Робинзон Крузо: дальнейшие приключения

Воображаемые путешествия Даниэля Дефо

(Предисловие от редакции)

Кто из нас не читал в детстве «Робинзона Крузо» английского писателя Даниэля Дефо!

Нынче со времени написания этой книги исполняется 300 лет. Но у неё есть продолжение – вторая часть. Она называется так: «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо, составляющие вторую и последнюю часть его жизни, и захватывающее изложение его путешествий по трём частям света, написанные им самим».

Даниэль Дефо, автор книг о путешествиях Робинзона Крузо

Робинзон, вернувшись в Англию и разбогатев, начинает тяготиться образом своей жизни. И снова отправляется на свой остров на корабле. На острове он находит колонию из семи десятков поселенцев. Робинзон проводит на острове экономические реформы, урегулирует конфликты, передаёт поселенцам незнакомые им технологии – и отбывает путешествовать дальше. Он огибает Африку с юга, вынужденно проводит несколько лет в Индии, затем отправляется в Китай с грузом опиума, где лишается корабля. Узнав, что в Пекин прибыл караван московско-польских купцов, решает отправиться с этим караваном на родину по суше. Так Робинзон пересекает Сибирь. Перезимовав в Тобольске, в июне 1704 года он направляется в Архангельск. Визинга, Ильинско-Подомское, Соликамск – его маршрут по северным рекам.

Напомним: сам Даниэль Дефо путешественником не был, в Сибири не бывал. Однако именно по таким книгам западный читатель составлял своё впечатление о России. Максимально от Англии автор удалялся лишь в Испанию. Маршрут для Робинзона с Амура до Тобольска, от Соликамска до Архангельска он прокладывал по картам – тем, какие имел в своём распоряжении. Отсюда – ошибки, так как карты тогда были весьма несовершенны. Не стоит забывать, что «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо» – произведение художественное, а стало быть, в нём немало выдуманных сюжетов. Всё это нужно учитывать, когда вы будете читать фрагмент книги Дефо.

Памятник Робинзону Крузо и Пятнице в Тобольске был официально открыт 8 ноября 2009 года. Автор композиции – скульптор из Перми Алексей Тютнев.

 


 

 

Народная пословица «Каков в колыбельку, таков и в могилку» нашла себе полное оправдание в истории моей жизни. Если принять в расчёт мои 30-летние испытания, можно было бы думать, что природная склонность к бродяжничеству должна была бы ослабеть. Мне оставалось только сидеть себе спокойно, пользоваться приобретённым мною и наблюдать постоянное увеличение моего достатка.

Однако всё это не могло подавить во мне стремления к странствованиям, которое развилось во мне положительно в хроническую болезнь. Я видел, как вокруг меня суетились люди; одни из них трудились ради хлеба насущного, а другие растрачивали приобретённое в гнусном распутстве или суетных удовольствиях, одинаково жалких, потому что цель, к которой они стремились, постоянно отдалялась от них. Мне вспомнилась тогда жизнь, которую я вёл в своём царстве, на острове, где мне приходилось возделывать не больше хлеба и разводить не больше коз, чем мне было нужно, и где деньги лежали в сундуках, пока не заржавели, так как в течение двадцати лет я даже ни разу не удостоил взглянуть на них…

…Я не мог не почувствовать огромного удовольствия по случаю прибытия в христианскую, как я называл её, страну, или, по крайней мере, управляемую христианами. Ибо хотя московиты, по моему мнению, едва ли заслуживают названия христиан, однако они выдают себя за таковых и по-своему очень набожны.

Все реки здесь текут на восток и впадают в большую реку, которая называется Амур и впадает в Восточное море, или Китайский океан. Дальше реки текут на север и впадают в большую реку Татар, называемую так по имени татар-монголов, самого северного племени этого народа; это самое племя, по утверждению наших географов, упоминается в Священном Писании под именем Гогов и Магогов.

Путешествуя по московским владениям, мы чувствовали себя очень обязанными московскому царю, построившему везде, где только было возможно,города и селения и поставившему гарнизоны вроде солдат-стационеров, которых римляне поселяли на окраинах империи. Впрочем, проходя через эти города и селения, мы убедились, что только эти гарнизоны и начальники их были русскими, а остальное население – язычники, приносившие жертву идолам и поклонявшиеся солнцу, луне и звёздам, всем светилам небесным; из всех виденных мною дикарей и язычников эти наиболее заслуживали названия варваров, с тем только исключением, что они не ели человеческого мяса, как дикари в Америке.

В одной деревне близ Нерчинска мне вздумалось из любопытства присмотреться к их образу жизни, очень грубому и первобытному; в тот день у них, должно быть, назначено было большое жертвоприношение; на старом древесном пне возвышался деревянный идол – ужаснейшее, какое только можно себе представить, изображение дьявола. Голова не имела даже и отдалённого сходства с головой какой-нибудь земной твари; уши огромные, как козьи рога, и такие же высокие; глаза величиной чуть не в яблоко; нос словно кривой бараний рог. Ростом идол был футов в восемь, но у него не было ни ног, ни бёдер и никакой пропорциональности в частях. Это пугало было вынесено за околицу деревни; подойдя ближе, я увидел около семнадцати человек, распростёртых перед ним на земле. Невдалеке, у дверей шатра или хижины, стояли три мясника – я подумал, что это мясники, потому что увидал в руках у них длинные ножи, а посредине палатки трёх зарезанных баранов и одного телёнка. Но это, по-видимому, были жертвы, принесённые деревянному чурбану – идолу, трое мясников – жрецы, а семнадцать бедняков, простёртых на земле, – люди, принёсшие жертвы и молившиеся об исполнении своих желаний.

Сознаюсь, я был поражён, как никогда, этой глупостью и этим скотским поклонением деревянному чудищу. Я подъехал к этому идолу или чудищу (называйте как хотите) и саблей рассёк надвое его шапку, как раз посредине, так что она свалилась и повисла на одном из рогов, а один из моих спутников в это время схватил овчину, покрывавшую идола, и хотел стащить её, как вдруг по всей деревне поднялся страшный крик и вой, и оттуда высыпало человек триста; мы поспешили убраться подобру-поздорову, так как у многих туземцев были луки и стрелы.

На другой день толпа народу собралась у городских ворот, требуя удовлетворения от русского губернатора за оскорбление их жрецов и сожжение великого Чам-Чи-Тонгу – так звался их чудовищный идол. Губернатор всячески успокаивал их и наконец сообщил им, что нынче утром в Россию ушёл караван и, быть может, их обидчики были как раз из этого каравана. После того он послал за нами и сказал, что если виновные из нашего каравана, то им надо спасаться бегством, и вообще, виноваты мы или нет, нам всем самое лучшее поскорее уйти отсюда. Начальник каравана не заставил себя повторять этого дважды.

Два дня и две ночи мы ехали почти безостановочно. На третий день, только мы разбили лагерь, как вдали показался неприятель в огромном количестве, и мы уцелели только благодаря хитрости одного яравенского казака. Предупредив нашего начальника, что он направит неприятеля в другую сторону, к Шилке, он описал большой круг, подъехал к татарам, словно посланный нарочно гонец, и сказал им, что люди, сжёгшие их Чам-Чи-Тонгу, пошли к Шилке с караваном неверных, т.е. христиан, с тем, чтобы сжечь тунгусского идола, доброго Шал-Исар. Татары поскакали в ту сторону и меньше чем через три часа совершенно скрылись из виду. А мы благополучно добрались до Яравены, а оттуда по ужасной пустыне до другой, сравнительно населённой области, т.к. в ней было достаточное количество городов и крепостей, поставленных московским царём, с гарнизонами для охраны караванов и защиты страны от набегов татар. Губернатор Удинска, с которым был знаком один из наших шотландцев, предложил нам конвой в 50 человек до ближайшей станции.

Я думал было, что, приближаясь к Европе, мы будем проезжать через более культурные и гуще населённые области, но ошибся. Нам предстояло ещё проехать через Тунгусскую область, населённую такими же язычниками и варварами. Зимой, когда всё бывает покрыто снегом, они живут в погребах, сообщающихся между собою подземными ходами. Русское правительство нисколько не заботится об обращении всех этих народов в христианство, оно лишь прилагает усилия, чтобы держать их в подчинении.

Миновав Енисейск на реке Енисей, отделяющей, по словам московитов, Европу от Азии, я прошёл обширную, плодородную, но слабо населённую область до реки Оби. Жители все язычники, за исключением ссыльных из России; сюда ссылают преступников из Московии, которым дарована жизнь, ибо бежать отсюда невозможно.

Со мной не случилось ничего замечательного до самого Тобольска, столицы Сибири, где я прожил довольно долго вот по какому поводу. Мы пробыли в пути уже семь месяцев. Зима приближалась быстрыми шагами. Так как в это время года и Балтийское, и Белое моря замерзают, то я решил перезимовать в Тобольске, рассчитывая найти в этом городе, расположенном под 60 градусом северной широты, обильную провизию, тёплое помещение и хорошее общество. Печь в моём доме была совсем не похожа на английские открытые камины, которые дают тепло, только пока топятся. Моя печь была посреди комнат и нагревала их все равномерно; огня в ней не было видно, как в тех печах, которые устраиваются в английских банях.

Всего замечательнее было то, что я нашёл хорошее общество в этом городе, расположенном в варварской стране, невдалеке от Ледовитого океана, лишь на несколько градусов южнее Новой Земли. Неудивительно: Тобольск служит местом ссылки государственных преступников; он весь полон знати, князей, дворян, военных и придворных. Я здесь познакомился с несколькими аристократами и не без приятности проводил с ними долгие зимние вечера.

Я разговорился однажды с князем N, ссыльным царским министром, о своих необыкновенных приключениях. Он долго распространялся о величии русского императора, его неограниченной власти, великолепии его двора, обширности его владений. Я перебил его, сказав, что был ещё более могущественным государем, чем московский царь, хотя мои владения были не так обширны, а подданные не так многочисленны. Русский вельможа был, по-видимому, изумлён и пристально посмотрел на меня, не понимая, что я хочу сказать. «Ваше изумление, – отвечал я ему, – прекратится, как только я объяснюсь».

Помучив некоторое время своих собеседников загадками, я в заключение открылся им и подробно изложил историю своего пребывания на острове и всё сделанное мной для себя и для своих подданных так, как это потом было мной записано.

Собеседники мои были очень захвачены моим рассказом, особенно князь; со вздохом сказал он мне, что истинное величие состоит в умении владеть собой и он не поменял бы моего положения на положение царя московского, так как считает себя более счастливым в уединении, на которое обрекло его изгнание, чем был когда-либо, находясь у власти при дворе его повелителя, царя. Верх человеческой мудрости – уменье приспособляться к обстоятельствам и сохранять внутреннее спокойствие, какая бы буря ни свирепствовала кругом нас. В первое время по прибытии сюда он рвал на себе волосы, как делали это перед ним другие ссыльные. Но через некоторое время, пристальнее заглянув вглубь себя и внимательнее осмотревшись кругом, он пришёл к убеждению, что если взглянуть на жизнь с некоторой высоты и понять, как мало подлинного счастья в этом мире, то можно быть вполне счастливым и удовлетворять свои лучшие желания при самой ничтожной помощи от себе подобных. Дышать чистым воздухом, иметь одежду для защиты от холода, пищу для утоления голода, совершать физические упражнения для поддержания здоровья – вот, по его мнению, всё, что нужно нам от внешнего мира. И хотя высокое положение, власть, богатство и удовольствия, которые выпадают на долю иных, не лишены известной приятности, но они служат обыкновенно самым низменным нашим страстям вроде честолюбия, гордости, корыстолюбия, тщеславия и чувственности – страстям, являющимся источником всяческих преступлений. Эти низменные страсти не имеют ничего общего с добродетелями, образующими истинного мудреца.

Лишённый в настоящее время мнимых радостей порочной жизни, он хорошо рассмотрел на досуге тёмные стороны этих радостей и пришёл к убеждению, что одна только добродетель даёт человеку истинную мудрость, богатство и величие и обеспечивает ему блаженство в будущей жизни. В этом отношении все они здесь, в ссылке, гораздо счастливее своих недругов, наслаждающихся полнотой власти и благами богатства. «Поверьте, сударь, говорю я не по тактическим соображениям, понуждаемый бедственными обстоятельствами; я совершенно искренно не чувствую никакого желания возвратиться ко двору, хотя бы царь, мой повелитель, снова призвал меня и восстановил во всём моём прежнем величии».

Он сказал это так серьёзно и с таким глубоким убеждением, что невозможно было усомниться в его искренности. Я ответил ему, что на своём острове я чувствовал себя как бы монархом, но его я считаю не только монархом, но и великим завоевателем, ибо тот, кто одерживает победу над своими безрассудными желаниями и обладает неограниченной властью над собой, у кого разум властвует над волей – более велик, чем завоеватель государства. «Но, ваша светлость, разрешите мне задать вам один вопрос». – «Пожалуйста, очень прошу вас». – «Если вам будет дарована свобода, согласитесь вы уйти из этой ссылки?» – «Вопрос ваш весьма щекотлив и требует тщательных разграничений для того, чтобы искренно ответить на него. Ничто в мире не могло бы, мне кажется, побудить меня освободиться из этой ссылки, кроме двух вещей: желания повидаться со своими и жить в более тёплом климате…»

Я прожил в Тобольске восемь месяцев. В течение трёх месяцев тусклые дни продолжались всего пять или шесть часов, но погода стояла ясная, и снег, устилавший всю землю, был так бел, что ночи никогда не были очень тёмными. Наши лошади стояли в подземельях, чуть не околевая от голода; слуги же, которых мы наняли здесь для ухода за нами и за лошадьми, то и дело отмораживали себе руки и ноги, так что нам приходилось отогревать их. Правда, в комнатах было тепло, так как двери в тамошних домах закрываются плотно, стены толстые, окна маленькие, с двойными рамами. Пища наша состояла, главным образом, из вяленого оленьего мяса, довольно хорошего хлеба, разной вяленой рыбы и изредка свежей баранины и мяса буйволов, довольно приятного на вкус. Вся провизия для зимы заготовляется летом. Пили мы воду, смешанную с водкой, а в торжественных случаях мёд вместо вина – напиток, который там готовят прекрасно. Охотники, выходившие на промысел во всякую погоду, часто приносили нам прекрасную свежую оленину и медвежатину, но последняя нам не очень нравилась; у нас был большой запас чая, которым мы угощали наших русских друзей. В общем, жили мы очень весело и хорошо.

Наступил март, дни заметно прибавились, и погода стала наконец сносной. Мои спутники стали готовиться к отъезду на санях, но сам я решил ехать прямо в Архангельск, а не к Балтийскому морю. В конце мая и я стал снаряжаться в дорогу и во время этих приготовлений много размышлял над положением ссылаемых московским царём.

Мне пришло на ум, не могу ли я стать орудием освобождения вышеупомянутого вельможи, этого превосходного человека, и я решил устроить ему бегство, чего бы это мне ни стоило. Воспользовавшись случаем, я как-то вечером познакомил его со своим планом. Я сказал ему, что мне легко будет увезти его с собой, ибо охраны над ним нет никакой. Все путевые издержки я возьму на себя, пока он не получит возможности содержать себя сам.

Он выслушал меня очень внимательно. Когда я кончил, он некоторое время молчал, затем обнял меня и сказал: «Мой дорогой друг, ваше предложение столь искренно, столь любезно, столь бескорыстно и столь для меня выгодно, что нужно слишком мало знать людей, чтобы не быть повергнутым в крайнее изумление и не почувствовать глубочайшей признательности. Но неужели вы приняли за чистую монету мои заявления о презрении к миру? Подумали, что я действительно достиг такой степени бесстрастия, что стою выше всех соблазнов мира? Поверили, что я не пожелаю вернуться, если меня призовут занять прежнее положение при дворе, если я вновь буду в милости у моего повелителя, царя? Скажите откровенно, за кого вы меня приняли: за честного человека или хвастуна и лицемера?»

Тут князь замолчал. Сперва я подумал, что он ожидает моего ответа, но скоро заметил, что речь его была прервана охватившим его волнением. Признаюсь, я был удивлён и чувствами, охватившими этого человека, и его характером. Я привёл ему ещё несколько доводов, чтобы побудить его вернуть себе свободу; сказал ему, что он должен смотреть на моё предложение как на дверь, открываемую ему Небом для его освобождения, как на зов Провидения, желающего дать ему возможность снова приносить пользу людям. Тем временем он пришёл в себя и с горячностью ответил мне: «Уверены ли вы, сударь, что это зов с Неба, а не уловка иной силы, изображающей моё освобождение в радужных красках, между тем как на самом деле оно является прямым путём к гибели? Здесь ничто не искушает меня вернуться к моему прежнему жалкому величию; и я боюсь, что если попаду в другое место, то семена гордости, честолюбия, корыстолюбия и сластолюбия, которые всегда прозябают в наших душах, оживут во мне, пустят корни и снова дадут пышный цвет; тогда счастливый узник, которого вы видите перед собой, распоряжающийся всеми движениями своей души, окажется жалким рабом своих страстей, несмотря на всю предоставленную ему свободу. Дорогой друг, позвольте мне остаться в этой благословенной ссылке, ограждающей меня от соблазнов, и не побуждайте меня купить призрак свободы ценой свободы моего разума. Ибо человек я заурядный, так же подверженный страстям и слабостям, как и всякий другой… Не будьте же одновременно моим другом и моим соблазнителем!»

Если сначала я был изумлён, то теперь пришёл в полное смущение и, ни слова не говоря, смотрел во все глаза на своего собеседника. «Дорогой друг, – сказал он. – Не сердитесь, если я отклоню ваше предложение, я очень растроган вашим великодушием. Но я надеюсь, что мне удалось одержать победу над самим собой». Мне оставалось только покориться и заявить, что мной руководили самые лучшие намерения. Князь сердечно обнял меня и заверил, что он в этом не сомневался; потом он преподнёс мне соболий мех – подарок слишком роскошный для человека в его положении, и я хотел было отказаться от него, но он уговорил меня принять.

На другой день я послал князю через своего слугу небольшой ящик чаю, два куска китайского шёлку, четыре слитка японского золота весом около шести унций, что далеко не окупало его соболей, так как в Англии они стоили около 200 фунтов. Он принял чай, кусок шёлку и один из слитков, на котором была любопытная японская чеканка, но от остальных подарков отказался.

Я накопил много соболей, чернобурых лисиц, горностаев и других дорогих мехов в обмен на привезённые мною из Китая товары, особенно на гвоздику и мускатные орехи, которые я продал частью здесь, частью в Архангельске по более высоким ценам, чем я мог бы продать их в Лондоне. Мой компаньон, больше, чем я, заинтересованный в коммерческих прибылях, остался так доволен этой сделкой, что не жалел о нашей долгой стоянке в Тобольске. Наконец в начале июня мы покинули этот далёкий город, о котором, я думаю, мало кто слышал в Европе: настолько лежит он в стороне от торговых путей. Наш караван был невелик, он состоял всего из тридцати двух лошадей и верблюдов. Нам предстояло одолеть самую обширную и труднопроходимую пустыню из всех, что были на моём пути из Китая. Я говорю труднопроходимую, потому что почва местами была очень низкая и болотистая, а местами – очень неровная; зато нас утешали, что на этом берегу Оби не показываются отряды татар и грабителей; однако мы убедились в противном.

У моего спутника был верный слуга-сибиряк, который в совершенстве знал местность и вёл нас окольными дорогами, в обход главнейших городов и селений на большом тракте, таких как Тюмень, Соликамск и др., так как московитские гарнизоны, расположенные там, весьма тщательно обыскивают путешественников, опасаясь, как бы этим путём не убегали ссыльные. Таким образом, путь наш всё время проходил пустыней и мы вынуждены были располагаться лагерем в палатках, вместо того чтобы ночевать с удобством в городах. Наконец, переправившись через Каму, которая в тех местах служит границей между Европой и Азией, мы вступили в Европу; первый город на европейском берегу Камы называется Соликамск. Мы думали увидеть здесь другой народ, другие обычаи, другую одежду, другую религию, другие занятия, но ошиблись; нам предстояло пройти ещё одну обширную пустыню, тянувшуюся двести, а в иных местах семьсот миль. Эта мрачная местность мало чем отличалась от монголо-татарских областей; население, большей частью языческое, стояло немногим выше американских дикарей; их дома, их города полны идолов, образ жизни самый варварский, исключение составляют только города и близлежащие селения, жители которых являются христианами или мнимыми христианами Греческой Церкви, но религия их перемешана со столькими суевериями, что в некоторых местах едва отличается от простого шаманства.

Проезжая по лесам этой пустыни, мы думали, что все опасности остались уже позади; однако мы едва не были ограблены и перебиты шайкой разбойников. Кто они были – остяки ли или же охотники на соболей из Сибири, – не знаю; все верхом, вооружённые луками и стрелами. Показались они в числе сорока-сорока пяти человек, подъехали на расстояние двух ружейных выстрелов и, не говоря ни слова, окружили нас. Когда они перерезали наш путь, все мы, в числе шестнадцати человек, выстроились в линию перед нашими верблюдами и послали слугу-сибиряка посмотреть, что это за люди. Наш посланный подъехал к всадникам с белым флагом и окликнул их; несмотря на то что сибиряк говорил на нескольких туземных языках, он не мог понять ни слова из того, что говорили ему люди. Поняв по их знакам, что они будут стрелять в него, если он подъедет ближе, малый вернулся назад без всякого результата. Судя по костюму, он считал их за татар, калмыков или черкесов, но он никогда не слыхал, чтобы они заходили так далеко на север.

Перспектива была нерадостная, однако делать было нечего. По левую руку от нас на расстоянии четверти мили виднелась небольшая роща или купа деревьев у самой дороги. Я решил немедленно направиться к этой роще и как можно лучше укрепиться в ней. Я рассудил, что, во-первых, деревья будут служить нам некоторой защитой от стрел, а во-вторых, неприятель не сможет атаковать нас в этой позиции в конном строю. Этот совет дан был мне стариком-лоцманом, который обладал превосходной способностью подбодрять и выручать в минуту серьёзной опасности. Мы быстро помчались к этой роще и достигли её без всякой помехи со стороны татар или разбойников, мы так и не знали, как назвать их. Когда мы прибыли туда, то, к великому нашему удовлетворению, обнаружили с одной стороны леска болото, а с другой – ручеёк, втекавший в речку, составлявшую приток крупной реки Вишеры. Деревьев на берегу этого ручья было не более двухсот, но все они были толстые и росли густо, так что являлись прекрасной защитой от неприятеля, по крайней мере пока он был верхом. А чтобы затруднить пешую атаку, наш изобретательный португалец надрубил ветки у этих деревьев и переплёл их между собою, так что мы оказались окружёнными почти сплошной изгородью.

Мы простояли в ожидании несколько часов, но неприятель всё не двигался; только часа за два до наступления темноты он устремился прямо на нас, получив незаметно для нас подкрепление, так что теперь разбойничий отряд состоял из восьмидесяти всадников, в числе которых было несколько женщин. Когда они приблизились на расстояние половины ружейного выстрела, мы дали холостой залп и крикнули им по-русски: «Что вам нужно? Убирайтесь прочь!» Они не поняли ни слова и с удвоенной яростью бросились к роще, не подозревая, что мы отлично забаррикадированы и позиция наша неприступна. Старик-лоцман, исполнявший одновременно обязанность полковника и инженера, приказал нам не стрелять, пока они не приблизятся на расстояние пистолетного выстрела, чтобы бить наверняка. Мы просили его поскорей скомандовать «пли», но он всё медлил и приказал стрелять только, когда неприятель был на расстоянии двух пик. Залп наш был так удачен, что мы убили четырнадцать всадников, не считая раненых людей и лошадей; ибо ружья наши были заряжены несколькими пулями.

Огонь наш страшно изумил неприятеля, и он отхлынул от нас саженей на двести; тем временем мы снова зарядили наши ружья, сделали вылазку, захватили штук пять лошадей, всадники которых были, должно быть, убиты, и, подойдя к мёртвым, ясно увидели, что это татары; мы только не могли понять, откуда они и каким образом им удалось забраться так далеко на север. Спустя час они снова сделали попытку атаковать нас, зайдя для этой цели с другой стороны рощи. Но, увидев, что мы защищены со всех сторон и готовы дать им отпор, татары отступили, и мы решили провести в этой роще всю ночь.

Конечно, спали мы мало и большую часть ночи потратили на укрепление нашей позиции, забаррикадирование входов в рощу и на бдительное наблюдение за неприятелем. На рассвете нас ожидало неприятное открытие. Наш противник не только не был напуган оказанным ему вчера приёмом, но значительно усилился: число его возросло до трёхсот человек, и он раскинул с дюжину палаток или шатров, словно решившись осадить нас; этот лагерь был расположен на открытой равнине, на расстоянии трёх четвертей мили от нас. Мы были страшно поражены этим открытием, и, сознаюсь, я считал себя погибшим со всем моим имуществом. Потеря имущества (хотя оно было весьма значительно) мало беспокоила меня, но перспектива попасть в руки этих варваров, когда я почти оканчивал своё путешествие и находился в виду порта, где мы были уже в безопасности, после счастливого преодоления стольких затруднений, стольких опасностей ужасала меня. Что касается моего компаньона, то он был положительно взбешён и объявил, что потеря его добра разорит его, что он скорее погибнет, чем попадёт в плен, и будет драться до последней капли крови. Старик-лоцман считал, что наша позиция неприступна и мы можем выдержать натиск всей этой орды.

Весь день мы обсуждали, какие нам принять меры; но к вечеру мы увидели, что число наших врагов ещё больше возросло. Возможно, что они разделились на несколько отрядов в поисках добычи и те всадники, с которыми мы встретились, послали гонцов другим отрядам, чтобы они шли на помощь; и мы боялись, что к утру их понаедет ещё больше. Тогда я спросил у людей, которых мы взяла из Тобольска, нет ли каких-нибудь окольных путей или тропинок, по которым мы могли бы незаметно уйти ночью и добраться до города, где можно получить вооружённую охрану.

Сибиряк, слуга молодого вельможи, сказал, что если мы хотим уклониться от сражения, то он берётся провести нас ночью по одной тропе, которая ведёт на север, к городу Петрову, и уверен, что татары не заметят нашего бегства; но он заявил, что господин его не собирается бежать и предпочитает сражаться. Я ответил ему, что он должен отлично сознавать всю бессмысленность борьбы семнадцати человек с пятьюстами, если только к ней не вынуждает крайняя необходимость. Таким образом, если нам представляется возможность бежать в эту ночь, то мы должны сделать эту попытку.

С наступлением сумерек мы развели у себя большой огонь так, чтобы он горел до утра, с целью внушить татарам мысль, будто мы всё ещё находимся в роще. Но когда совсем стемнело, т.е. когда показались звёзды (раньше наш проводник не хотел пускаться в путь), мы навьючили лошадей и верблюдов и пошли за нашим новым проводником, который, как я заметил, ориентировался по полярной звезде.

После утомительного двухчасового перехода взошла луна и стало светлее, чем нам было нужно; однако к шести часам утра мы сделали около сорока миль, правда совсем загнав своих лошадей. Тут мы добрались до русской деревни Кермазинское, где отдохнули. И ничего не слышали о татарах-калмыках весь этот день. Часа за два до наступления темноты мы снова отправились в путь и ехали до восьми часов утра, не так быстро, как в прошлую ночь. В семь часов мы переправились через небольшую речку Киршу и затем прибыли в большой русский город Озомы. Там мы услышали, что по окрестным степям шныряет несколько отрядов калмыков, но что теперь мы в полной безопасности; легко себе представить, как мы были рады этому. Мы переменили лошадей и отдыхали в течение пяти дней. Чтобы вознаградить сибиряка за то, что он так удачно провёл нас сюда, я и компаньон мой дали ему десять пистолей.

Через пять дней мы прибыли в Вестиму (?) на реке Вычегде, впадающей в Двину, и таким образом счастливо приблизились к концу нашего сухопутного путешествия, ибо река Вычегда судоходна, и нас отделяло только семь дней пути от Архангельска. Из Вестимы мы прибыли третьего июля к Яренску, где наняли две больших баржи для наших товаров и одну для себя, 7 июля отчалили и 18 благополучно прибыли в Архангельск, проведя в пути один год, пять месяцев и три дня, включая восьмимесячную остановку в Тобольске.

В ожидании корабля нам пришлось прожить в Архангельске шесть недель, и мы прождали бы и больше, если бы нас не выручил гамбургский корабль, пришедший месяцем раньше, чем сюда приходят обыкновенно английские корабли. Рассудив, что Гамбург такой же хороший рынок для сбыта наших товаров, как и Лондон, мы зафрахтовали этот корабль. Мы отплыли из Архангельска 20 августа того же года и после довольно благоприятного путешествия прибыли в устье Эльбы 13 сентября. Здесь мой компаньон и я очень выгодно распродали наши китайские товары и сибирские меха.

В заключение скажу, что, пробыв около четырёх месяцев в Гамбурге, я сухим путём отправился в Гаагу, где сел на корабль и прибыл в Лондон 10 января 1705 года, после отсутствия из Англии, продолжавшегося десять лет и девять месяцев. И здесь, порешив не утомлять себя больше странствованиями, я готовлюсь в более далёкий путь, чем описанные в этой книге, имея за плечами 72 года жизни, полной разнообразия, и научившись ценить уединение и счастье кончать дни свои в покое.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий