Владимир Николаевич Крупин

Приезжали куплетисты, выросшие из синеблузников 20–30-х годов: «Нам электричество мрак и тьму разбудит. Нам электричество пахать и сеять будет. Нам электричество наделает делов: нажал на кнопку – чик-чирик! – и человек готов».

* * *

– Новое-новое-новое! Не­прерывное склонение и спряжение этого слова и видится в печати, и слышится в эфире. Вся пишущая и радио– и телеговорящая братия только и делает, что ищет новое и славит его, и продвигает, и внедряет. Справедливое замечание «новое – это хорошо забытое старое» никого не вразумляет. Всё, в той или иной форме, было. Формы, естественно, меняются, а содержание повторяется.

А если подвергаешь сомнению необходимость нового, ты, конечно, ретроград, враг прогресса. Но есть ли прогресс вообще?

За другие области не сужу, но, что-то понимая в литературе и производных от неё культурах, скажу: в литературе прогресса нет и ожидать его бесполезно. Занимаясь древнерусской литературой, скажу уверенно: она была лаконичнее, чётче, говорила дельно и по существу. Не выдрючивалась, в амбивалентности не играла. Мы на неё смотрим не сверху вниз, как на давно прошедшее, а снизу вверх, как на почти недостижимое.

И предшественники муками поиска слова не хвалились, не гордились. Какая мука поиска, что за словом бегать? Если его нет в тебе, куда ты за ним побежишь? В словари? Ну-ну. Мелочь пузатая – такие писатели, которые считают себя писателями. Мелочь – от малой значительности для жизни их текстов, а пузатая – от самомнения.

Так резко говорю не в обиду тем, кто любит прежде Россию, потом соотносит свой труд применительно к пользе для России. О тех речь, кто, начиная с 60-х, ворвался в литературу, как шпана на рынок, озабоченная только своей прибылью. Шпана в литературе, в отличие от шпаны базарной, ищет ещё и известности. Базарной-то шпане надо вовремя смыться, а литературной мечтается застрять в литературе надолго, если не навсегда.

И это при том, что все нормальные люди знают (должны, обязаны знать), что не только вся исписанная, испечатанная бумага, всё дерево, спиленное и ещё растущее, всё железо – всё-всё сгорит. Куда больше – небо совьётся в свиток. И где там, в этом всесветном огне, будут твои публикации? И кому будут нужны, кого спасут?

Сейчас бы надо говорить, и усиленно, о краткости жизни, о спасении души. Сам я очень грешный, но что знаю наверняка, то и пишу.

* * *

 Помню, как вернули имя городу Халтурину – стал он, как и был раньше, город Орлов. И вот встреча в обществе ветеранов. Застолье.

Старушки:

– Всё бы пели, всё бы пели, всё бы веселилися. Наше времечко прошло: морщинками покрылися!

Одна из них:

– Ещё так можно: «Наши старые гуляночки во сне приснилися».

Третья:

– А вот начало этой не подскажете? Про хорошего мужа. «Табачку не куривал, от меня не гуливал».

– Ёлочка, не осыпайся, чисту воду не мути. Дорогой, не задавайся, тебе лучше не найти!

– Афанасьево село, да чем оно украшено? Ёлками-цветуньями да девками-певуньями.

Ситникову спели:

– Одуванчик ты мой, одуванчик, облетели твои се­мена.

Спели и про меня. Полностью не помню, но это как забыть:

– А седая борода не годится никуда.

Господи, когда это было? В 92-м? Четверть века минуло.

* * *

Желание стать писателем возникло 67 лет назад. Вправду, мне это дивно. Жизнь кончается, пора соображать: велик ли мой вклад в неё и не зря ли жил? Серьёзные вопросы. А всегда искренне хотел жить для родины. Конечно, любовь к ней именно от самóй родины, от патриотизма военного поколения, от отца с матерью, от школы, от книг. От Бога в первую очередь.

Таким вступлением я разродился, найдя в бумагах текст, написанный в 16 лет. Он как раз о том, что хочется помогать стране и людям. Слабенькие стихи, но искренние. Я уже работал в районной газете. Запишу в строку:

«Я хотел бы своим пером помогать людям лучше жить. Ну не мне их, конечно, учить, мне всё время учиться у них.

Но вот так: помахал топором, притомился плотник, присел. Из кармана достал кисет, оторвал от газеты клок. И вдруг видит в газете стих.

Закурил. “Ну-ка, дай взгля­ну”. И газетный лист развернув, вдруг глазами к стиху прирос, будто что увидал между строк.

Дочитал, оглянулся: “Эй! Что вы там? Ну-ка, сядьте скорей. Тут вот нам задают вопрос, тут тревожат нашу мечту. И дорога вроде ясней. Вот послушайте, я вам прочту”».

Прошу не смеяться над ребёнком. 60 лет с тех пор ребёнок отмотал и всё, наив­ный, так и думает: «Я хотел бы своим пером помогать людям лучше жить». Только бы одно слово заменил: не «лучше», а «легче».

И ещё из того же времени:

«Я снова сегодня к ней пойду! Скорее, солнце, садись! Она мне сказала: “Я тебя жду. – Сказала: – Жду, приходи”.

Но утром летучка. Вопрос такой: сейчас важнейшее – сев. И нужно немедля, теряя покой, бросать на него силы все.

Нахмурен, в горле застрял вопрос, стою у районной карты я. Куда поеду, в какой колхоз? Туда, куда нужно партии».

* * *

Так я и не научился от отца так же ловко, как он, владеть счётами, этим тогдашним универсальным народным арифмометром, который потом сменили калькуляторы и кнопки бездумной техники.

Эти счёты, костяшки, по десять штук, на металлических стерженьках, могли в руках отца всё: делить, умножать, складывать, отнимать, прибавлять, возводить в степень. Эх и славно эти костяшки щёлкали! И никогда не врали. Например, самое простое: складываем 54 и 47. Вначале справа налево десятки, пять и четыре – щёлк-щёлк – девяносто. Теперь единицы 4 и 7. Из них получается ещё одна десятка. Сотня. «Единица на ум пошла, – замечал отец, – сто один». Сто один. Можно не проверять.

Скорость отца изумляла. В конце вычислений он весело встряхивал счётами, сгоняя костяшки вправо, на исходные позиции.

Они сохранились, эти счёты. Иногда беру в руки и трясу. Музыка времени в них.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска