Елена СТРЕЛЬНИКОВА

Встречаясь с друзьями, я часто слышала неизменный вопрос: «Как ты живёшь в своей деревне?» И так же неизменно я отвечала: «Хорошо». Это не всех убеждало. Тогда я пыталась рассказывать какие-то истории из деревенской жизни, но останавливалась: ведь рассказать по-настоящему, чистосердечно, с забавными подробностями можно только один раз… И я решила написать то, что рассказала бы друзьям, и не только моим личным, но и друзьям Ферапонтова: и тем, кто побывал здесь единожды, и тем, для кого эта земля стала близкой и родной…

Село Ферапонтово, 1985-1988 годы

Монахиня Есфирь (Стрельникова). Фото с сайта Вологодской митрополии

ПО ЛИНЕЕЧКЕ

Никто во всём мире не верит с такой готовностью сказкам о самих себе, как русский человек. Он очень любит о себе слушать всякие небылицы и поддакивать: уж и ленивые-то мы, и неумелые, а уж если возьмёмся, то всё наперекосяк. Вот ведь и церкви как строили? Стены кривые, окна разные, слева – больше, справа – меньше, всё как-то не так, как за границей.

И действительно, не так – не по линеечке, потому что русский человек красоту творит руками и представление о ней имеет своё, особенное, которое исходит от его природного понимания гармонии. Ведь и у бабочки на крылышках пятнышки хоть и симметричны, да неодинаковы. Так и у него под руками два горшка обязательно разными выходят. Не только горшки, но всё, что окружает крестьянина: и печки, и грядки, и изгороди, и сами дома, а тем более – церкви.

В Ферапонтове стали дома строить в шеренгу только тогда, когда завелась ставка районного архитектора. Зато теперь архитектура наша стала самой что ни на есть типовой: стоят в начале села длинные брусовые бараки, до того скучные, что, если смотреть на них с монастырского пригорка, просто тоска берёт. Бросишь взгляд на озеро, потом на слободу вдоль берега с бугорками деревянных срубов, а споткнувшись о белёсые одинаковые строения, он бежит от них подальше – отдыхать на лесистых озёрных островках.

В прошлом году тоже построили один такой барак. Тогда на строительстве приезжие молдаване работали. Как-то повелось теперь всё со стороны приглашать работников, чуть не иностранцев готовы звать. Выходит, будто у своих уже и рук нет или им дела нет до своего же жилища. А может, свои не очень-то любят по линеечке строить? Словом, работали не свои, а сезонники. И получилось всё строго в ряд, но один угол у дома рассыпался. Наши мужики только посмеялись, но строителей не прогнали. Хорошо, что не успели въехать новосёлы. Потом сообща починили ломаный угол. А у иной бабушки в дальней деревне, хоть и весь дом перекосит, кажется, вот-вот носом ткнётся в землю – он стоит, болезный, и тепло ещё держит, ждёт терпеливо, когда его подрубят.

Пока архитектора в районе не было, испокон веков в деревнях вразнобой дома ставили, и так до середины текущего столетия всё и строили. Нельзя сказать, чтобы совсем не было планировки деревень – она была, конечно, только исходила из естественных условий и здравого смысла, никто её никому не доказывал, а строили, сообразуясь с природой, вкусом и необходимостью. Каждый крестьянин дом ставил так, чтобы приглядно было и чтоб соседу не мешать, – вот и ладно получалось.

В этих подмонастырских землях чаще всего встречаются деревни с домами, расположенными вдоль дороги по обе стороны, как, например, деревни Плахино, Усково, Окулово, Бековское, или «кустом» на холме, как Загорье, Филиппово, Емишово, или вдоль озера, как большинство деревень. И эта линия «вдоль» получалась причудливой, как тропинка в лесу. Едешь по такой деревне и любуешься выдумкой и мастерством каждого хозяина. А среди бараков едешь – будто по тюремному коридору тянешься.

Вот деревня с чудесным названием Родино, а Плешево теперь стало Лесово, попытки переименовать Шишкино в Ромашкино не подтвердились популярностью. Так и осталась деревня Шишкино, за нею Погорелка, а там и Захарьино. Самая путаная деревня – Щёлково. Там не то что линейкой, но и оглоблей не меряно. Тётя Валя Бибиксарова рассказывала, что, когда она вышла замуж из Яршева в Щёлково, в первый же день заблудилась: пошла за водой на озеро, да на обратном пути и проплутала, вернулась домой с другого конца деревни. И она не была одинока.

В прошлую перепись населения счётчики в один дом дважды приходили, а иной обходили стороной. А деревенька-то всего домов на двадцать. Если смотреть на неё со стороны, кажется, что все дома к озеру гурьбой выбежали, да так и застыли впопыхах. Там все фасады на разные стороны глядят: у одного – на дорогу, у другого – на озеро, у третьего – в огород.

Теперь этот неповторимый хаос повсеместно исправляется с помощью районного архитектора. Он хоть и не имеет архитектурного образования, зато знает, чего совсем нельзя.

– Нельзя, – говорит он, например, – строиться в заброшенной деревне.

– Почему нельзя?

– Она неперспективная.

– Ну и что? Построит кто-нибудь дом – жизнь начнётся.

– Нельзя, – заверяет он. – Раз неперспективная, то и баста.

Много, конечно, чего интересного у нас нельзя, гораздо скучнее – что можно. Ну, в дальних деревнях его проекты силы особенной не имеют, там воли больше, а вот в Ферапонтове – другое дело. Тут всё равняется по линеечке. В связи с этим надо рассказать одну историю.

Задурил голову председателю сельсовета заезжий художник и продал свой проект на бетонно-гипсовый монумент – памятник воинам, погибшим в войне. Вообще в нашей губернии не утратили любовь к придорожным скульптурам. Первой по дороге от Вологды, у Молочного, вас встречает тётя с ведром. Злые языки шутят, что эта тётка тащит домой совхозное молоко. Неподалёку от неё выбегает каменная девочка с каменным мячиком.

За автостанцией в Кашкалино дебелая баба, растопырив ручищи, с трудом удерживает огромного осетра. Проезжая совхозные земли, у Шолохова можно видеть ту же каменную девочку, что и у Молочного, только не с мячиком, а с козочкой; в этом году ей покрасили юбочку и кофточку, а лицо оставили белым. У Никольского Торжка сторожит дорогу воин-афганец, а на некотором расстоянии от него – женская фигура с распахнутыми руками и лентами. В ногах её огромные цифры и таблички с именами. Это следы военной памяти.

Перед Кирилловской развилкой на возвышении громоздится большой лось с ветвистыми крашеными рогами – объект любителей фотографироваться на фоне чего-нибудь внушительного. А перед самым Ферапонтовым гнездится весёлая компания из медведей, ёжика и зайчика. Там обычно пасут коров, и забавно видеть, как чья-нибудь бурёнка входит в круг этих окаменелых зверушек или пытается слизнуть с медведя коричневую подкраску.

Наш обещанный монумент не попал на дорогу, остался в селе. Отдала председательша бабкины рубли, собранные со всего сельского мира, добавили к тому недостающие совхозные деньги, потом уж стали проект разглядывать. А куда денешься? Купили вещь – надо её ставить. Судили-рядили, место искали. У магазина место видное, а ну как забулдыги станут там вино пить? На дорогу ставить тоже не захотели. Как это памятник на дороге будет стоять? Вроде бы и не нужен вовсе – и вон его из села? Лучше бы, конечно, на кладбище, но тогда он в селе не будет виден.

Поискали-покумекали да и порешили на сельском сходе ставить на горке Осиена. Она давно уже не горка, потому что была песчаной, её срыли целиком и полностью, назвав карьером. Рассказы о том, какое гулянье красивое здесь было, на высоком берегу, давно никто не вспоминал, и название-то горки с трудом припомнила самая авторитетная бабуля.

Мемориал размечали прямо в натуре: повыше к дороге будет памятник на постаменте, от него пойдут аллеи к озеру Паскому в несколько рядов, а в конце аллей – танцплощадка. То есть тут и поплачем-повспоминаем, тут и потанцуем.

– Что ж за дело у памятников плясать? – недоумевал старый учитель.

– А что плохого? – отвечают. – Сельский сход так решил.

Ну ладно, решил так решил; теперь опять всё в жизни сходом решают: не как раньше, рассудив обстоятельно, по-стариковски, а берёт верх тот, кто погорластее и побойчее.

Разровняли трактором неровности, огородили место для монумента. А его никто ещё живьём не видел, его нельзя увидеть, пока не поставят, потому что он частями упакован в ящиках.

– А какой он из себя будет? – любопытствуют мужики.

– Да хто ж его знает? Говорят, солдат стоять будет, – ответил тот, кто помоложе.

– Человек с ружжом? – не мог успокоиться один мужик.

– Да отступись ты от меня, не ведаю. Спроси у директора, совхоз деньги давал, – отрезал моложавый и закурил.

– А сколько денег-то дали? – не унимался мужик в кепке задом наперёд.

– На собрании сказывали – тринадцать тыщ.

Мужик присвистнул:

– Поди, чистый мрамор.

– Белый камень, а не мрамор.

– Гипса, что ль? Так у него нос отвалится на морозе. Тринадцать тыщ! – замычал мужик и пошёл к директору Михайлову, размечавшему аллею. – Слышь, Виктор Николаич, а станьте так, как на памятнике солдат стоит. Охота поглядеть.

– Чево? Я те стану, – негрозно возвысил голос директор, – иди вон в контору, там и гляди, проект на стене висит.

– А чего, нынче-то не будут ставить солдата-то? Одни деревца сажаем. Мужики вон говорят: давно бы поставили, да голову потеряли.

– Не ври давай. Сам голову не потеряй. Приедут художники, будут устанавливать. Надо, чтоб всё готово было, – а помолчав, добавил: – Вчера из «Зари коммунизма» звонили, просили им продать. Куда там, в мае уже художники прибудут. Самим, говорю, надо.

– А вы продайте, – предложил мужик хитро, – а мы себе мраморный купим за такие тыщи!

– Ну ты даёшь, продавальщик! Подумай сам, как я могу его продать? Давай я лучше тебя продам, а взамен новый трактор куплю. Иди вон ямы копать, торф подвезли, сейчас за берёзами съедут, – закончил разговор директор.

– Ну что, – подначивали мужики, – стал Михайлов, как солдат стоит? Теперь ты стань – нам тоже поглядеть охота.

Все засмеялись, а потом заторопились к лопатам – разворачивался трактор с тележкой.

На площадке было оживлённо, вышло всё село на посадку памятного сквера. Натягивали верёвки, вбивали колышки на равном расстоянии, размечали аллеи. Несколько рядов берёзок, а по краям – ёлки с сосенками. Рыли ямы, выкорчёвывали из них булыжники, клали торф и сажали по линеечке. Все покорно сажали, а один мужик вдруг взбунтовался. Пошёл на берег, вырыл рябинку да и сунул в свою лунку, где должна была берёзка расти.

– А я, – говорит, – рябину посажу.

– Да как же так? Ведь все берёзы будут, что она тут одна делать будет, твоя рябина? Нельзя. У них и на деревья проект есть, – попробовал унять его сосед. – А ну как ягоды будут красные на берёзе?

– А я вот рябину посажу, – заупрямился мужик.

И посадил. Посадил свою диверсию против линеечек и струночек, и ни в какую не уступил. Что с ним поделаешь?..

А. Гудкова. Вид Ферапонтова монастыря со стороны реки Паски, 1993 г.

БАНИ НА ПОПОВКЕ

Бани этой северной стороны села, именуемой Поповка по прошлым её жильцам, стояли особняком под монастырской горкой на озере Бородаевском. И вели жизнь непохожую друг на друга, отличаясь не только архитектурой, но и характерами, как и их хозяева.

Самой солидной была баня вдовы музейного сторожа В. И. Вьюшина. Валентин Иванович сам её строил со всей своей любовью, которую имел и к монастырю, и к самой земле. Верой и правдой охранял фрески, как когда-то верой и правдой воевал на фронте. Только воевать пришлось недолго – двадцати лет вернулся домой без ноги. Женился и жил с семьёй в монастырской келье, разделяя хозяйство на музейное, школьное и своё. Школа тогда располагалась в деревянных келейных корпусах монастыря, а к музею относились все остальные постройки, то есть церкви и каменные палаты. Но никакого штата музей не содержал в Ферапонтове, кроме сторожа, который при случае заменял экскурсовода. В монастырь часто приезжали искусствоведы и реставраторы, много рассказывали о фресках, Валентин Иванович хорошо запоминал и делился потом полученными сведениями.

Через десять лет Вьюшин построил невдалеке от монастыря свой дом и баньку на берегу. Срублена она крепко и аккуратно. Хозяин не торопился и не мешкал, делая всё так, чтобы и без него хозяйство шло своим чередом. Топилась баня по-белому и мыла хозяев прилежно. А кроме хозяев, она иногда очищала от дорожной пыли и художников, и писателей, и реставраторов – многолетних поклонников древних фресок и пирогов хозяйки. Баня была ещё как бы рыбацкой базой: там хранились снасти и раколовки. На берегу у бани разводился костёр и варилась уха. Сюда приходили пешком и приезжали на попутных машинах. Здесь начинались многолетние привязанности к Ферапонтову.

Рядом, словно хижина перед особняком, примостилась банька совхозного тракториста, нашего соседа, живущего не на Поповке, а с другой стороны холма у речки Паски. Хозяин имеет миролюбивый нрав, даже в сильном похмелье ни на кого не сердится, всем доволен и всегда весел, даже тогда, когда последним в деревне распахивает свою усадьбу, осыпая совхозную лошадь распоследними словами.

– Дядя Саша, что вырастет на твоём огороде, если сеешь такую брань? – спрашиваю. – Раньше-то перед пахотой совсем другие слова говорили. Не то что говорили – молебен служили, а уж потом пахали.

Дядя Саша смеётся, а я пытаюсь представить себе его в прошлые времена, и думается почему-то, что в годы так называемого расслоения крестьянства наш сосед никогда не то что кулаком, но и середняком не стал бы – по особому своему внутреннему складу. Верно, спустя годы он был бы в комитете бедноты, а может, и раскулачивал бы.

Банька его почему-то всегда имела разбитое окно, которое чинилось в банный день, прохудившуюся крышу и незапирающийся замок, а щели, перед тем как мыться, затыкали соломой. Топилась она по-чёрному.

Ближе к лесничеству стоит ещё одна группа банек. Одна из них уже лет десять не топилась, как и дом, к которому она относится. Когда-то дом принадлежал священнику, после высылки его семьи в доме устроили медпункт. Потом сельсовет продал его, а новая хозяйка спешно уехала по непонятной причине, притом с собственной свадьбы. С тех пор дом пустует. Деревенские говорят, что всё равно никому там не жить, потому что нельзя владеть ничем церковным. И баня стоит много лет без дела.

Дальше стоит доходная баня Хуторянки, или Бизнесменки. Так прозвали хозяйку за откровенное стяжательство. Она ввела в деревне совсем недеревенский тариф за жильё для постояльцев, продавала разбавленный мёд, козлятину – за баранину, а кабачки и огурцы доращивала до лягушачьего вида, чтоб весу было побольше. Баня эта моет всех желающих по стойкой цене – за рубль, но должно быть не меньше пяти желающих, иначе баня никого не помоет. Когда у музейных сотрудников ещё не было своей бани, то выручала нас Хуторянка. Правда, иногда приходилось уговаривать её, напоминать о ближайшем престольном празднике, когда грешно и хозяйке оставаться немытой.

Бывало, и угорали мы от её экономии дров, когда «скрывалась» печка с недогоревшими углями, и терпели привратничество хозяйки, которая нас сторожила, велела мыться побыстрее, не купаться в озере, воды попусту не тратить, чтобы помыться могли ещё с десяток желающих. Баня давно прогнила, однажды полок провалился и кто-то сильно ушибся, но мы были рады хоть как-то помыться в бане, даже с такими издержками.

Мылись в ней и бедные студенты, приезжавшие на практику в Ферапонтово копировать фрески. Хуторянка селила их на сеновалы и в кладовки, взимая со всех неизменно по рублю, да ещё брала за свет, баню, прочие услуги – по тому же прейскуранту. Сдачу и забытые вещи возвращала с неохотой. Накануне расчёта запирала жильцов на запор, чтоб не сбежали. Так однажды она поступила и с профессором весьма почтенного возраста, который потом чуть не опоздал на поезд в Вологде. Он долго бился в запертую дверь, как пойманная в клетку птичка, пока не пришла с огорода хозяйка его освобождать.

Несмотря ни на что, банька Хуторянки вспоминается всегда с теплотой, потому что с ней связано, как и с её хозяйкой, множество забавных историй. Они с Хуторянкой почти так же знамениты, как монастырь, и всегда олицетворяли собой ту сторону медали, которая рядом с возвышенным миром фресок напоминала о тщете и суетности их окружения.

Между этими банными островками как раз посередине, отступив от всех, в черёмухе, на фундаменте бывшей монастырской прачечной выросла наша, самая молоденькая, банька коллективного музейного владения. Строили её реставраторы; наверное, даже проект был, но от обычной деревенской бани она отличается разве что нескладностью. Впрочем, этим отличается всё музейное хозяйство, без настоящего хозяина и мужских рук. Стоимость её обозначается четырёхзначной цифрой. Баню собрали из доставленного из Вологды двухэтажного дома, из которого поначалу хотели возводить жильё для умножающихся сотрудников, но при перевозке пропал пол, часть потолка и не были распятнаны брёвна. Долго лежали под дождём и снегом эти нематериализовавшиеся мечты на просторную и менее коммунальную жизнь «работников культуры на селе», а потом из всего получилась баня.

Нашу баню в шутку мы называем термой, потому что градусы её нельзя прогнозировать, особенно зимой, когда сквозь щели в гнилых брёвнах пробивается свежий морозный воздух. Хотя внутри всё кажется белым и чистым, коммунальные правила уже превращают постепенно её в чернавку. Печь за три года перекладывалась трижды, но и теперь не потеплело внизу.

Зато из окошка прекрасный вид на озеро, которое на закатном солнце кажется червонным. Если моешься вечерним часом, то из бани, разгорячённый, падаешь в золотую дорожку и плывёшь на закат. Вокруг ничего не видно, только солнце в шариках брызг, а когда развернёшься назад, то плывёшь во всём голубом к белому монастырю, тоже плывущему над вековыми елями. Иногда по ёлкам играют солнечные лучики от воды, тогда закроешь глаза, ослеплённый этой красотой, и ныряешь с головой. А вода чистая-чистая и дно видно.

А монастырь всё выше, выше и уже не плывёт, а летит, распластав крыльями крестов синее небо…

Фото: multiurok.ru

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска