончил, а слесарь в соседнем гараже ещё продолжает. Виделись они только утром на инструктаже, и вот теперь конец рабочего дня: кузнец полчаса ждёт приятеля, чтобы вместе с ним выйти за территорию мастерских, пожать ему руку у ворот, а то и просто махнуть на прощанье – и вот уже идут в разные стороны, по домам… Время, бескорыстно отданное другу.

Подвернулась ветеринарная машина в Няшабож, или, как здесь говорят, в Няшу, – напросился шестым пассажиром. Там – цель моей командировки: разобраться в конфликте с голодовкой, объявленной учительницей истории местной школы. Пока ехали эти 25 км, дважды застревали в снегу, откапывали машину, кое-как добрались к четырём часам. Побежал в школу – успел побеседовать с директором и завучем, затем с учителями (тремя), с девчонками-ученицами. Разыскал комсомольского секретаря. Потом отправился к председателю сельсовета. С ним разговор закончился за полночь.

Наутро снова метель, погода нелётная, смысла возвращаться в Брыкаланск нет. Зато узнал, что в Ижму (около 100 км) собирается ехать «Беларусь». Подсаживаюсь в тесную кабинку к трактористу. Ехать, по его прикидкам, часов пять. И вот трактор уже, переваливаясь и содрогаясь, ползёт по зимнику, едва заметному среди снежной целины. В бок мне упёрлась какая-то железяка, на ухабах то и дело бросает на тракториста, который одет в чёрную телогрейку, насквозь промасленную (наверно, для тепла), – и скоро рукав моей шубейки становится тоже масляным и блестящим.

Вечер в Ижме

Вечером в райцентре, благо тут всё расположено рядом, успел поговорить с голодающей учительницей, с первым секретарём, с председателем суда и завроно, с обывателями, которые в курсе… Начальство более всего беспокоит, что учительский конфликт «позорит район», коллег – что школьным учителям и детям подаётся дурной пример. Сторонние наблюдатели одобряют учительницу: наконец, кто-то решился пойти против течения! Общее впечатление: все против всех. Неисчерпаемы способности человека оскорбить, унизить, не расслышать…

С гостиницей мне комсомольский секретарь не помог, и пришлось заночевать в одном из кабинетов райкома – на столе. Хотел спокойно записать впечатления от поездки в дневнике, но даже здесь разговоров избежать не удалось: старик-сторож долго жаловался на начальство, вспоминал самоуправство партийных секретарей после войны, хозяйственные неурядицы, голод. Казалось бы, вернулись с войны победители… Но всё, что сохранила его память, говорило о неустроенности человеческой жизни и всесветной несправедливости. Только в конце разговора я понял, отчего он видит всё в таких мрачных красках: двадцать дней назад у него умерла жена, которую он очень любил.

На следующий день в книжной лавке купил «Опыты» Монтеня и вылетел обратно. Уже в самолёте сочинил последние строки будущей своей статьи в газете:

«Странный мы всё-таки народ! За океаном, добиваясь разоружения, объявил голодовку какой-то профессор, и тысячи писем и телеграмм протеста со всего СССР сыплются на голову Президента США. А когда по соседству, запершись дома, объявила голодовку доведённая до точки учитель истории – факт этот в родном коллективе воспринимают как провокацию. Директор школы всерьёз озабочена, что учительница вместо голодовки по ночам тайком “подпитывает” себя, а главной своей ошибкой считает то, что взяла её на работу…»

Лекарство против морщин

…Проснувшись наутро в своей сыктывкарской квартире, я обнаружил, что опаздываю на самолёт. В бешеном темпе побросал в портфель что попалось под руку, выскочил на улицу. Такси, как назло, не попадалось, пришлось воспользоваться автобусом, а потом бежать сломя голову к зданию аэровокзала… чтобы узнать, что рейс на Краснодар – промежуточную точку на пути в Абхазию – задерживается.

В Краснодаре из аэровокзала перебрался на железнодорожный. Автобус ехал как такси: за трёшки и пятёрки водитель останавливался где ни попадя и подвозил пассажиров куда попросят, уходя с маршрута. Непривычно.

Поезд «Киев – Тбилиси» опаздывал на четыре часа. Я дремал на вокзале, пытаясь устроиться поудобнее в неудобном кресле. В поезде моё место оказалось на верхней полке ближнего к туалету отсека. Едва расположился, выползли, как жучки из-под коры дерева, молодые коммерсанты в «варёнках», неся по вагону пачки фотографий с картинками знаков зодиака, голыми женщинами, Высоцким и пр. – этакий джентльменский набор тех дней. Постоянно хлопала дверь, и волны табачного дыма из тамбура окутывали меня. Рядом весёлая компания крутила магнитофонные записи. «Это же Цой, свежак, ещё на пластинке не вышла!» – хвалился кто-то, раз за разом перематывая кассету и включая ещё неизвестную мне песню. Я прислушался:

И две тысячи лет война –
Война без особых причин.
Война – дело молодых,
Лекарство против морщин.

«Война без особых причин…»

Мне сразу вспомнилось противостояние в Ижемском районе, в Няше. Уже через несколько дней я не мог вспомнить, с чего там всё началось, хотя мне и говорили.

Красная-красная кровь –
Через час уже просто земля,
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жива.

Это песня группы «Кино» из только что отснятого в Казахстане фильма, как потом я выяснил. Главную роль в нём сыграл Цой. Ему, воину-рокеру, моему ровеснику, оставалось жить на этом свете чуть больше года.

«И мы знаем, что так было всегда…» – разобрал я ещё такие слова в песне.

«Так было всегда?» – спросил я себя, вглядываясь в темень за окном. Уже почти полвека прошло со времени окончания Второй мировой. Если война, то «холодная». Афганистан? Но это было далеко, где-то среди каменистых расщелин чужой страны… Но что-то подсказывало мне, что в этих словах есть правда. Наверно, дело в том, что война начинается задолго до появления первой крови.

…Поезд двигался вдоль кромки моря. Он то начинал движение, судорожно дёрнувшись, то вдруг останавливался вдалеке от станции и чего-то ждал. На одной из остановок «у столба» я вышел в тамбур и открыл незапертую дверь. Взгляд словно провалился в тёмную яму. Понемногу глаза привыкли. Шорох прибоя где-то под насыпью, взбирающиеся в гору огоньки приморской деревеньки, россыпь звёзд на небе – таком бездонном, что, глядя в него, можно задохнуться от его глубины и величия. Всё-таки война рано или поздно заканчивается, а это небо – бесконечно, и оно действительно было всегда…

Море Пицунды

Пансионат оказался заперт, пришлось ждать. Дождь, точно на пишущей машинке, стучал по листьям вечнозелёного лавра. С моря тянуло промозглой сыростью. Какая-то птица масляно-сладко запела во дворике, чтоб утешить меня. Наконец в половине седьмого администратор Дома творчества с заспанным видом отпер дверь и встал у стойки. Проверил по списку и строго посмотрел на меня: «Вы опоздали больше чем на сутки!» – и выдал ключи. Я отправился обживаться.

Пансионат Литфонда

Вид из Дома творчества Литфонда

В номере оказалось так же холодно, как и на улице. Ветер пригоршнями швырял в стекло дождь. На балкон впрыгнула из-под дождя ворона, прогнав мелкую птаху, сердито нахохлилась. Я закутался в одеяло.

После дождя вышел прогуляться возле Дома творчества. В бассейне раскорячившись плавал огромный мёртвый майский жук – должно быть, его сшиб на лету порыв ветра. Я взобрался на буны на берегу и долго стоял, глядя в пустоту. Сухой скрипучий звук перекатывающихся голышей. Пластиковый мусор – его море не принимает, накатившей волной не слизнёт, а осторожно, точно пальчиком, подвинет ещё дальше на берег. Пена возникнет ниоткуда, нежно обнимет камни и тут же растает без следа…

В голове колебались разные мысли-«водоросли». Как описать это море, тысячи раз уже описанное поэтами и литераторами? Страх повторов, истёртых слов и в то же время необходимость найти то единственное точное слово, которое не даст сфальшивить. Сколько людей стояло здесь до меня?.. Но какая, в конце концов, разница, сколько раз до меня люди смотрели отсюда в морскую даль, вдыхая морскую свежесть? Какая разница, сколько раз до нас любили, обманывались, каялись и снова грешили? И что с того, что мы знаем, чем всё закончится? Жизнь – как книга, которую пишешь теми же самыми словами, на том же самом языке, что и предшественники, – но ведь поневоле пишешь по-своему…

Смеркалось. Из-за мыса показалась парусная яхта, отчаянно борющаяся с волнами. Её огонёк то появлялся, то пропадал среди разбушевавшейся стихии. «Играют волны, ветер свищет»… Маленький островок над бездной. Зачем она вышла в море в такую непогоду? Просит ли она бури или мечтает о покое? Или желание того и другого уживается в ней одновременно – как в сердце человека всегда сосуществуют добро и зло, мир и война…

Я кидал в море камни, словно подсознательно пытаясь утишить его, и думал: «Нет, война не возникает ниоткуда. Она зарождается в человеке как болезнь и заражает мир вокруг. И порой единственное, что нам остаётся, – как вот этот парусник, бороться с волнами, хранить себя».

Перекидав, наверно, с полцентнера камней, я почувствовал, как разболелось правое плечо. Это заставило меня вернуться в пансионат. Захватил кусочек какой-то перестроечной телепередачи в холле: ведущий произнёс гневную тираду против продажи нашего советского престижа – заключён договор о поездке в космос японского журналиста. Сидевшие перед телевизором одобрительно зашумели.

Третий Рим жив!

За день внимательно прочитал тексты своих коллег по семинару – у одного лучше, у другого хуже. С волнением – впрочем, не сильным – ждал назавтра разбора моих опусов. Как и предполагал, я оказался на семинаре самым молодым. Говорят, в прежние годы лишь однажды здесь был 22-летний участник. Предполагал ли я оказаться тут ещё пару месяцев назад? Случайность? Но есть же силы, которые властно берут под руки и ведут.

…На следующий день – полный разгром моих сочинений коллегами: не животрепещуще, мало позитива, нет твёрдой позиции автора, одни вопросы, а читатели ждут ответов и т.д. Подсластили пилюлю только похвалой в адрес моих намерений да снисходительно потыкали мордой: в щенячьем возрасте все выглядят одинаково неумело, но, быть может, из тебя вырастет кусачий пёс. Малютин, главный редактор «Литературной учёбы», попытался окоротить коллег, сказал, что критика слишком жёсткая. Но я воспринял всё окамененно, внутри ничего не оборвалось. Напротив, даже отлегло: теперь моё «персональное дело» рассмотрено, дальше остаётся только отдыхать и слушать, как ругают других, да пить вино. А мои недостатки – разве их знает кто-то лучше меня?

Вечером заходил Миша Ручкин. С ходу завёл вдруг разговор о еврействе русской культуры как нашей общей трагедии. Я не знал, как поддержать разговор, но подкупала его простота. Ближе к ночи – споры о России в соседнем номере. Почему-то так получается, что набрасываются на меня люди вроде бы совершенно разных взглядов. На сей раз меня коллективно загнали в угол, когда я начал доказывать, что каждый период русской истории был необходим и оправдан. Разошлись в час ночи.

А на следующий вечер вышла очень горячая дискуссия, доходящая до оскорблений, – но её смысла я не мог уловить. Потом мне объяснили, что, оказывается, моя проблема в том, что я опоздал к началу. С первого дня семинар разделился на «они» и «мы» – ленинградцы с москвичами объединились с «огоньковцами», а в противовес им сгруппировалась провинция: Якутия, Пермь, Бурятия и др. А я, ничего не понимая, оказался между огней, и меня подпинывали и те и другие. Этакая война не на жизнь, а на смерть. Кто кого морально уничтожит. Потом разговорились с Владимиром Малютиным – он сказал, чтоб я не обращал внимания на эту грызню, а лучше перечитал заново Флоренского и Розанова. Разошлись доброжелательно, с уверениями друг друга, что Третий Рим есть, жив и четвёртому всё-таки не бывать.

Вечером снова кидал камни в море. Увлекательная игра: бросаешь в пасть набегающей волны, под гребешок и она с хлюпаньем и явным удовольствием заглатывает их.

Запахи Пицунды

На следующий день обсуждать судьбы СССР не стал, а отправился гулять. Пение лягушек на озере сливалось в один непрерывный свист. Дрозды, рассевшиеся на ветках (вот, оказывается, куда они прилетают зимовать), создавали суету, а петь толком у них не получалось.

Городок Пицунда в трёх километрах от Дома творчества, весь в лужах после дождей, но, пригретый солнцем, напоён запахами: аромат гнилости, приносимый с моря, аптечный запах эвкалиптов и сочный терпкий дух реликтовых сосен. Не виданные прежде мною деревья с ветвями, напоминающими змей в танце, волосатые пальмы. Асфальт усыпан жёлтыми шариками каких-то ягод. Где-то спросонья заголосит петух, откликнется корова – и снова тихо. Кошка неподвижно сидит, подобрав под себя лапы и хвост, точно собирается снести яйцо. Девочка-абхазка поздоровалась с моими круглыми очками-велосипедами. Я изрёк: «Здравствуйте!» – а потом долго журчал за спиной детский смех.

В обязательную культурную программу пицундского курортника входит посещение концерта в органном зале. Орган установлен в старинном православном храме – странно! Органистка в капроновых чулках без туфель – на педали нажимала босыми ногами. Народу на концерте было мало – ещё не сезон.

Храм Андрея Первозванного в Пицунде, где установлен орган

И снова меня притягивает море – иду к нему через бамбуковую рощу. В ней таинственно и влажно, деревья кажутся отлитыми из пластика. Стемнело стремительно. Тлеющие угли звёзд, мерцание красного и золотого. На море штиль, но откуда-то набегает волна, и я, несмотря на боль в руке, до самозабвения снова кидаю и кидаю камни.

Бамбук в роще на берегу моря в Пицунде мне показался ненастоящим

Происшествие в Сухуме

Заскучав в Доме творчества, где творить у меня совершенно не было настроения, я решил съездить в Сухум. За полдня сделал всё, как и положено туристу: пожалел макак в обезьяньем питомнике, поглазел на трёхсотлетнюю липу в ботаническом саду, увернулся от цыганки-гадалки, подивился разнообразию товаров в лавке кооператоров, попробовал на рынке шелковицу и домашнее вино…

Сухум

Берег реки Гумисты – почему-то многие жители Сухума предпочитают отдых на реке, а не у моря

Я уже возвращался в автобусе на автостанцию, как вдруг раздался крик: «У тебя какой-то парень кошелёк только что вырезал!» Я хлопнул себя по карманам: точно, бумажника нет! Засунул его в задний карман брюк и застегнул на пуговицу, а в нём всё – и документы, и обратный билет на самолёт, и деньги… Автобус уже тронулся, но я крикнул водителю, чтоб остановил. Кто-то подсказал: «Он был в чёрной куртке!» Я потом понял, что это была «группа поддержки» карманника – чтоб сбить меня с толку, потому что никакого парня в чёрной куртке в автобусе не было. Водитель открыл двери, из автобуса высыпало человек пять – они тут же разбежались в разные стороны, больше я их не видел. Автобус уехал, а я в растерянности стоял на остановке и думал, что же делать. Ничего лучшего не придумал, как направиться в милицию.

В отделении было людно и шумно: входили и выходили какие-то крепкие мужики, на лавке у стены неподвижно сидел старик, белый как лунь, люди в фуражках шмыгали туда-сюда. Все, явно чем-то озабоченные, временами кричали друг на друга, но поскольку исключительно на местном наречии, я ничего не понимал. Обратился в окошко к дежурному: так и так, меня обокрали – что делать? «Ничем не можем помочь, – сообщил он, – приходи завтра». Это меня не устраивало: где найти ночёвку в незнакомом городе без документов и денег? – разве что расположиться прямо тут, за решёткой в обезьяннике отделения милиции… Попытался остановить одного товарища в погонах, другого. Все отмахивались – им было не до меня.

С третьего раза мне всё-таки показали дверь нужного кабинета. За ней сидел какой-то штатский в расстёгнутой рубашке и в задумчивости курил. Я стал объяснять ему, что случилось, но он прервал меня: «Пиши», – придвинул мне ручку с бумагой и снова погрузился в табачный дым и раздумья. Заглянув в мой текст, он выразил мимикой примерно такую мысль: дело безнадёжное, но попробуем что-нибудь сделать. И позвонил кому-то, потом ещё, но, по-видимому, безрезультатно. Я попытался донести до него, что не прошу вернуть деньги и документы, а хочу, чтобы мне хотя бы выехать домой, справить какую-нибудь бумагу с печатью, которая бы удостоверила, что я – это я.

«Жди здесь», – сказал он и вышел. Его долго не было. Я успел изучить на стене подробную карту Сухума с какими-то пометками. Обдумал своё положение и философски утешил себя: «Потери неизбежны и, более того, необходимы, потому что не будь их, не будет и приобретений». Наконец опер вернулся: «Пойдём!» Он общался со мной покуда исключительно отдельными репликами. Во дворе мы уселись в жёлтые милицейские «Жигули» и поехали. В дороге разговорились.

– А ты что тут делаешь один? Отдыхающий?

По этому вопросу я понял, что моё заявление он так и не удосужился внимательно прочитать.

– Можно сказать, что так. Но вообще-то я приехал в Дом писателей Пицунды на семинар.

– Писатель, что ли?

Я замялся: писателем я себя не считал, разве что журналистом-очеркистом, но стоило ли вдаваться в подробности?

– Типа того… – неопределённо ответил я, но всё-таки решил не врать: – Журналист.

– Журналист! Вот я тебе скажу сейчас, о чём надо писать. Ни одна грузинская газета не написала! А в Лыхны у нас был сход всех абхазов на днях. Там сто тыщ народу собралось…

«Сказанул же – сто тысяч! – подумал я. – Столько по всей республике мужиков-абхазцев не наберётся вместе со стариками».

– …Теперь всё! Мы больше не в Грузии, мы – самостоятельные. Как раньше, до 31-го года. Будет отдельная Республика Абхазия. Пусть Горбачёв решает. Вот о чём надо писать!

– Горбачёву? Вы ещё верите ему? – удивился я и поинтересовался: – А из состава Советского Союза вы тоже решили выйти?

После «ста тыщ» сообщения моего спутника я воспринимал с долей скепсиса.

– Нет, мы будем в составе Союза, но отдельно от грузин. Надоело нам, что они тут творят, больше терпеть не будем. На днях они в парке Руставели митинг против Абхазии устроили, нас вызвали на усиление – там народ хотел их бить. Мы не допустили. Но так долго всё не продержится. Тем более что из Тбилиси к нам уже боевики вооружённые съезжаются…

Ничего этого я не знал: во-первых, журналисты и в самом деле ни о чём таком не писали, а во-вторых, на улицах противостояния в этот день я не заметил, не было оно заметно и накануне в курортной Пицунде.

«Не наши»

Мы покрутились на машине по старому городу, заехали в район почтовых переулков, и на одном перекрёстке за рекой Адзапш я успел прочитать на табличке название улицы: «Железнодорожная». Куда везёт меня следак, я не знал, но решил, что нет другого выхода, кроме как довериться ему. Наконец мы въехали в какой-то старинный дворик. За столом посреди двора что-то оживлённо обсуждали мужики, перед ними стояла большая бутыль с красным вином. Заметив машину, все замолчали и уставились на нас, как мне показалось, довольно враждебно. Толстый властный мужик с острым взглядом и чёрной бородой поднялся и подошёл к моему оперу. Они вполголоса переговорили о чём-то, и ситуация, похоже, разрядилась. Следующие четверть часа вряд ли милиционер и вся эта компания за столом говорили обо мне – слишком многословно и слишком эмоционально у них всё это происходило.

Я сидел в машине и старался особо не отсвечивать. Осмотрел этот типичный кавказский дворик: высокий платан посредине, от него протянувшиеся к балконам верёвки, на которых сушилось бельё. Возлежали коты на ступенях деревянных лестниц, возле поленницы в углу двора дети возились с велосипедом. Но мужики во дворе не выглядели добродушными соседями, забивающими козла в домино. Суровые и сосредоточенные, они походили на сплочённую группу, в которой командовал этот самый толстяк.

Впоследствии я узнал, что это так и было – со слов опера, мы посетили что-то вроде «малины», базу местного криминального элемента. Там в это время как раз проходила сходка. Именно оттуда тянулись нити контроля, в том числе и за щипачами. Со слов милиционера, толстяк был «смотрящим» и он сразу уточнил у своих, не их ли подопечные вытащили мой бумажник. Но никто не признался. «Значит, точно не наши. Из-за такой мелочи не стали бы меня обманывать, – сказал опер. – Тебя обчистили какие-нибудь гастролёры из Грузии».

Я видел, как они с сомнением указывали на меня пальцем и что-то говорили милиционеру, и спросил об этом. «Сейчас все на нервах, – объяснил опер. – Спрашивали: а не заслали ли тебя грузины нарочно? Я им сказал, что ты писатель. Что ты журналист, я им не сказал», – усмехнулся он и подмигнул мне.

Мы вернулись в отделение милиции. «Ну, ты извини, что так получилось, – мой опекун похлопал меня по плечу. – Может, документы ещё подкинут, всяко бывает». Судя по всему, дело о краже официально он так и не завёл. Это, впрочем, было мне параллельно. Справку тоже не дал. Зато договорился с каким-то водителем, едущим в сторону Пицунды, чтобы тот подкинул меня бесплатно.

Машина, ехавшая в Гагры, высадилал меня у поворота на Пицунду. Восемь километров я топал пешком глубокой ночью до пансионата. Привязалась стая собак, размером с телят; они молчаливо трусили за мной, цапая когтями по асфальту, а набросятся или нет – интрига сохранялась километра два. Потом стая словно испарилась. Встречные машины, слепящие дальним светом, проносились в метре от меня, но я не думал о том, что меня могут сбить, ну и опять же, Бог хранил… нет, не меня, мою молодость. А может быть, тот мир, который я тогда ещё хранил в себе. Нет, война не дело молодых. Дело молодых – мир. Да, кто-то защищает его с оружием в руках. Но кто-то пытается сохранить его в себе, как маленький парусник посреди грохочущего океана…

Деньги на новый авиабилет мне прислали в тот же день телеграммой.

А назавтра была война.

* * *

P.S. Она была объявлена, но началась не сразу. В тот день в Тбилиси демонстранты, ругая абхазов и руководство страны, закидали камнями военных, а те в ответ открыли огонь. В давке погибли около 20 человек, более двух сотен получили ранения и столько же пострадало русских солдат. Это противостояние распахнуло мрачное подземелье с демонами войны. До вооружённого противостояния между абхазами и грузинами – выстрелов, костров на улицах Сухума и поджогов домов, стычек и убийств людей – оставалось три месяца, а до самой настоящей кровавой войны между Грузией и Абхазией – три года… Занимался огнём конфликтов не только Кавказ, но и вся моя Родина – СССР. И как влажная бумага сначала обгорает по краям, так тлели и отваливались обуглившиеся края великой державы. Начиналась целая эпоха войн, революций, торжества смерти и предательства – всего того, чем окрасилась жизнь нашего поколения, да и нынешних молодых.

Но тогда я ничего этого не знал, не подозревал даже, что такое возможно. Этого не хотела знать моя молодость. Я шёл по берегу, вдыхая ночной тёплый воздух весны, моря и ещё чего-то особенного – был ли это воздух надежды или беспечного счастья? Аромат, который я с тех пор более не встречал никогда.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска