Николай Толстиков

Над монашками глумились долго, потому как не старухи древние они ещё были.

Командир карательного отряда, тщедушный низкорослый мужичок средних лет, повернул желчное, заросшее щетиной лицо к стоявшему рядом пожилому бойцу:

– А вы, товарищ, не хотите присоединиться к молодцам?

И, зло-весело сверля его карим глазом – другой глаз был, ровно заслонкой, прикрыт бельмом, – кивнул на заброшенный овин, откуда доносились девичьи стоны и причитания.

Дядька растерялся, опустил ствол винтовки. И тут же остановились, перестали выбрасывать лопатами землю из ямы вкопавшиеся уже по грудь два священника и немолодой, но крепкий мужик – церковный староста. Они смущали народ, когда из монастырских храмов и здешней приходской церкви отряд выгребал ценности. С ними, с «контрой», долго не чикались – тут же к высшей мере приговорили.

Лишь по-прежнему стоявший на коленях возле края разверстого зева ямы восьмидесятилетний старец-архиерей монотонно, нараспев читал молитвы; ветерок шевелил на его голове реденький белёсый пух.

– Что, работнички? Хватит с вас? Авось все поместитесь! – бельмастый знаком приказал копалям выбираться из ямы.

Разрумянившиеся потные бойцы вытолкнули из сарая трёх монахинь. Они, увязая босыми ногами в холодной супеси и пытаясь прикрыть наготу разодранной одеждой, взошли на земляной бугор. Монашенки помоложе жались к настоятельнице, статной сорокалетней женщине. Оглянувшись, она ожгла палачей взглядом черносмородинных глаз.

– Готовсь! – скомандовал бельмастый, с усмешкой косясь на молоденького служивого с расцарапанной мордашкой; тот, вжимая в плечо приклад винтовки, старательно целился. – Пли!

«Какая баба красивая! – ненароком успев встретиться со взглядом игуменьи, вздохнул пожилой дядька. – Эх, губим!.. Каторжанец, твою мать!»

Он поморщился от звука скрипучего, неприятного голоса бельмастого, выкрикивающего команды.

Другой залп смёл в яму священников и старосту. Остался стоять с воздетыми к небу руками лишь епископ, шепчущий слова отходной молитвы. Но вот и он повалился.

– Свадьба – что надо: невесты, женихи и посажённый батюшка! Зарывайте!

Бельмастый отошёл к воротам овина, запалил остатки сена. Бойцы, торопливо закидывая землёй убиенных, хмуро косились на своего командира. Он, неотрывно глядя на взметнувшиеся языки пламени, бормотал что-то, лишь ведомое ему

* * *

– Серафима!..

Епископ-обновленец Александр (Надеждинский), высокий, худощавый, с набрякшими синими подглазьями после бессонных ночей, мерил шагами взад-вперёд полутёмную горницу; при тусклом свете керосиновой лампы длинная уродливая тень бестолково металась по стене.

Чумазый парень со спутанной гривой нечёсаных волос, заикаясь и плача, закончил свой сбивчивый рассказ и, когда Александр сдавленно простонал, сжался в углу, вылупив полубезумные глаза. Рот его перекосился в страшной гримасе, на губах запузырилась пена, и через минуту парень забился в припадке на полу.

Прибежавший на шум епархиальный секретарь остановился в растерянности, не зная, чем помочь парнишке. Он первым приметил этого оборванца, трущегося возле архиерейского подворья. Парня прогоняли, а он всё упорно норовил попасться на глаза архиерею – и стоило епископу Александру выйти на крыльцо, бросился ему в ноги, лопоча невразумительно и обливаясь слезами. Его попытались оттащить, но кто-то из обслуги признал в нём иподиакона убитого епископа Варсонофия.

Он видел всё… Родом из тех мест, исхитрился как-то прошмыгнуть напрямки лесом, пока приговорённых везли окружной дорогой на место расстрела, затаился в кустах. После того как упал последним владыка, заревел в полный голос. Не услышали: спасло то, что рьяно занялись-затрещали, стреляя далеко головешками, крыша и стены овина, и в этой зловещей трескотне потонули рыдания парнишки…

Епископ Александр, хотя и не разобрал доброй половины слов, но зримо представил себе произошедшее до сердечной, обессиливающей боли.

«Серафима!..»

Вроде бы с той поры и немного лет минуло, и много…

* * *

У них всё было сговорено. Великая смута только начинала надвигаться, расправлять над Россией кровавый свой морок, но всё тогда ещё казалось прочно, незыблемо.

У Александра подходила к завершению учёба в Духовной академии, и надо было решать, принимать монашество либо приглядывать себе невесту, жениться и ждать рукоположения в приходские батюшки. За будущей матушкой дело не стало. На рождественские каникулы из Лавры он в мыслях как на крыльях летел к Серафиме, однако поезд тащился мучительно медленно. Проплывали за окном сонные, засыпанные снегом полустанки, оставались позади станции с важно вышагивающими по перрону городовыми, холмы с чёрными пятнами деревенек на вершинах…

С Серафимой они выросли вместе. Её отец был настоятелем храма в городской слободке, отец Александра – простым псаломщиком. Александр хорошо помнил, как трепетал отец перед суровым громогласным протоиереем, допустив оплошку в службе, и, выслушав внушения, заискивающе лебезил. Услужливо прогибая спину, он тыкался багрово-красной коковой носа в холёную поповскую руку, ища благословения и забвения вины.

Поначалу маленький Саша тоже боялся гневных настоятельских глаз и прятался. Позже ему стало стыдно за отца. Тот, пережив очередную выволочку, всё чаще прикладывался к кружке с компанией нищебродов за углом и, наклюкавшись, беззвучно плакал, размазывая слёзы по лицу. Сыну быть вот таким не хотелось…

В семинарии Александр выбился в первые ученики, а когда учащимся академии в редкие побывки дома встречал старого протоиерея, тот теплел взглядом: «Каков молодец! Не в тятьку!»

Глаза у Серафимы – в отца-настоятеля: жгуче-чёрные, только не гневливые и высокомерные, а с обвораживающей лукавинкой и тайной на донышке. Приехал как-то на каникулы Александр, увидел неожиданно расцветшую из нескладной девочки-подростка Серафиму и без памяти влюбился…

После вагонного тепла Александр, выйдя на перрон, мгновенно продрог от свирепо налетевшего ветра, охрип, пока кричал извозчика, и наконец, постучав в дверь родного дома в слободке, еле слышно откликнулся просевшим голосом.

Матери подсказало сердце: сразу распахнула дверь. В домике было уютно, тепло, пахло ладаном, в красном углу трепетал огонёк лампадки перед святыми ликами. Только не встречал отец: однажды после настоятельской взбучки вышел из храма, шагнул ещё раз-другой и упал.

Александр, долго не церемонясь, забрался на русскую печь и на жарких кирпичах лежанки тут же провалился в сон.

Пробудился он оттого, что мать, взобравшись на приступок у печи, трясла его за плечо:

– Санушко, стукается к нам кто-то! Ночь ведь глухая!

Александр прислушался: то ли ветер хлопал незапертой впопыхах калиткой, то ли вправду топтался кто на обледенелых тесинах крыльца и дёргал за дверную скобу.

За дверью ответили не сразу, будто раздумывали:

– Пустите, люди добрые! Не дайте погибнуть!

Серую невзрачную одежду вошедшего – от наброшенного на голову капюшона до бахил на ногах – облеплял снег; незнакомец прижимал к груди окоченевшие руки, на которых не было рукавиц. Александр стащил с него «наволоку», явно не по его низенькому росту. Мать, охая, принялась растирать шерстяным шарфом незнакомцу белые как снег кисти рук.

Усаженный на табуретку нежданный гость, прижимаясь спиной к жаркому боку печи и постанывая от боли, меж тем насторожённо оглядывал горницу. Был он одних лет с Александром. По смуглому лицу с тонкими чертами, по длинным «музыкальным» пальцам угадывался, скорее, студент, хоть и назвался он купеческим работником, отбившимся от обоза и заплутавшим в такую непогодь.

Один глаз у него, точно заслонкой, был прикрыт бельмом, другой же, тёмно-карий, с «печалинкой», изучающе-неотрывно следил за хозяевами.

– Мне б только до утра отогреться, потом пойду догонять своих… Вашу доброту век не забуду!

Он и верно ушёл, едва рассвело и метель улеглась.

Александр, собираясь к Серафиме, скоро бы и забыл про ночного гостя, кабы днём к Надеждинским не заглянул урядник: не видали, мол, такого-то. И приметы точные назвал. С этапа арестант намедни убёг, обыскались, но как сквозь землю провалился.

Александр, представив занесённую снегом, скрюченную от мороза фигуру на крыльце, промолчал, недоумённо пожимая плечами.

– Прощевайте тогда! – пожилой урядник, прихожанин здешнего храма, расспросами больше томить не стал, вздохнул только, подходя к двери: – Опасный преступник, вам скажу! Бомбометатель! Если что, вы уж…

На пороге он столкнулся с городовым:

– Нигде нет, ваше бродь! – доложил тот. – Может, замёрз и пургой занесло?

– Туда ему и дорога! Жаль, что не взяли…

Александр встрепенулся, хотел выбежать на крыльцо вслед за полицейскими, но, толкнув было дверь, остановился, чувствуя, как краска стыда начинает заливать лицо. Сначала промолчал, жалея замерзающего бедолагу, а теперь – нате вот! – опамятовался. «Поймают его сами. И на мне греха не будет», – утешил он себя…

Но потом, уже в Санкт-Петербурге в академии, случившееся той морозной ночью всё равно не давало ему покоя, засело занозой: «Он же бомбист, наверняка на совести загубленные жизни!»

Великим постом Александр, облегчая душу, исповедовался отцу Пармену. Выслушав десятка два «академистов», тот безразлично-непроницаемо поглядывал на кающегося Александра, как механический болванчик размеренно кивал головой с реденькими волосёнками, зачёсанными в косицу. Когда же Надеждинский решился упомянуть о беглом арестанте, которого укрыл, в обычно сонных глазах отца Пармена сверкнул хищно и насторожённо интерес, так что Александру не по себе стало.

И предчувствие не обмануло…

Спустя недолгое время Александр, держа в руке саквояж с пожитками, добирался до вокзала: нежданная дорога домой предстояла. Его окликнул вдруг Васька Красницкий, по прозвищу Революционер, тоже на днях отчисленный из академии, – маленький суетливый человечек с бегающими глазками. Они торопливо, но сноровисто ощупывали Надеждинского:

– Горюешь, брат? Но дело ты стоящее сделал, проболтался вот только зря… Узналось как? Пармен!

Александр, немного удивлённый Васькиной прозорливостью, растерянно кивнул:

– Одному ему на исповеди и сказал.

– Нашёл кому! – Красницкий налился краской, сердито запыхтел, засопел. – Он же у начальства глаза и уши! За тем к нам и приставлен был!

Васька учился с Надеждинским на одном курсе, но Александр держался от него поодаль. Непоседе Красницкому учение давалось легко, отпрыск столичной «поповки» позволял себе на лекциях дерзить с преподавателями и подначивать их. Терпели Ваську до поры до времени; а он в какие-то тайные кружки стал похаживать, чем прозвище себе и заслужил, затёсывался в демонстрации рабочих на питерских улицах и однажды неслабо получил по спине нагайками от казаков.

«Мне революционеры не нужны! Мы здесь Богу молимся, а не по баррикадам бегаем! И с господами бомбистами не знаемся! – отзвук раздражённого густого баса ректора академии до сих пор гудел у Александра в ушах. – Ладно, тот олух, Красницкий, хлыщ столичный, а ты куда лезешь, деревня неумытая?!»

– Даст Бог, свидимся ещё! – Красницкий, привстав на цыпочки, троекратно ткнулся Александру в щёки мокрыми холодными губами и пропал в людской толчее на тротуаре.

«Он, похоже, не сожалеет, что исключили, – вздохнул Надеждинский. – Мне-то вот каково возвращаться?»

* * *

Дома, в слободке, было привычно тихо: редкий прохожий неторопливо, осторожно брёл по прихваченной утренним морозцем осклизлой тропинке; размеренно позвякивал на звоннице церкви одинокий колокол – шла Страстная седмица, наставал Великий Четверток.

В полутёмном, с низеньким сводом, но зато с детства знакомом и дорогом фреской ли со святым ликом на стене или старого письма иконами храме Александр стоял на коленях перед Распятием и молился. Прихожан было много, стояли плотно, неловко в тесноте крестились. Надеждинский чувствовал на себе их взгляды – вырос он на глазах у многих, и взоры эти были то сочувственные, то недоумённые, но ни одного – недоброжелательного и злого. Нехорошая весть доходит ведь быстро. Ему стало ещё горше.

«Господи, помилуй, помоги и не оставь!» – шептал он, глотая слёзы.

Серафима ждала его у калитки в церковной ограде, с тревогой заглянула в глаза:

– Приехал, а к нам не заходишь. Меня избегаешь будто…

Она ласково дотронулась до его руки, но Александр подавленно молчал и даже до дому её не проводил, отговорился каким-то срочным делом.

– Ты к нам в Пасху-то придёшь? – уже вдогонку крикнула Серафима. – Я ждать буду!

Лучше бы было не ходить в настоятельский дом, да только никуда от себя не убежишь…

Не успел Александр расцеловаться и похристосоваться с Серафимой, как старый протоиерей, её отец, взорвался возмущённо, только что Александра со двора не погнал в толчки:

– Мне смутьяна и каторжанцев дружка в зятья не надо! Что стоишь, впрямь орясина, глазки потупивши? Будто и из академии не вышибли?! Забирайся к своим каторжанцам и про мою дочь забудь!

– Тятенька, перестаньте! – попыталась утешить отца Серафима. Только куда там!

– В горницу иди! Обрадела женишку-то, выскочила! – зыкнул вконец рассвирепевший протоиерей на дочь. – Не будет вам моего родительского благословения! Во веки веков!

Александру вспомнился покойный отец-бедняга: то-то дрожал огоньком грошовой поминальной свечки, переживая настоятельский гнев! Да и самому бы теперь впору сквозь землю провалиться.

Серафима же поджала в тонкую ниточку губы, и в чёрных глазах её строптиво заблестели гневные огоньки:

– Я тогда в монастырь уйду!

– Скатертью дорога!

* * *

Иеромонах Александр, принявший постриг несколько лет назад, пережидал смуту в маленьком монастырьке под Питером.

Что ожидало впереди?..

Малочисленная братия истово молилась в храме; кто-то предложил по крепкому ещё льду Финского залива податься за границу. «На всё воля Божья!» – сурово одёрнул старик-игумен.

Внезапно заявился… Красницкий. Александр поначалу и не узнал его: сановный, в тёплой широкополой рясе и алой бархатной скуфье, протопресвитер неспешно выбрался из кибитки и важно, вразвалочку, направился к храму.

– Да! Небогато у вас! – окинув беглым взглядом убранство внутри, вздохнул он и уставился на Александра. Даже в заплывших сонных глазках вслед за удивлением мелькнула неподдельная радость.

– Не думал не гадал, что ты тут! – проговорил Красницкий, когда остались с глазу на глаз. – Не сбились бы с дороги, век бы в эту дыру не заехал! Да ладно… Я теперь член Высшего церковного управления, слыхал о таком? Самого Патриарха Тихона вот где держим! – Красницкий крепко сжал маленький, в рыжих конопушках кулачок. – Что тебя здесь ждёт? Ну, разгонят вас, монасей, и то… в лучшем случае. А у нас, «живоцерковных», епископом будешь. Поедешь в свою Вологду церковную жизнь направлять и обновлять. Тянет на родину, а?!

* * *

Когда глава «Живой Церкви» митрополит Введенский и с ним ещё двое архиереев-обновленцев в Москве соборно «поставили» Александра во епископы, он опять припомнил своего, всегда униженного, дьячка-отца и громогласого хамоватого протоиерея. Не будет на приходах такого при нём, новом архиерее!..

Попутчик удивил – влез в купе вагона весь в скрипучей чёрной коже, козырёк кепки, как у бандита, – на самые глаза. Сел молча у окна, а когда поезд тронулся, спросил картаво скрипучим голосом:

– Не узнаёте меня? Вы мне жизнь той давней зимой спасли!

Попутчик снял кепку, и в солнечные блики, отражающиеся от стекла, осветили нашлёпку бельма на его глазу.

– Едем вот с отрядом разную контру шерстить, в том числе и церковную. Рад, что вы на нашей стороне…

По приезде в Вологду бельмастый комиссар со своим отрядом немедля ушёл по храмам «изымать ценности», а новоявленного епископа ждала весьма скромная встреча. Хотя местная власть подсуетилась и большинство храмов в городе «заняли» попы-обновленцы, невеликая числом кучка раскольного священства, бывшая не в чести у прежних архиереев, подходила под благословение к епископу Александру.

А народ Божий в храмы к обновленцам не пошёл! Так и служил новый «владыка» в аукающей гулким эхом пустоте. Отряд же Бельмастого, разоряя церкви, всякое мало-мальское сопротивление жестоко карал, и на слабые протесты «красного» архиерея там давно махнули рукой: будет лишка выделываться – и самого к ногтю прижмём!

«Что мы, ровно раскольники, творим-то, кому помогаем и способствуем?! Под чью дуду пляшем?!. Господи, помоги и вразуми!» – молился в своих «владычных покоях» Александр.

Весть о расправе над Серафимой и монахинями была последней каплей.

– Возомнили мы о себе, в великую прелесть впали! Надо ехать к Святейшему Патриарху Тихону и… в ноги ему, каяться!

С городского вокзала тронуться в путь Александр не решился: архиерей – не иголка, всяк заметит.

– Домчим полегоньку, надо – и до Москвы! – епархиальный кучер, вроде бы человек надёжный, споро погонял пару лошадей, заложенных в тарантас.

Но отъехать от Вологды далеко не удалось. В сумерках на глухом просёлке нагнал беглеца конный отряд.

– Вы мне когда-то жизнь спасли, я тоже в долгу не останусь! Возвращайтесь и будьте с нами заодно, как прежде! А про ваше бегство будет забыто, – Бельмастый выжидательно помолчал.

– Нет?! Хотите умереть праведником? Не получится! Слух будет пущен, что вы, святой отец, прихватили церковное золотишко и того… втихую смотались за кордон!

В густеющих сумерках бельмо на глазу комиссара проступило явственней, зловеще.

«На кого же он так похож?» – подумал Александр. Страха не было.

– Иуда?.. – одними губами успел ещё прошептать.

Сухого щелчка выстрела он не услышал.

В разлившемся вдруг перед ним сиянии предстала радостно и светло улыбающаяся Серафима – юная, красивая, как в те далёкие годы…

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска