Рубрика • Христианское воспитание •

Педагогические заметки

Родители часто принимают близко к сердцу, с кем дружат их дети. Это бывает причиной раздоров в семье. Действительно, важно, чтобы друзья у ребенка были достойными, из хороших семей, и ничему плохому не научили. Но почему-то мы больше обращаем внимание на то, с КЕМ наши дети, но не КАК они дружат. А в воспитании последнее – не менее важно. Ведь случается «дружок», который на наш взгляд сыну не пара, в действительности искренностью своей дружбы воспитывает в нем лучшие качества. А «примерный» друг, нами навязанный, оказывается примером завистливости, неискренности, предательства. Так же и в школе – учитель, бывает, радуется, что у него «дружный, сплоченный класс». А что стоит за этой «сплоченностью»?

Эти заметки – попытка понять саму суть дружбы, ее смысл и значение в христианском воспитании детей.

1.«Друг мой Юрка»

Давным-давно в нашей восьмилетней школе проводился диспут. Учительница написала на доске тему: «О дружбе». Потом стала спрашивать нас, что мы вкладываем в это слово, каким должен быть друг, что означает «ты мне друг, а истина дороже» и т.д. Выявив различные мнения, учительница спровоцировала спор в классе и незаметно направила его в «нужное русло». Сейчас-то я знаю, что у педагогов имелись методические рекомендации Минобразования, как организовывать подобные мероприятия-диспуты. И надо отдать должное: при всей формальности этих, заранее спланированных, дискуссий они удачно сочетали педагогическую установку с интересом самих ребят. О чем мы, подростки, думали тогда, как не о любви и дружбе? О, это был жизненный вопрос!

В числе прочих, помню, разбирался такой: должен ли твой друг быть сильным? Мнения разделились. Одни говорили: «А как же? С таким не страшно пойти куда угодно». Остальные (меньшинство, в основном умные наши девочки) возражали: «Друг – это которого защищаешь, ради которого жертвуешь собой. Значит, он и слабым может быть».

А что мог сказать я? Со своим другом Юркой мы противостояли тогда всему классу в прямом смысле: на переменах становились на парту спиной друг к другу и отбивались портфелями от осаждавшей нас ватаги мальчишек, пока звонок не звенел. Тут уж без силы никак… С первого класса мы держались особняком, вдвоем, и «лидер» класса – дылда второгодник Глебов – всячески настраивал против нас остальных. Без хвастовства скажу, что силы были… равные. Одолеть нас, двоих, ну никак не могли.

Однажды весной я провалился на реке. Течением сразу же затянуло под лед, только рука осталась снаружи, цеплялась за край полыньи, обрывая ногти. Воздуха уже не хватало. Юрка сначала растерялся, а потом лег животом на ноздреватый, хлипкий лед и… Вот что значит друг. Он не схватил меня за руку, чтобы вытащить. А запустил свою руку в воду, нащупал там голову, ухватил за волосы и потихоньку стал вытягивать меня из-под льдины. Я был тяжелый, фуфайка насквозь промокла. Если бы он схватил не за волосы, а за торчавшую из воды руку (что естественнее), я бы утонул. Потому что течение было сильное, и если бы он отцепил мои пальцы…

Юрка был настоящий друг: он не «спасал» меня, а помогал выбраться. Так, в две руки, я и вылез.

Что бы ни говорили мои одноклассницы о самопожертвовании, мне и сейчас кажется странной мысль: как можно жертвовать собой, так скажем, ради себя же? Друг мой Юрка – это был я, только другой я, вроде отражения в воде. Помню, в первом классе я схватил дылду Глебова, заклятого нашего врага, за ремень и за воротник, оторвал от земли и шарахнул о парту. Это была историческая победа! Много лет Юрка вспоминал сей подвиг, гордился мной, словно он сам это совершил. Вспоминал в жестах: вот он берет правой Глебова за ремень, вот левой за воротник… Я – был он. Он – был я.

Жертвовал ли мой друг, когда, распластавшись на льду, рисковал сам провалиться? Он не думал о себе, как же мог жертвовать СОБОЙ? Если б он думал о «жертве», то она бы и случилась – утонули бы оба. Нет, сам он в тот момент ничего не думал, а мыслил моими мыслями, осязал моей кожей. Потому и за руку мою не схватился – сам словно бы держался ею за край. Я же вообще ни о чем не думал, а потом была одна лишь мысль: вот отец узнает, всыплет ремнем.

Был ли эгоцентризм в этой нашей «спина к спине», «один за одного» дружбе? Да, по всему выходит чистейшей воды эгоизм. Но… душой понимается иначе. Нет, здесь что-то другое!

Прошло несколько лет, после шестого класса я увлекся чтением книжек, а Юрка научился играть на гитаре, стал душой разных компаний. Это было время тоскливого одиночества. Случилось, я рылся в своем платяном шкафу и нашел старый школьный пиджачок. Такой маленький! Неужели мой? Из нагрудного кармана выпала бумажка, свернутая в трубочку. Записка, почему-то не отправленная по адресу: «Юрка!! Пойдем после уроков на Острова?!!» И защемило сердце. Господи, как мы дружили тогда… Записку эту я хранил потом как святыню.

Острова – поросшие соснами скалы – были нашим пристанищем, там стоял наш «вигвам», там просиживали дотемна, жаря на костре луковицы. Сидели и молчали. «Тайга не любит лишних слов» – такая у нас с Юркой присказка. Да и о чем говорить с другом? Молчали – и весь мир, весь космос был наш. Вдвоем, только когда мы были вдвоем, на нас будто с неба находило это чувство. Потом по пояс в снегу, по очереди протаптывая сугробы, мы возвращались в поселок, а в темноте за спинами мерцала цепочка огоньков – кусочки с наших берестяных факелов, упавшие на снег.

Что же особенного было в этой нашей дружбе, если сейчас вспоминаю и так дух перехватывает? Что в ней? Симпатия? Но этого мало. Братство? Брат, брательник – братель бремени, носитель креста ближнего своего. Но этого тоже недостаточно, ведь братские чувства можно питать к разным людям. Друг же Юрка был один. Друг – это другой «я», отражение. Что видел я в этом отражении? Не Того ли, Кто создал нас обоих – по Своему образу и подобию? Не является ли узнавание себя в ДРУГОМ узнаванием единого в нас образа – Божьего? Так, может быть, ДРУГ – это икона Бога?

На том школьном диспуте мы говорили совсем об ином. Учительница, кажется, свела все в конечном итоге к понятию коллективизма, товарищества. Так, наверное, в ее методичке было написано. Да, коллективизм-то хорошо, но на каких принципах? У нас в классе сплоченность глебовской компании зиждилась на силе его кулака. Его боялись, уважали, потому и «дружили». И почему-то невзлюбили нас с Юркой. Видели у нас дружбу равных? Вот о чем на уроке надо было говорить…

2.Моцарт и Сальери

Взаимоотношения, основанные на превосходстве одного и подчинении другого, не редкость среди детей. «Слабый» мальчик дружит с сильным, «некрасивая» девочка ходит парой с красивой и т.д. Так было и раньше, а в наше время появилась еще одна черточка: дети из бедных семей поступают в «друзья» к богатым, у кого и деньги водятся, и наряды получше. Сегодняшние дети в каком-то смысле стали циничнее, распущеннее – время такое. Ничем их не проймешь. Но все же быть такого не может, чтобы тема любви и дружбы перестала их волновать. И педагогам, особенно православным, стоило бы взять ее на вооружение.

Тема дружбы – тема самая что ни на есть религиозная, христианская. Используя ее на уроках, можно открыть ребятам глубину православного вероучения и сделать это интересно, тронуть детские души. Можно обойтись и без специальных методичек – необходимой литературы теперь достаточно. Например, статью С.Н. Булгакова «Моцарт и Сальери» (в сб. «Тихие думы». Из серии «Библиотека этической мысли».- М., 1996) можно найти в книготорге. Для урока литературы настоящая находка.

Пушкинская пьеса «Моцарт и Сальери», вмещающаяся на нескольких страничках и состоящая всего из двух сцен, принадлежит к числу высочайших достижений мирового искусства. Она и загадочна – столь она кратка, и в то же время удивительна по глубине. Может показаться, что для детей-подростков это слишком сложное произведение. Но сюжет-то прост: композитор, обделенный талантом, отравляет своего друга-гения. Моцарт, умирая, рассказывает о «черном человеке», который накануне приходил к нему и заказал реквием по умершему… Для детского воображения сюжет дает достаточно пищи. Начать разговор можно с вопроса: о чем это произведение? Ответ известен: о гении и злодействе, которые, как пишет Пушкин, две вещи несовместные. Можно поговорить и на эту тему, тем более для подростка в переходном возрасте этот вопрос весьма актуален. «Добрый – значит, слабый, глупенький, а сильный, находчивый супермен всегда злой» – так думают многие мальчишки. Но потом следует повторить вопрос…

Так о чем же эта пушкинская трагедия? «Как ни странно, – пишет С.Н. Булгаков, – но доселе остается не раскрыт этот творческий замысел, эстетическая и общественная критика в смущении стоит перед этим шедевром и колеблется, о чем же идет здесь речь: о соотношении ли гения и таланта, о природе ли творчества вообще, о прихотливости вдохновения и т.д.» Можно попытаться самим разгадать загадку, зачитав несколько строк из монолога Сальери: «О небо! Где же правота, когда священный дар, когда бессмертный гений… озаряет голову безумца, гуляки праздного?..» Так может быть трагедия – о противоестественном обожествлении гениальности, и Сальери убивает легкомысленного друга, потому что тот «недостоин» своего гения? Или… о том, как человек переступает Божий закон, взяв на себя право решать вопросы жизни и смерти? Сальери говорит о Моцарте:

Что пользы в нем?
Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!

Сальери был католиком, верным чадом Папы Римского, который, как известно, «наместник Бога на земле». Если Папа вознесся так высоко, то почему другой человек не может вершить дела Божьи? Ради правды?! Неслучайно он восклицает: “Иль… не был убийцею создатель Ватикана?» Речь о Микеланджело, украшавшем стены Ватикана. По легенде, он убил своего натурщика, с которого писал умирающего Христа – чтобы выглядело «правдоподобнее». Вот какие глубокие исторические аналогии вызывает эта «маленькая» трагедия.

Показав ребятам, сколь глубоко и разносторонне толкуется пьеса, можно теперь их заинтриговать: «А ведь на самом деле Пушкин в трагедии рассказывает о простой вещи. Она, должно быть, знакома всем вам. Ее знает и трехлетний ребенок. О ней написано много детских стишков…» О чем? О зависти. Первоначально Пушкин так и назвал свою пьесу – «Зависть».

И это не просто зависть, а зависть к своему лучшему другу. Два композитора – искренние друзья. «Когда мне было не до тебя!» – восклицает Сальери. «Истинная тема трагедии… не творчество, но сама жизнь творцов, и притом не Моцарта или Сальери, но Моцарта и Сальери. Художественному анализу здесь подвергается само это таинственное, вечное, «на небесах написанное» соединяющее друзей неразрывным союзом и придающее ему исключительную взаимную значительность, это загадочное и чудесное двуединство дружбы… Зависть есть болезнь именно дружбы, также как ревность Отелло есть болезнь любви. Художественно исследуя природу дружбы, Пушкин берет ее не в здоровье, но в болезни, ибо в болезненном состоянии нередко яснее проявляется природа вещей», – пишет С.Н. Булгаков.

Дружбу Пушкин исследует не как «психическое состояние», а как дар Божий: «Что есть дружба, не в психологии ее, а в онтологии? Не есть ли она выход из себя в другого (друга) и обретение себя в нем… В друге не зрится ли то, что желанно и любимо, выше и лучше своего я, и не есть ли это – созерцание себя через Друга в Боге?» Пушкин вводит читателя в этот мир – и он столь необъятен, что в нем помещаются и разрешаются все те вопросы, все те загадки, о которых мы говорили выше. Например, вопрос о «гении и злодействе».

Вот что пишет Булгаков. Созерцая себя через Друга в Боге, человек обретает собственную гениальность, ибо гениальна ведь всякая человеческая индивидуальность в первосущности своей – в постижении образа и подобия Божия. Таков плод дружбы. Точно так же в любви даже заурядному человеку (Сальери) может открыться неземное – вечный Лик любимой личности – то, что способен видеть лишь художественный гений в высших напряжениях творчества. Но Сальери не был гением…

Здесь можно рассказать ребятам о Христе и об Иуде. В страшную минуту предательства Господь сказал Иуде: «друг, на что ты пошел?» (Мф. 26, 50). Предав Христа, Иуда убил в себе Друга – убил в себе образ Божий, свою первосущность: «шед удавися» (Мф. 27, 5). Таков будет конец и Сальери. Его бунт против Бога виден в первых же строках пьесы: «Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше». В финале он с ужасом смотрит на Моцарта, который не изменил небесной их дружбе и умирает победителем. Моцарт отравлен, он догадывается о предательстве, мучится мыслью о заказавшем ему реквием черном человеке: «Мне кажется, он с нами сам-третей сидит». Однако же Моцарт не допускает и мысли, что этот третий – черная совесть самого Сальери. Завистник и предатель объят страхом. Путь у него один: «шед удавися».

Теперь у ребят не должно быть сомнений, что эта пушкинская пьеса – глубоко религиозное произведение. Отталкиваясь от него, можно перейти к изложению собственно христианского, церковного понимания дружбы. В следующий раз мы попробуем подробно разобраться в этом. Например, почему дружат обычно двое и почему Господь отправил учеников благовествовать именно по двое; почему Церковь – это «два или три» человека, собравшиеся во имя Господне, а, скажем, не один человек и др. Пока же вспомним, что сказано о дружбе в Ветхом Завете (выдержки даются с комментарием П.А. Флоренского).

3.Дар Божий

Вот понимание дружбы в ее утилитарном моменте: «Двум лучше, чем одному, так как у них есть доброе вознаграждение за труд их; потому что если они упадут, то один поднимет товарища своего… Одному как согреться? И если станет пересиливать кто-нибудь одного, то двое противостанут ему. И нитка втрое сплетенная не скоро порвется» (Еккл. 4, 12). Это относительно жизненной взаимопомощи. Но далее – взаимным трением и приспособлением друзья воспитывают друг друга: «железо острить железо и человек острить взгляд друга своего» (Прит. 27, 17). Самая близость друга радостна: «Масть и курение (т.е. умащение и воскурение фимиама) радуют сердце, но сладкая речь друга лучше душистого дерева» (27, 9). Друг-опора и покров в жизни: «верный друг – крепкая защита; кто нашел его, нашел сокровище. Верному другу нет цены, и нет меры доброте его. Верный друг – врачевство для жизни, и боящиеся Господа найдут его. Боящийся Господа направляет дружбу свою так, что каков он сам, таким делается и друг его» (Сир. 6,14-17).

Через утилитарно-практические соображения о выгоде и приятности дружбы тут явно сквозит духовная оценка дружбы, и она выступает еще более явно и ясно, если вспомнить те обязанности, которые требуются в отношении к другу. Истинный друг узнается лишь в несчастье: «друг любит во всякое время и сделается братом во время бедствия» (Прит. 17,17). Должно быть верным другу: «Не покидай друга твоего» (27,10), говорит Премудрый, а Сын Сирахов высказывает ту же мысль полнее: «Не оставляй старого друга, ибо новый не может сравниться с ним: друг новый – то же, что вино новое; когда оно сделается старым, с удовольствием будешь пить его» (Сир. 9, 12-13). Помощь другу есть «приношение Господу» (14, 11), и потому «прежде, нежели умрешь, делай добро другу, и по силе твоей простирай твою руку, и давай ему. Не лишай себя доброго дня, и часть доброго желания да не пройдет мимо тебя» (14, 13-14); и еще: «Не забывай друга в душе твоей, и не забывай его в имении твоем» (37, 6).

Друзья связаны теснейшим единством: «иной друг более привязан, чем брат» (Прит. 18, 24), и поэтому дружба ничем не может быть разрушена, кроме как тем, что направлено прямо против самого единства друзей: «Если ты на друга извлек меч, не отчаивайся: ибо возможно возвращение дружбы. Если ты открыл уста против друга, не бойся: ибо возможно примирение. Только поношение, гордость, обнаружение тайны и коварное злодейство могут отогнать всякого друга» (Сир. 22, 21-25); «Рану можно перевязать, и после ссоры возможно примирение. Но кто открыл тайны, тот потерял надежду на примирение» (28, 16-22). И, наконец, другу должно принадлежать высшее доверие и высшее прощение. Услышав слово на друга своего, «расспроси друга твоего, может быть, не сделал он того; и если сделал, то пусть впредь не делает, расспроси друга, может быть, не говорил того; и если сказал, то пусть не повторит того. Расспроси друга, ибо часто бывает клевета. Не всякому слову верь» (19, 13-16). Друг – самое близкое к сердцу существо; вот почему Библия, желая указать на внутреннюю близость Моисея к Богу, называет его «другом Божиим» (Исх. 32, 11; Иак. 2, 23). Библия показывает и осуществление этого идеала дружбы в живой действительности. Разумею трогательную до остроты дружбу Давида с Ионафаном; «…душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу…. Ионафан заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу. И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои и меч свой, и лук свой, и пояс свой» (1 Цар. 13. 1, 3, 4). «Чего желает душа твоя, я сделаю для тебя», – говорил Ионафан Давиду (20, 4). «Ты принял раба своего в завет Господень с тобою; и если есть какая вина на мне, то умертви и ты меня» (20, 8). «И снова Ионафан клялся Давиду своею любовию к нему: ибо любил его, как свою душу» (20, 17). «Давид пал лицом своим на землю, и трижды поклонился; целовали они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более» (20, 41).

Потрясающие стоны 87-го Псалма обрываются воплем – о друге. Для всяких скорбей находятся слова, но потеря друга и близкого – выше слов; тут – предел скорби, тут какой-то нравственный обморок. Одиночество – страшное слово: «быть без друга» таинственным образом соприкасается с «быть вне Бога»: «Господи, Боже спасения моего! днем вопию и ночью пред Тобою… Душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы между мертвыми брошенный,- как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь… Ты удалил от меня друга и искренняго: знакомых моих не видно».

Царь-пророк в своих псалмах строит мост от Ветхого Завета к Новому. Так и дружба его с Ионафаном решительно подымается над уровнем утилитарной дружбы Ветхого Завета и предвосхищает дружбу Нового. Тень глубокого, безысходного трагизма легла на этого Предка Христова; и честная земная дружба от этой тени сделалась бесконечно углубленной и бесконечно сладкой для нашего, имеющего Евангелие, сердца.

Михаил Сизов

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска