Из виденного и пережитого

Эти воспоминания публиковались в журнале «Христианская мысль» со 2-го по 10-й номер 1917 года. Их автор – обычный русский священник, пожил на Афоне, на Святой Земле, но затем приехал в Сибирь, чтобы нести слово Божие тем, кто в узах. Предлагаем вашему вниманию отрывки из записок миссионера.

Архимандрит Спиридон (Кисляков)

Архимандрит Спиридон (Кисляков)

Как только я сблизился с арестантами, так сразу понял, что для этого элемента необходимо с моей стороны: должна быть исключительная любовь к ним. Эта любовь искренняя и деятельная. Без неё лучше и не знакомиться с этим миром. Мир этот слишком обижен судьбой, слишком озлоблен на всё и на всех, и, чтобы его вызвать из этого состояния, необходимо священнику стать, и стать твёрдо, обеими ногами, на почву деятельной любви к ним.

Через мои руки прошло около двадцати пяти тысяч, которых я не раз исповедовал, причащал, убеждал проповедями своими изменить жизнь, быть верными сынами Евангелия и т. д. Среди них были замечательные типы.

В Читинской тюрьме как-то я встретил одного арестанта.

– Я, – говорит арестант, – кончил духовную семинарию, хотел поступать в университет, но мои родители были совершенно против того, им хотелось, чтобы я женился и скорее шёл бы на приход, так как у моего отца были ещё кроме меня дети, их-то вот и нужно было, так сказать, поднять на ноги.

Долго я сопротивлялся родителям, но, наконец, решился подчиниться воле их. Я женился на дочери одного протоиерея. Жена моя оказалась чистой, невинной голубицей. Я её очень любил. Однажды как-то она в шутку сказала мне: «Я тебя не люблю и не знаю, как я вышла за тебя». Эти слова я принял также за шутку. Случись же в это время быть у нас в доме и слышать этот наш шуточный разговор одной маленькой, так лет восьми, девочке, дочери нашего волостного писаря. Эта девочка, когда вернулась домой, то передала своей маме, а мама своему мужу, волостному писарю. На второй день после этого разговора я поехал к своему архиерею просить себе прихода и назначить день моего рукоположения во диакона. Возвращаюсь домой, жену дома не застаю. Я её нахожу возле церкви, сидящей в церковном палисадничке на скамейке с братом нашего писаря. И когда я подошёл к ним, она как будто смутилась. Сердце у меня забилось. Слова её, дня три назад сказанные мне в шуточной форме, теперь прорезали мне все мои мозги и встали передо мною во весь свой рост. Я минут через пять позвал её идти домой. Она как будто нехотя пошла со мной. Я ждал, может быть, поинтересуется моею поездкою к епископу; она ни слова. Вот, думаю, я поехал к архиерею, чтобы как-нибудь устроить своё гнёздышко, обеспечить куском хлеба себя и её, а тут я заподазриваю другое дело, дело, совершенно разрушающее всю мою жизнь… Можете себе представить, до какого я дошёл исступления! Я сейчас же отправился в дом этого писаря, зарезал его брата, изуродовал его, взял топор, отрубил своей жене голову, рубил её до тех пор, пока она вся не превратилась в какую-то страшную кровавую грязь. Но с каким удовольствием всё это я проделывал! Я ещё такой радости никогда не переживал, когда убивал свою милую.

Когда же перестал рубить свою жену и оглянулся назад, то возле себя я увидел её, склонённой на колени и в молитвенной позе стоящей на окровавленном полу нашей спальни. Тогда я, как сумасшедший, выбежал на улицу и закричал, что я убийца, зарезал двух человек. Меня в это время схватили, осудили, и вот я иду на каторгу лет на двенадцать. Знаете, батюшка, ужасно гнетущее состояние духа переживаю. Временами хочется не верить самому себе, что именно это я сделал. Принимался я молиться, но молитва из преступной души не вытекает чистой, прозрачной. Бывает ужасная тоска. Как бы, батюшка, вы помогли мне.

– Сын мой милый, я слёзно молю тебя, исповедуйся, и так исповедуйся, чтобы после этой исповеди у тебя ни одного греха с самого твоего детства не было. На самых же страшных, постыдных грехах, тобою сделанных, ты нарочно остановись и детальнее передай их священнику. Затем причины твоих грехов перенеси лично на самого себя и переноси, как на сознательно тобою созданную причину этого греха. И ты, мой дорогой, сразу почувствуешь великое от такой исповеди облегчение. Затем, кроме сей исповеди, я горячо прошу тебя предаться сердечной горячей молитве. Проделай так недели две и увидишь, что с тобою, мой друг, будет.

Арестант дал слово, что он две недели непременно будет исполнять мой совет. Через дней пять я его пожелал видеть. Отправился в тюрьму. Встречаю его.

– Что, мой дорогой, чувствуешь? – спросил я его.

– Хорошо, сладко, но очень трудно и тяжело исполнять ваш совет.

Я его начал целовать, просить, умолять, чтобы он ещё продлил свой подвиг; он согласился. На следующее воскресение во время моей проповеди я заметил, что он сильнее других рыдал. Мне было его жаль. Кончалась литургия, я позвал его в алтарь. Он сначала отказывался войти в алтарь, сознавая себя очень большим грешником, наконец, я ещё его попросил к себе, и он, когда вступил в алтарь, то здесь, делая поклоны, сильно зарыдал. Я его здесь обнял, стал целовать и утешать его милосердием Божиим. Арестант бросился мне на шею и, увлажняя меня слезами, говорил:

– Ах, батюшка, как мне стало хорошо, как мне стало легко на душе. Позвольте мне на следующее воскресенье исповедаться и причаститься Святых Тайн. Ещё я прошу у вас Святое Евангелие.

На следующее воскресенье этот арестант явился ко мне такой весёлый и жизнерадостный, что я его даже сразу узнать не мог. Он мне на исповеди со слезами поведал, что ему в сию ночь явилась во сне жена его и сказала ему: «Я тебя прощаю, только об одном прошу тебя: веруй и люби Господа нашего Иисуса Христа». Ради Божией любви к кающимся грешникам я его причастил в алтаре, и он два дня плакал от избытка радости и восторга душевного. После этого он стяжал такое большое уважение среди арестантов, что они почитали его за высоконравственного своего товарища. Радовался и я за него, и радовался искреннею радостью, как за человека, вернувшегося ко Господу.

* * *

Во время моей духовной беседы из толпы арестантов вдруг я слышу: «Хорошо вам, сытому, одетому в енотовую шубу разводить нам мораль, вы бы обратились к начальству нашему, чтобы оно хоть кормило бы нас лучше». Я, не обращая внимания, продолжаю свою беседу. Только кончил беседу, как слышу, арестанты окружили этого бедного арестанта и уже поднимают кулаки на него.

– Что вы, друзья, делаете! – крикнул я.

– Как он смел оскорбить вас, батюшка, – раздались голоса.

– Дорогие мои, если бы он сказал мне какое-нибудь оскорбление, ведь он только на днях пришёл в тюрьму нашу, меня мало знает, а быть может, приходилось ему сталкиваться в жизни своей со священниками.

– За них-то вот я и осуждён на каторгу, – со слезами ответил арестант.

Я подошёл к этому арестанту и при всех поцеловал его и поблагодарил его за прямолинейность. Видя мой поступок к оскорбившему меня, арестанты разошлись по своим палатам, а я отправился домой…

Через три недели после этого я случайно встретился с ним во дворе тюрьмы. Я его остановил.

– Как, друг мой, поживаешь?

– Ничего, хорошо, – ответил мне нехотя арестант.

– Мне хотелось бы с тобой поговорить.

– Да и мне, батюшка, хотелось поговорить с вами. Я не раз порывался на это дело, да как-то стесняюсь.

Мы условились с ним встретиться в церкви. Наступил день праздничный, отслужил я им обедню, позвал арестанта того в алтарь, и, когда все вышли, мы приступили к взаимной беседе.

– Скажи, мой друг, за что ты обвинён?

– Ах, батюшка, тяжело мне даже об этом говорить, – начал арестант. – Я был учителем. Воспитание получил православно-христианское. От пелёнок был религиозным. Начал я увлекаться социалистическими идеями. Познакомился я с некоторыми немецкими социалистами. Нужно сознаться, что социализму настоящему чего-то недоставало существенного. В нём не было христианской души, если позволите так выразиться. Меня крайне поражало то, что он, этот современный социализм, имел притязание заменить собою христианство. Это меня как-то отчасти удерживало от него. Вы знаете, все вожди и глашатаи социализма, они страшные враги христианства. Когда я съездил в Германию и некоторое время пожил там, я вынес очень горький осадок относительно нашего русского государственного и церковного строя. На Страстной неделе Великого поста я пришёл в церковь и пожелал в Великую пятницу исповедаться и причаститься Святых Тайн. У нас было два священника. Я подошёл к протоиерею. Ничего не подозревая, начал ему исповедоваться. Во время исповеди я ему сказал, что я не верю в святость Александра Невского, Владимира святого, царевича Дмитрия, Бориса и Глеба; последние пали от острия меча из-за политических целей, а первые свою святость не оправдали жизнью. «Не верить в их святость – верх безбожия», – ответил мне протоиерей. «Да, батюшка, я не верю им, не верю им ещё и потому, что от них исходит война и всякое насилие». Он разрешил меня от моих грехов, в Великую субботу причастил меня, а на третий день по его доносу меня арестовали, осудили, лишили всех прав состояния и как политического ссылают на каторгу. Вы знаете, батюшка, я после суда отрёкся от Церкви и от всего христианства, – арестант прослезился. – Мне было жаль, очень жаль христианства, но такого христианства, где священнослужители через исповедь кающихся лишают всех прав и состояния последних, я его проклинаю и не хочу о нём даже думать. Что же это такое? Во что священнослужители превратили Таинство Церкви Христовой? Неужели Христос установил Таинство покаяния для того, чтобы им ограждать царей, королей и предавать ужасным страданиям и тюремной, каторжной жизни людей, которые в этом Таинстве желают найти себе очищение грехов и примирение с Богом? Ах, Боже мой, страшно подумать!..

Ему было тяжело. Затем вздохнул и опять начал продолжать:

– Я ведь себя не считаю анархистом, пусть власть была бы, пусть начальство существовало бы, я против этого ровным счётом ничего не имею, но зачем, зачем низводить Христа на степень жалкого служки, который обязан обслуживать этих насильников, кровопийц и тиранов человеческой жизни. А архиереи, им только давай деньги, награждай орденами, дай им власть, и тогда говори: прощай, Христос, прощай, христианство, идеалистическая утопия, недомыслие и невежество галилейских рыбаков! Я вот как-то совестью мучаюсь, что отрёкся от христианства.

– Сын мой милый, не надо малодушничать, предайся терпению, вспомни Христа. Он не проклинал мир, который Его распял, а молился за него. Наши проклятья людей есть признак нашей беспомощности и крайней ограниченности нашей силы по отношению друг к другу. Христос бы мог одною Своею мыслью уничтожить не только своих врагов, но и весь мир превратить в совершенное небытие. И что же? Он молится за Своих врагов и не противляется злом злу. Вот в чём заключается непобедимая сила!

– Да, я сознаю это, но у меня душа-то очень измята, вся изуродована, хотя я и сознаю свою вину перед Христом.

– Потом, мой друг, ведь вы страдаете не за политические тенденции, а за свою веру в Таинство покаяния! Отсюда, мой друг, вы страдаете за свободу религиозную, дарованную нам с тобою же Самим Христом.

– Неужели я косвенно страдаю за Христа?

– Да, мой друг, страдаете за Него.

Арестант опустил голову, и мне было радостно, как слеза за слезой скатывались с его очей и падали вниз.

– Мне что-то становится легко и светло на душе, неужели вправду я страдаю за религию?

– Да, мой друг, ты страдаешь за неё.

Через дней пять после нашего разговора арестант сам встретил меня и показал мне своё письмо, адресованное тому самому протоиерею – своему врагу и верному стражу государственных интересов. Письмо было очень по содержанию нравственное. В нём арестант убедительнейшим образом благодарит отца протоиерея за его любовь к арестанту. Я прочёл это письмо, оно поразительно было сильно. Арестант вручил мне его, чтобы я отослал по назначению. Ровно через неделю арестант этот пожелал исповедаться и причаститься Святых Тайн. Ни одной беседы, ни одной проповеди он уже не мог пропустить. Каждый праздник он находился в церкви.

* * *

Этот арестант был глубоко проникнут сознанием своей греховной вины. Каждый раз во время моего появления на каторге он ни о чём так не говорил со мною, как только о своих грехах. Убелённый сединою, он был как младенец по своему характеру.

Вот что он мне рассказал: «Вы знаете, батюшка, наказал меня Бог за мою гадкую, развратную жизнь; я ведь какой душегубец, о, душегубец! Я с одним доктором двадцать семь лет занимался одними абортами. Прежде я боялся Бога и собственной своей совести заниматься этим делом и не раз по этому вопросу говорил с женою, не оставить ли мне эту специальность. А жена-то моя была женщина не русская, а крещёная еврейка, она даже об этом и слушать не хотела. Когда я ей скажу что-нибудь, то она сейчас начинает мне говорить о детях, об их образовании, квартира стала тесная, нужно купить свой дом, открыть где-нибудь в городе лавочку и начнёт всякую всячину причитывать, а ты слушаешь, слушаешь, плюнешь да и опять за то же самое дело. Собрал я за все эти годы своей специальности тысяч тридцать, а доктор тысяч двести. Вот как мы драли за своё дело. Однажды я, как слёг в постель и чуть не умер от брюшного тифа, тут-то пробудилась моя совесть; и я стал со слезами просить Бога, чтобы Он поднял меня, и если я выздоровлю, то больше не буду заниматься этой специальностью. Через месяца три я поднялся, выздоровел. Жена и доктор опять принудили меня взяться за это дело. Однажды у одной богатой женщины вынули аборт шестимесячный. Когда доктор положил его в таз, то по мне побежали густые мурашки, мне было жаль этого живого ребёнка, у меня навернулись слёзы на глазах. Я не утерпел спросить доктора: «К.В., скажите, пожалуйста, отчего моя совесть неспокойна от этих вот абортов?» Доктор так и покатился от смеха, слыша от меня, по его понятиям, такое суеверие. «Вы как будто и образованный, – говорил доктор, – а не понимаете самой азбучной истины. Если бы вы взяли микроскоп и посмотрели бы на ту массу сперматозоидов, которые без нас самой природой тысячами выбрасываются на свободу, т.е. на окончательную смерть. Кроме того, сколько ты сам выбросил этих маленьких душонок и человечков; так при чём же тут совесть? Ведь человек – это ком мировых сил, сошлись, образовали ту или иную форму по своим составным элементам, вот и всё». Как доктор ни пытался меня убедить, что делать аборты и получать большие за это деньги – хорошее дело, я в душе своей не верил ему. Не верил ему потому, что вся интеллигенция, в частности медики, совершенно отвергли веру в Бога как Творца природы. Пробыв у доктора часа два, я отправился к одной пациентке. Оттуда я вернулся к себе домой. Не успел я и вступить в свою квартиру, как жена до того была на меня зла, что взяла в руки урыльник да суёт им мне в лицо, а сама-то по-русски ругала меня. Я не вытерпел, взял из-под стола бутылку да и ударил её. Попал прямо в висок. Через минут десять она была уже трупом. Я подумал, подумал да и убил своего пятилетнего мальчика. Перед этим я думал так: меня сошлют, матери нет, он останется один… и решил убить. Меня осудили почему-то на восемнадцать лет каторги. Вы знаете, батюшка, когда я ложусь спать, то мне представляется большая котловина, наподобие озера, и вот из этой-то котловины подымается всё её дно, и это дно – сплошные дети. Одни из них только что зарождаются, другие уже имеют маленькую форму, иные уже сформировавшиеся, а среди них находится моя жена и мой пятилетний сын, и все они то язычки свои вытягивают и ко мне их направляют, то своими ручонками грозят мне. Ах! Какой кошмар я всю ночь вижу. Погибла, погибла моя душа!» Арестант заплакал.

Я его убедил исповедаться, причаститься Святых Тайн и как можно чаще молиться Богу. Он согласился. Прошло после этого шесть месяцев, он умер. Я убеждён, что его покаяние будет принято Богом.

* * *

Арестант этот перс, средних лет, крепко сложен.

– Батюшка, эй, батюшка! Я хочу исповедаться. Я магометанин, хочу свои грехи рассказать, – сказал перс.

– Хорошо, друг мой, я тебя исповедаю.

– Давай сейчас, моё сердце болит, тяжело мне, – промолвил арестант.

Я подвёл его к аналою и хотел было без возложения на него епитрахили исповедать его, но он заметил это и говорит:

– Твой фартук клади на меня.

Я возложил на него епитрахиль. Перс пал на колени и так горячо исповедался у меня, что я даже желал бы перед смертью так исповедаться, как он исповедался у меня. Когда я кончил исповедовать магометанина, то он встал, поцеловал крест и Святое Евангелие и говорит мне:

– Теперь мне легче стало на душе. Вы, батюшка, завтра или сегодня зайдите ко мне, я один своя камера живу.

Я на следующий день действительно зашёл к нему. Перс начал мне говорить так:

– Я, батюшка, много раз читал Коран, читал Евангелие ваше. Наш Коран велит бить людей гяуров, не магометан, а ваше Евангелие бить людей другой веры, другой народ не велит. Я думал, думал, да и сказал себе, нет, Христос честнее и больше людей любит, чем наш Магомет пророк. Мир ему. Я так думал: если моя дети жил плохо, я сердился, если дети будут после хорошо жить, любить меня, делать, что я им скажу, я опять будешь любить их и прощу их. Так и Христос говорит: покаяться нужно, и Бог простит. Это я понял, что Евангелие вернее, чем Коран. Я теперь сказал все свои грехи Христу, Он ведь меня слышал?

– Да, – говорю я, – Он всё знает и всё слышит.

– Это для меня ещё лучше, – сказал магометанин, – пусть Он знает, что я ему всё сказал, и я теперь верю, что Он простит меня. Он Сам говорит, что Он Сын Божий, это для меня важно, я перед Сын Божиим исповедался. Теперь больше такие дела не буду делать. Это на душе много тяжело. Я сам хотел своё горло резать, так было тяжело.

– Может быть, ты будешь христианином? – спросил я его.

– Я теперь мало есть христианин; если посмотрю, буду теперь молиться Богу, будет всё хорошо, на сердце моём будет светло, то креститься я не буду, я так буду жить по учению Христа, если будет тяжело, то я крещусь. Я удивляюсь, что христиане имеют такую веру и так живут скверно. Наша магометанская хуже вера, а живут крепче вас. Если бы все персы стали христианами! Тогда бы так не жили бы, как вы живёте. У вас, у русских, есть такой великий Бог Христос, и вы живёте так, как будто у вас никакого Бога нет. У вас пьянство, воровство, людей бьют, детей маленьких бросают на улицу, люди мало молятся, попы с мужиками ссорятся, и что это такое? Это не христиане! Зачем это? Я, батюшка, слышал, что скоро все не христиане будут христианами, а христиан Христос от Себя прогонит. Это правда?

– Не знаю, мой друг, – ответил я.

Простившись с ним, я отправился на свою квартиру. Действительно, как-то делается грустно на душе. Язычники, и те нас обличают в нехристианской жизни. На самом деле, во что теперь превратилась наша жизнь? Вся земля наша русская усеяна церквами, монастырями, разными часовнями, а как посмотришь на самую-то жизнь нашу, то, как ни оправдывайся, а приходится сознаться, что мы не только не христиане, но мы никогда не были ими и не знаем, что такое в действительности христианство! Но отчаиваться пока не следует, будет время, и пшеница Христова покажется на ниве русской жизни. Я более чем уверен, что Бог любит Россию и не даст ей окончательно погибнуть.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий