Александр КОРОЛЬКОВ

Поезд приближался к Вятке. В приоткрытую узкую створку коридорного окна смотрели мы на придорожные пейзажи, и вдруг Распутин спросил:

– А как сейчас выглядит Светлана Ф.?

– Ты разве знал, как она выглядела раньше?

– Знал, ещё как знал! Когда-то повесть написал о несбывшейся любви.

– Что за повесть? Она сохранилась?

– Не знаю. Долго лежала в бумагах, но, скорее всего, выбросил. А может, и сохранилась. Почти студенческая повесть – и печатать её было незачем.

Чувства-то молодости неповторимы. И слова там могли быть такие, каких никаким мастерством не заменишь, – я горячо уговаривал отыскать раннюю повесть и если не сейчас напечатать, то хотя бы оставить такую возможность для будущего.

Почему вопрос о Ф. был обращён ко мне? О ней он как-то уже спрашивал, но вскользь, как о возможной моей сослуживице по университету. Тогда я не придал этому значения: мало ли на какой литературной встрече он запомнил имя преподавательницы философии, увлечённой русской литературой? От Распутина об этой влюблённости больше подробностей так и не услышал, а со Светланой Ф. разговор произошёл лишь после смерти жены Распутина. Это был, припоминала она, июнь 1959 года. У Распутина год выпускной, а Ф. – четверокурсница факультета журналистики МГУ, её тогда направили на летнюю практику в иркутскую молодёжную газету, где печатал свои первые очерки Валентин Распутин. Там, в редакции газеты, и встретились.

Понятно, что в студенте Распутине ещё трудно было разгадать писательское будущее. Его сокурсник, которого Ф. попросила прогуляться по парку, надеясь встретить там Распутина, сказал ей: «Хочешь увидеть, как он на какой-нибудь скамейке целуется с очередной красоткой?» Поэтическая восторженность перед красотой неудивительна для писателя в пору молодости, нравственность не вырастает из ханжества и раннего стариковства. Правда, с осторожностью стоит отнестись и к словам сокурсника об очередной красотке – они вполне могли скрывать его влюблённость в Светлану, обаятельную москвичку. Считается, что первая публикация Распутина именовалась «Скучать совсем некогда». Его ли это заглавие – можно только гадать, поскольку редакторы более всего любили исправлять заголовки, а поправить студента – почти обязанность. Так было и с очерком, который ещё в рукописном виде Валентин показывал Светлане Ф. – первоначальное название она не запомнила, оптимизма в нём точно не прочитывалось, скорее трагизм. Очерк появился не с распутинским заголовком, а с бодрым отредактированным – «Пусть ветер разгонит тучи».

Сотрудникам редакции и московским студентам-практикантам приходилось мотаться по командировкам в недалёкие от Иркутска города, посёлки. Светлана вспоминает о таких командировках в Шелехов, Ангарск. Давали ей задания о борьбе с браконьерами, о строительстве алюминиевого завода – «написала ужас что, в редакции не поверили в моё критиканство, не напечатали и послали Распутина, как зарекомендовавшего уже себя газетными публикациями молодого журналиста, проверить на месте, верно ли написала. Распутин не дал в обиду начинающую журналистку. Ход строительства, в самом деле, не совпадал с планами проектирования – это я и пыталась описать».

Светлана Ф. понимала, что Распутин пишет даже очерки совсем по-другому, чем все коллеги. В разговоре со мной она подбирала слова о поразившем её очерке: «Какая-то баховская глубина. Трагическая проза необычайной красоты, а не документальный очерк. Как можно было не влюбиться и в такую прозу, и в него?!»

«Вела я себя очень странно. Мешала ему писать дипломную работу. Приходила в библиотеку и смотрела, как он читает и пишет. Мешала, но он не гнал меня…» И вдруг, словно оправдываясь: «Да ничего и не было… Мы даже не целовались. Он очень хотел, чтобы я увидела Ангару и его родную деревню, чтобы в Братск, куда мне надо было попасть на продолжение практики, добралась не поездом, а по воде. Проводил на речной вокзал, чтобы плыть мне по Ангаре… Знал, что прощаемся, и я знала. Он сказал: “Больше не попадайся мне на глаза”. Было очень больно… Проплыла мимо его Аталанки. В Братске пытались меня утешить. В Сибири к женщине относятся очень почтительно, какая-то особая теплота отношений, простые люди, а такт высочайший».

Когда пришла пора распределения (тогда ведь из Московского университета выпускники попадали во все концы страны), Светлана Ф. выбрала Сибирь, хотя Распутин уже женился, а ей предложил сокурсник поехать в Сибирь вместе, и они расписались, то есть зарегистрировались в загсе. Очаровательную белокурую Светлану выбрал сын профессора.

Молодую жену приодели, красота её стала зримее. Место распределения – Якутск, это далеко от Иркутска даже по меркам сибиряков. И всё же это в единой Сибири. Через годик молодых журналистов Якутска направили повышать квалификацию в Иркутск. Получилось собрание журналистов едва ли не из всех весей Сибири – от Магадана до Омска.

В Иркутск приехала уже не студентка, а «ухоженная», как она сама о себе выразилась, женщина, мама недавно родившейся дочки. И у Валентина уже появился сын. Это уравнивающая их отягощённость только добавила радости от новой встречи, которая, казалось бы, должна была сковать их общение. Дело в том, что после звонка Ф. Распутин пришёл к ней в гостиницу, но вовсе не один, а с молодой красавицей-женой.

Так вот получилось, что обе оказались Светланами: Светлана Ивановна, жена, и Светлана Михайловна – столичное видение, всколыхнувшее писательское воображение. Зашли Распутины в гостиницу «на минутку», Светлана Ивановна держала под мышкой туфельки, чтобы переобуться на свадьбе приятелей, куда они держали путь. И всё же что-то произошло в этой встрече, и до свадебного стола они так и не добрались, засиделись до полуночи. Общались радостно, многословно, что крайне редко случалось с молчуном Распутиным.

В номере к разговору присоединился ещё и знакомый Распутина, физик-плазменник. В те годы ожесточённо спорили «физики» и «лирики». Физик зацепил эту тему и яростно доказывал первенство в этом мире его собратьев, на что Светлана Ф., раскрасневшись, убеждала, что главней всё же народ. Распутин не спорил, а от души смеялся. И тут возникает ещё одна загадка: не эта ли встреча стала толчком к скрытой от читательских глаз повести? Может быть, она написана не по впечатлениям студенчества, а после общения с расцветшей в красоте и мудрости женщиной? На чём основано такое предположение? Хотя бы на том, что если после прежнего общения Распутин сказал жёстко: «Больше не попадайся мне на глаза», то после затянувшегося общения в гостинице предложил другое: «Давай переписываться до востребования».

Он прислал всё же письмо в Якутск. Были потом ещё письма, с возрастом совсем редкие. Она писала ему с ухищрениями – иногда через редакцию журнала «Наш современник». Как-то, уже в московский период его жизни, то есть в начале 90-х годов, и я оказался в роли курьера-почтальона: проговорившись Светлане Ф. о поездке в Москву, увёз увесистый конверт. Она сама, оправдываясь невольно, поясняла, что в письме ничего личного, а только её впечатления от его публикации, её мысли о нарастании безнравственности в России. Когда передавал конверт в кабинете квартиры в Староконюшенном переулке, обнаружил, что конверт так и остался незаклеенным: она и этим хотела показать, что в письме нет ничего тайного для сторонних глаз.

Её письма, по крайней мере в молодости, не оставались без ответа. Светлана Михайловна, правда, говорила мне, что, остерегаясь ревнивого мужа, она сохранила лишь одно письмо Распутина, хотя было их около десятка. Из её писем в архиве Распутина обнаружены три, кроме того, сохранилось незавершённое письмо к ней, уже почти предсмертное.

У Светланы Ф. после смерти жены Распутина проснулась надежда вновь пережить чувства молодости, она даже сказала, что Валентин будто бы приглашал её приехать в Иркутск. Я, признаться, испугался, что она всерьёз надумает нагрянуть к нему в гости, позвонил Распутину, он по-мальчишески ответил: «Кто это её приглашал?!»… «Мимолётное виденье» осталось для него призраком молодости, а ей хотелось, чтобы призрак приблизился к реальности совсем иного возраста. Тяжело пережила Светлана Михайловна уход Валентина Распутина. «Перестала чувствовать притяжение; пустыня, в которой коченею», – говорила она потерянным голосом.

Среди преподавателей кафедры Светлана Михайловна многие годы выделялась светлой русской красотой, совпадающей с её именем. Она пришла на кафедру поначалу как аспирантка, писала диссертацию по социальной психологии, но любовь к русской литературе, а теперь можно добавить совершенно определённо, и любовь к русскому писателю повернули её к погружению в русскую философию, именно к погружению, потому что даже отзывы на чужие статьи, на авторефераты она писала проникновенно, не полагаясь на приобретённую эрудицию. Слушать её было и приятно, и поучительно – она не позволяла себе легковесных суждений, дотошно, постранично оценивала прочитанное, говорила насыщенно и образно, как и должно говорить о русской культуре.

На всякого рода теоретических семинарах, обсуждениях она сидела где-нибудь в сторонке, с краешку, вдумчиво слушала, записывала, но в разговор вступала как-то робко, никого не перебивая, дождавшись, когда другие умолкнут. Голос тихий, но её слушали как никого другого: совестливое слово громче ораторской крикливости, так распространившейся на митингах и телевидении конца XX – начала XXI столетий.

Почти мимолётное признание Валентина Распутина о влюблённости в московскую студентку не заслуживало бы внимания: краткое знакомство в 22 года может ли кого-то интересовать? Это так, если бы не случилось мимолётного же упоминания о написанной, но так никогда и не появившейся в печати повести о любви. Жаль, что не удосужился я выспросить у Распутина хотя бы название, но всё же остаётся надежда, что среди рукописей в иркутской квартире найдётся повесть, наполненная чувствами молодости и той баховской глубиной, которую услышала Светлана Ф. в строчках Распутина той поры.

Всё тоньше   и тоньше…

В 1999 году Валентин Распутин побывал во французской Савойе. Седьмого ноября он мне написал:

«Жил на противоположном от Женевы берегу Лемана. Французы называют озеро Леманом, а швейцарцы – Женевским». И в письме, по впечатлениям о поездке, он выразил поразившее его отношение к культуре европейцев, которые не сознают, что стали культурным захолустьем, хотя обитают «на старинных святых камнях, которые, и по Достоевскому, и по Гоголю, тоже нам родина. Не читают, стараются не расстраивать себя, живут в удобном коконе благополучия и смотрят на нас, невзирая на все свои демократии и гуманизмы, с состраданием высшего к низшему. Мы, трое иркутских писателей, были там по культурному обмену между землями-побратимами. Странный это “культурный обмен“. Они ищут у нас своё, нездоровое, и находят, и везут к себе, к примеру, выставки модернистов, а мы пытаемся найти у них своё, ещё более-менее здоровое, и уже не находим. Почти десять дней ушли у меня псу под хвост» .

* * *

«Конец мира наступает прежде последнего физического вздоха – с прекращением вздоха сострадания», – писал Распутин на пороге своего шестидесятилетия. А спасение мира от «блудливого волеизъявления» цивилизации, погрязшей в выгодах, расчётах, он видел в том, что однажды человек всё же опомнится, «опустится на берегу речки, которая обласкала его дедов и прадедов, и… закричит: не хочу! не пойду! сгинь, нечистая сила! Подымет, обороняясь, руку и… перекрестится». Как и Достоевский, Распутин уповает в спасении человечества от расчеловечивания на духовные запасы народа, которые позволят ему не провалиться в трясину эгалитарного прогресса, который уравнивает народы до среднеарифметического безличия.

«Вся Россия плохо хранит свою историческую память, свои исторические памятники» – этот неутешительный вывод терзал душу писателя, он и писал, и говорил об этом много. Соблазны массовой культуры, которые поразили Запад, добрались и до России: «Слой настоящей культуры всё тоньше и тоньше. Там он тонкий и у нас точно таким же становится». И далее Распутин говорил о том, что духовность, нравственность утратили первоначальный смысл, оказались «замусорены».

Вера составляет, по словам Распутина, «дух и лицо нации». Вера определяет судьбу нации. Во что народ верит – таков и он, вера его ведёт и созидает. Совсем не случайно Распутин написал предисловие к лучшей книге иеромонаха Романа «Внимая Божьему веленью». Он не скрывает, что с опозданием воцерковился, крестился под впечатлением встречи с полем Куликовым, но дух его всегда был православным, ибо питался духом народа, его истории. А история русского народа неотделима от православия.

Крещение как духовное преображение

Крещение и поле Куликово оказались для Распутина неразделимы. Как светилось его лицо, когда он говорил о «Куликовом поле» Ивана Шмелёва! В этом разом сказывалось и особое почитание Поля великой победы русичей, и писателя, которого он выделял в разговорах не однажды. Мне он устроил телефонную нахлобучку после прочтения очерка о поездке в Тобольск «Вершина Сибири»: «Что же ты делаешь, Саша?! Как можно мою фамилию поставить рядом со Шмелёвым?!» Пришлось убрать абзац из очерка.

Когда впервые был он у нас в питерской квартире и рассматривал книги на стеллажах, то, прикоснувшись к тому Шмелёва, сказал: «Жаль, сюда не вошло “Куликово поле”. К стыду своему, тогда я ещё не прочитал этот шедевр, который написан о событии невероятном, мистическом, но с документальной убедительностью – не зря подзаголовок в нём “Рассказ следователя”». Мне оставалось только слушать взаимные слова восхищения рассказом, исходившие от Валентина и моей жены Валентины: она вовремя не поделилась со мной радостью от встречи с этим рассказом, хотя прочитала его в книжке парижского издательства YMCA-PRESS, которую взяла с моей полки. А ещё Распутина потрясло «Солнце мёртвых». Читая, понял, отчего ему так близок Шмелёв.

Трагизм гибельной зимы в Крыму, когда в «подвалы свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства», становится трагедией всей природы, где солнце то останавливается, то становится оловянным, а на крыльях птицы солнце палевым отливает… Нигде, как в «Солнце мёртвых», в первой половине XX века природа не говорит столь ярко, столь трагично и выразительно, и нигде, как в повестях и рассказах Валентина Распутина, природа не высказала себя в середине века ХХ столь же мощно. Оттого и видел Распутин в Шмелёве брата по мировосприятию, по художеству.

Распутин считал, что его духовное преображение началось после посещения поля Куликова. Ренита Григорьева (будущая крёстная Валентина Григорьевича. – Ред.) познакомила его в Ельце со священником Воскресенского собора отцом Николаем (в монашестве Нектарием). Он встретил их приветствием-благословением: «Воинство приехало, вот то воинство, которое будет возрождать славу поля Куликова». В Ельце после беседы со священником Нектарием (Николаем Александровичем Овчинниковым) созрело решение: «Когда выходил от него, понял – это случилось. Случилось какое-то духовное преображение, уже не Мира, как на поле Куликовом, а моё духовное преображение. Уже тогда стало ясно, что без крещения нельзя, и это крещение должно происходить здесь, в Ельце, который обладал каким-то особым сиянием».

В сентябре 1980 года Валентин Распутин принял крещение. «А как Валя волновался! Просто как ребёнок…» – свидетельствовала Ренита Григорьева.

Владимир Николаевич Крупин вспоминает в наши дни:

– Крестили в Ельце на квартире архимандрита Исаакия (читайте о нём в этом выпуске в статье «Будь благословен ты, Рождества приход!» – Ред.). При этом было пять человек: батюшка, его келейница, Валентин, Ренита Григорьева и аз многогрешный. Накануне схиеромонах Нектарий (Овчинников), первый наш духовник, он уже сидел в кресле, благословил меня и Рениту быть восприемниками. После Крещения мы там у батюшки, на ул. Шевченко, д. 12, и заночевали. А утром от него поехали на Поле Куликово. И там ночевали. Потом мы написали по очерку, у Вали – «Вечное», у меня – «Святое Поле». Отец Нектарий нас очень любил. Именно по его молитвам и обрёл р. Божий Валентин веру православную. Хотя он всегда был по натуре христианином».

Путь к воцерковлению был ещё долгим и тернистым. Известный иконописец отец Зинон сетовал, что Распутин недостаточно воцерковлён. Это было сказано мне в Мирожском монастыре Пскова, после того как о. Зинон гостил у Распутина, и, конечно, строгий монашеский распорядок его не совпадал с недостаточно молитвенным домашним укладом жизни Распутина. Но последние годы жизни, трагедия гибели Маруси, смерть жены приблизили его к храму. Он постился, исповедовался, причащался, в Сретенском монастыре сблизился с архимандритом Тихоном (Шевкуновым).

Довелось ему и самому стать крёстным. 25 марта 1990 года Валентин Распутин приехал в Ленинград. В этот воскресный день в Свято-Троицком соборе Александро Невской лавры крестилась моя дочь Ольга. На книге «Век живи – век люби» он оставил такую надпись: «Оленьке Корольковой в день обретения ею духа своего и имени. Как нельзя опоздать с событием, которое произошло сегодня, так и всякая детская книга не есть только детская, а потому подношу я её искренне. В. Распутин. 25 марта 1990». И, словно всматриваясь в глубины назначения человека, сказал: «Может быть, то, что я сделал сегодня, – это главное в жизни».

* * *

Из письма Валентина Распутина:

«Спросил бы меня Господь: чего ты хочешь? Не буду я у Тебя, Господи, просить возвращения ушедших, отдам я всё, что накопил и приобрёл, а дай Ты мне, Господи, маленький домик на берегу Байкала или прежней Ангары, печку и керосинку, чтобы мог я царапать что-то на бумаге и чтобы знал я, что где-то неподалёку родные и к ним проторена тропинка, чтобы встречаться… Но самое главное, Господи, прошу самое важное – чтобы это были 60-е или краешком 70-е годы. Дальше не хочу, не могу, боюсь. Но не будет того, и надо доживать среди чудес и сумасшествия. Но и среди близких, где и вы тоже, только они и спасают».

Из книги А. Королькова

«Нравственная философия

Валентина Распутина», 2018 г.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска