С Верой Васильевной я познакомился давно, когда ещё работал в церковной лавке. Лавка – это красиво сказано. Она представляла собой крошечный простенок между двумя витринами, арендованный церковным приходом в галантерейном магазине, и находилась возле самой входной двери, на сквознячке. Вера Васильевна – обычная питерская старушка, лет семидесяти, худенькая, скромно одетая, с синюшными губами на бледном лице и внимательными голубыми глазами. Она заходила в магазин почти каждый день, от двери сразу направлялась к нашей лавке и подолгу стояла, глядя на иконы, выставленные на стеллаже за моей спиной, потом быстро крестилась и уходила. По опыту работы продавцом я знал, что стоит спросить у покупателя: «Что вас интересует?» – как он сразу смущается и быстро отходит. Лучше подождать, пока он сам как-то проявит свой интерес. Но Вера Васильевна посещала лавку уже больше месяца, и я решился обратиться к ней первым:

– Выбираете икону?

– Нет, я захожу, чтобы посмотреть вон на тот образ Николая Чудотворца, – она указала глазами.

Я снял икону со стеллажа и положил перед ней на прилавок:

– Должен сказать, что эта икона не очень старого письма. Наверно, девятнадцатый век. У нас есть более старинные и за такую же цену.

– Нет-нет, – смутилась она, – я не хочу покупать, просто на этом образе Николушка очень похож на себя.

Я снисходительно улыбнулся:

– Кто же знает, как выглядел Святитель Николай при жизни? Из ныне живущих его ведь никто не видел.

– Как это? – удивилась Вера Васильевна. – Я вот видела и даже разговаривала с ним.

– Мысленно?

– Да нет же, наяву, вот как с вами разговаривала.

– Как же это?! – теперь удивился уже я.

– А вам действительно интересно?

– Конечно, интересно! Такое ведь нечасто услышишь.

– Ну хорошо, я расскажу. Вы человек, похоже, серьёзный – смеяться не будете.

И она рассказала мне свою историю.

* * *

– Перед самой войной – мне тогда было лет двадцать – я жила с мамой в деревне на Псковщине. Был и отец. Он работал председателем колхоза. Но его как арестовали в тридцать седьмом, так уже четвёртый год от него не было вестей. А нас с мамой не трогали. После школы я устроилась работать на механический завод в райцентре, километрах в пятнадцати от нашей деревни. Ещё когда училась в школе, на занятиях ОСОАВИАХИМ получила профессию шофёра и теперь гоняла по области на старенькой полуторке, развозила всякие запчасти по колхозам. Работала честно, любила справедливость – вот меня и избрали комсоргом транспортного цеха.

За три месяца до начала войны наш завод переключили на военный заказ. Стали точить мины и снаряды. На заводе появились товарищи из НКВД. Меня с комсоргов сняли. Припомнили и отца, «врага народа», и мать верующую, но при машине оставили «до первого взыскания». И на том спасибо. Теперь я вывозила ящики со снарядами на железнодорожную станцию. Работали от рассвета до заката, и мне пришлось перебраться в общежитие при заводе. А с мамой я теперь виделась только по выходным, и то не всегда.

Когда объявили начало войны, я по молодости не испугалась, а даже обрадовалась. «Вот, – думала, – победим немцев и заживём тихо и мирно. Может, и отца выпустят».

Но фронт приближался быстро, а когда уже стала слышна канонада, стало по-настоящему страшно.

Завод начали эвакуировать в тыл. Станки вывезли на больших машинах, а я всё возила и возила снаряды на своей полуторке. Снарядов было много, и когда завод опустел, я всё ещё продолжала совершать свои рейсы. Немцы приближались, но нас пока не бомбили. И вот стали различимы отдельные орудийные выстрелы. Тогда к заводу на двух машинах, крытых зелёным брезентом, подъехали сапёры. Завод было решено взорвать, и уже опустевшие цеха вновь наполнились суетой и топотом солдатских сапог.

В то памятное утро моя машина, загруженная снарядами с вечера, стояла в гараже рядом с директорской легковушкой. Как обычно, перед выходом в рейс я открыла капот и стала проверять мотор. В это время в гараже появился директор завода и сразу закричал на меня:

– Что ты здесь торчишь? Сейчас завод взрывать будут. Быстро гони на станцию, сдай снаряды военпреду, машину завгару, а сама в эшелон. Он последний. Не успеешь – останешься под немцами.

Последние слова он произнёс, уже сидя в машине. Хлопнула дверца, и машина умчалась с заводского двора. Надо было поторапливаться. Я села в кабину, выехала из гаража, но на подъезде к заводским воротам полуторка заглохла – аккумулятор сел. Полдня я проковырялась в моторе, но он не заводился. На моё счастье, мимо пробегал солдат, разматывающий бикфордов шнур. Я попросила его покрутить ручку стартёра, а сама утопила педаль газа до полика. С третьего или четвёртого раза машина завелась, я выехала со двора и уже была на полдороге от станции, когда хлынул проливной дождь, стало совсем темно. Дорога раскисла, и я, не разглядев в сумерках поворота, съехала в кювет. Мотор опять заглох. Я попыталась завести его электростартёром, но тот два раза рыкнул и замолчал. Попробовала завести ручкой, но ничего не получалось – некому было подержать педаль газа.

Что делать? Бросить машину? Но это верная тюрьма, а может быть, расстрел. Я села на мокрую подножку машины и безнадёжно заплакала. Прогремел гром. Нет, это взорвался завод. Вскоре на дороге показался свет зажжённых фар. Подъехали грузовики с сапёрами. Из передней машины выпрыгнул лейтенант:

– Почему стоишь?

– Машина заглохла. Помогите, пожалуйста, – взмолилась я.

– Садись в нашу машину, а эту рухлядь брось.

– Я не могу, у меня снаряды, их надо сдать на станции.

– Дура! – заорал лейтенант. – Через пару часов здесь будут немцы!

– Я не могу, меня расстреляют… – прорыдала я.

– К немцам хочешь?! Я сам тебя расстреляю!

Он схватился за кобуру нагана, но передумал, махнул рукой:

– Ну, пеняй на себя.

Сел в кабину, и через минуту машину уже не было видно. Я осталась одна. Страшные мысли лезли в голову: «Придут немцы, схватят, найдут комсомольский билет и убьют. Только бы не пытали перед смертью. Может, спрятаться под машину или убежать в лес? А снаряды? Брошу – свои расстреляют».

Так, размазывая слёзы по лицу мокрым от дождя рукавом, я не заметила, как на дороге появился старичок в брезентовом плаще до пят. О том, что это был старичок, я догадалась по седенькой бородке, торчащей из-под надвинутого на глаза капюшона.

– Что плачешь, красавица? – спросил он спокойным ласковым голосом.

– Дедушка, миленький, – бросилась я к нему, – машина заглохла, но у меня снаряды, а она не заводится! Дедуля, понажимай на педаль, а я ручку крутить буду. Если заведём, я тебя куда хочешь отвезу.

Старичок приподнял капюшон и посмотрел на меня улыбающимися голубыми глазами:

– Не плачь, дочка, сейчас мы всё наладим. Садись-ка в машину да попробуй завести.

– Да я пробовала, дедушка. Не получается.

– А ты попробуй ещё раз, а я помолюсь.

Я вспомнила, как мама, когда что-то не ладилось в работе, уходила в уголок к иконе и молилась.

«Это предрассудки, мама», – говорила я, но сама знала, что, когда она вернётся из своего уголка, у неё всё получится как надо.

– Помолись, помолись, дедуля, со всей силы помолись, – забыв, что «Бога нет», сказала я, а сама полезла в кабину. Повернула ключ зажигания и нажала на педаль. Мотор заработал.

– Ура! – закричала я.

Но первая радость быстро сменилась отчаянием, когда я увидела передние колёса машины, глубоко увязшие в жидкой грязи придорожной канавы. Нет, без буксира не выбраться. А помощи ждать не от кого.

Старичок стоял перед радиатором и внимательно рассматривал передок машины:

– Ну давай, девонька, выезжай помаленьку.

Я послушно включила скорость и отпустила сцепление. Машина дёрнулась, но с места не стронулась. Тогда мой помощник отошёл немного назад и за невидимую верёвку потянул на себя.

Вслед за движением его рук тяжело гружённая машина покачнулась, двинулась вперёд, словно на буксире, и выползла на дорогу. Я не верила своим глазам. Всё оказалось так просто. Высунулась в окно, чтобы позвать моего спасителя, но его на дороге не было. Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Обернувшись, увидела, что дедушка сидит рядом со мной.

– Как вы тихо вошли, – удивилась я.

– Да я и не выходил.

От этих слов мне стало смешно:

– А машину вытянул кто? Дух Святой?

– Ну да, – улыбнулся мой спутник. – Однако, Верочка, пора ехать.

Ехали мы медленно – машина виляла в размокших колеях, дождь заливал стекло.

– Дедушка, откуда вы знаете, как меня зовут? – спросила я.

– Я, милая, всё знаю – давно на свете живу, всякого наслушался.

Я не поняла, о чём он, но спросила:

– Дедуля, мы сейчас поворот проезжать будем на нашу деревню. Там мама. Навестить бы её. Когда ещё увидимся, кто знает.

– Сейчас и увидимся. Сворачивай, дочка, сворачивай.

– А вдруг немцы догонят? – засомневалась я.

– Не догонят. Они сюда только завтра к вечеру придут. Ты переночуй дома, обсушись, маму собери да возьми её с собой. С её больными ногами от немца не уйти.

– Так эшелон уйдёт.

– Не уйдёт. Нет его. Разбомбили. А на своих колёсах ты выберешься, Бог даст. Доберётесь до Вологды – в госпитале ищи отца. Жив он, да не цел. Но это за грех.

– Какой грех? – удивилась я.

– Бог знает какой.

– А как вас, дедушка, зовут? – спросила я.

– А как отчество твоего отца?

– Николаевич.

– Ну, стало быть, меня зовут Николаем, коли я твой дедушка.

Он улыбался так ласково, по-родственному.

– Но вы же мне не родной дедушка?

– Ой ли?

Он укоризненно покачал головой.

– Да и вправду вы теперь для меня как родной. Спасибо вам за всё.

Подъехали к нашему дому. На крылечке стояла мама с палочкой в руке. Я бросилась к ней. Мы обнялись, мама заплакала.

– Мамочка, милая, – шептала я, – думала, что больше не увижу тебя. Если бы не деда Коля, пропала бы твоя доченька. Сейчас приведу его.

Я подбежала к машине, но в кабине никого не было. Бросилась к воротам – улица была безлюдна.

– Деда Коля! Дедушка! – в отчаянии прокричала я.

Но ответа не было, и я вернулась в дом:

– Мама, он куда-то ушёл. Такой славный старичок!

Я чуть не плакала от досады.

– Ушёл, значит, так надо. На всё воля Божья, – грустно сказала мама.

Я поведала ей, что немцы уже близко, и она согласилась ехать со мной. Собрали с вечера всё необходимое, стали укладываться спать. Тут мама и говорит:

– Доченька, время страшное, дорога дальняя. Давай помолимся перед сном, благословимся в дорогу у Николы Угодника.

А я как во сне. Забыла даже, что я комсомолка.

– Да, – говорю, – давай помолимся.

Подошли мы с мамой к её иконам в уголке. Глянула я – а на иконе дедушка мой, спаситель мой сегодняшний. Обомлела я, спрашиваю маму:

– Это кто?

А она говорит:

– Так это же Святитель Николай. Ему всегда молятся, когда в путь собираются.

Упала я на колени перед образом и стала молиться. Откуда и слова нашлись? Сильно я плакала и горевала, что в Бога не верила, что не узнала моего спасителя – не накормила, не обогрела, не приласкала. Где-то он сейчас бредёт по дороге – один, под дождём.

Спала я тревожно – всё думала про дедушку Николу, про образ его удивительный, блистающий в темноте серебряным окладом, и про моё чудесное спасение.

Когда мы с мамой утром садились в машину, я уже ничего не боялась. Машина завелась с пол-оборота и помчалась по дороге к станции, но станции не было. Покорёженные цистерны догорали, пуская в небо клубы чёрного дыма. Я свернула на лесную дорогу, в объезд ведущую к райцентру. В лесу мы догнали военврача с двумя медсёстрами и несколькими бойцами, несущими на носилках раненых. Военврач остановил нас и приказал солдатам выгрузить из машины снаряды и погрузить раненых. Я пыталась возражать ему, но он сказал мне сиплым печальным голосом:

– О чём вы, гражданка? То железо, а это люди. Они умрут. Понимаете?

И я согласилась. Долго мы колесили по российским дорогам. Днём прятались в лесу от немецких самолётов, а ночью двигались на восток, спасаясь от наступающих танков. Вокруг всё было разрушено, взорвано и сожжено.

Так мы и добрались до Вологды. Здесь был первый на пути госпиталь, куда мы и сдали раненых. Военврач помог мне устроиться работать медсестрой.

Осенью к нам в госпиталь поступила партия тяжело раненных бойцов прямо с фронта. В одном из них я узнала своего отца. Вместо ноги у него был окровавленный обрубок, наспех перевязанный грязным бинтом. От нахлынувшего на меня горя и счастья я разрыдалась, и отец стал меня утешать:

– Не плачь, Верочка, я ведь живой. Можно и с одной ногой жить. Главное, чтобы не было гангрены.

– Это тебя осколком? – спросила я.

– Нет, это меня замполит подстрелил из нагана. А ногу отрезали в полевом госпитале. Сильно раздроблена была. Замполит пули надпиливал – на немцев готовил. Нас, политических, в лагере отобрали и прямо на передовую, под танки. Зато теперь я уже не «враг народа».

Он даже слегка улыбнулся.

– За что же он тебя так? – не унималась я.

– Да был грех.

– Какой?

– Бог знает какой. А ты, Вера, не плачь. Я ведь тебя и назвал Верой потому, что вера спасает. Всё будет хорошо.

* * *

Вера Васильевна окончила свой рассказ. Вытерла платочком глаза. Улыбнулась:

– Вот такая история.

– С тех пор вы верите в Бога? – спросил я.

– С тех пор. И образок Николая Чудотворца ношу всегда на груди рядом с крестиком.

Магазин уже закрылся. В пустом торговом зале мы с Верой Васильевной остались одни, но уходить домой не хотелось. Я взял с прилавка образ Николая Чудотворца. Глаза у святого Николы были спокойные и ласковые.

2010 г.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска