О жизни и любви

Вместо предисловия к публикации «Вишнёвых чёток»

Яцкевич В.А.

Люди и персонажи

Иногда бывает, что повествование о том, как писался рассказ, не менее интересен, чем само произведение.

– Спрашиваю его, чего ж ты пьёшь-то, сердешный, побереги себя. А он: «Мы русские, потому и пьём». Патриот такой… Говорит: «Кто не православный, всех поубиваю!» Но человек незлобивый, на самом деле мухи не обидит, – добродушно смеётся Владимир Антонович, вспоминая человека, с которого списал одного из своих героев («Горлица», «Вера», №№ 643-644, сентябрь 2011 г.).

– А в вашем рассказе этот Костя вступил в единоборство с двумя бандитами, качками, – вспоминаю сюжет.

– Так он же не сам в драку полез, – защищает писатель своего героя, – а его спровоцировали, очень обидно обозвав алкашом. А он себя таковым не считает, человек весьма образованный, газету «Вера» читает.

– Подождите, как же он читает «Веру», если сам он на страницах «Веры», внутри рассказа? – несколько я запутался.

– Речь не о персонаже, а о реальном человеке. Ему знакомые газету приносят, поддерживают морально – в надежде, что бросит пить.

Мы сидим в вологодской квартире Яцкевичей, хозяйка Людмила Григорьевна угощает нас чаем. Не первый раз мы здесь в гостях, и нынче решил я расспросить о жизни самого писателя, который книги пишет в свободное время. И разговор то и дело заходит о литературе, хотя главное-то для Владимира Яцкевича совсем в другом….

– …И что же, часто реальные люди узнают себя в ваших героях? – спрашиваю.

– Недавно одна женщина сказала: «Спасибо, что вы написали про моего деда». Это она про книгу «В тихой Вологде». А у меня персонаж, в котором она деда увидела, вымышленный.

– Ну, чистого вымысла в природе не бывает, – предполагаю. – Всё, что придумывается, из реального опыта.

– Да, это так. Иногда литература и жизнь так причудливо переплетаются…

– А помните, у нас выходил ваш рассказ «Стража неба» (№ 635, май 2011 г.),в котором два радиоинженера отправились в Чернобыль на заброшенную РЛС, чтобы вынуть из аппаратуры золотые детали. Инженеры бедствовали, поскольку их секретный оборонный НИИ, который разрабатывал эту уникальную РЛС, после перестройки пришёл в упадок, зарплату не платили. И когда рассказ у нас ещё только печатался, вы сообщили, что из этого самого НИИ к вам заказ поступил…

– Да, такое совпадение произошло, – подтверждает Владимир Антонович. – Эта организация вдруг вновь занялась научными разработками и заключила со мной договор по старой моей теме. Работу в течение года я выполнил, получив большое удовлетворение, – радостно, что наша оборонка оживает. Но сейчас я с ними уже не сотрудничаю. После того заказа переключился на мирную тематику – на разработку медицинских приборов для СВЧ-терапии, СВЧ-гипертермии, лечения опухолей. Ну, такие аппараты для нагрева тела. У меня по этой теме и аспиранты есть, диссертации защищают.

– Ещё подобные совпадения случались?

“Отец Сергий и отец Василий в узах собеседуют” (клеймо с иконы)

– Да, удивительные вещи происходят. Вот последняя моя повесть – «Вишнёвые чётки», которая ещё не опубликована. В ней моего героя, студента МГУ Николая Егорова, в 29-м году арестовывает ОГПУ, и он попадает в Бутырку, в одну камеру со священниками. Там он слышит диалоги двух батюшек-исповедников, которые повлияют на его дальнейшую судьбу. За образ одного священника я взял отца Сергия Мечёва, также выпускника МГУ, который в Бутырках сидел в то же самое время. Встал вопрос, кто будет его собеседником. И буквально наугад я выбрал отца Василия Надеждина – потому что повесть у меня о студентах, а отец Василий духовно окормлял православный молодёжный кружок. Взял на себя смелость двух священномучеников свести вместе в одной камере. Подумал, что такой домысел позволителен, ведь у меня художественная повесть. А спустя время, когда повесть была готова, я заглянул на сайт храма Святителя Николая в Клённиках и… был поражён.

Протоиерей Сергий Мечёв служил в этом храме, и сейчас там есть придел во имя двух Мечёвых, отца и сына – святого праведного Алексия и священномученика Сергия. Так вот, стал я разглядывать икону священномученика Сергия с клеймами и на одной из клейм увидел двух священников, сидящих в тюрьме на фоне решётки. И там подпись: «Отец Сергий и отец Василий в узах собеседуют». Представляете? Оказывается, он с отцом Василием Надеждиным действительно сидел в Бутырках в одной камере в 29-м году и вёл беседы.

– А почему вы взялись о том времени писать?

– Это долгая история…

Книга жизни

– Получилось так, – начал рассказ Владимир Антонович, – что одна наша знакомая, Нина Михайловна Иванова-Романова, с которой мы ещё студентами познакомились, в 60-е годы написала «Книгу жизни», и она ходила по рукам – как самиздат. И нашими руками тоже распространялась по Москве. Книга, как ни странно, была вовсе не антисоветская, а фактически про любовь.

Познакомился я с Ниной Михайловной не в Москве, а в Ленинграде. Об этом я рассказываю в предисловии к повести. Будучи на последнем курсе Московского физико-технического института, поехал туда на каникулы. Остановился у своих родственников, там и встретил её, бывшую учительницу и замечательную рассказчицу. Она почему-то прониклась ко мне доверием и вручила экземпляр своей книги – чтобы прочитал сам и дал для чтения надёжным людям в Москве. Это была толстая 600-страничная машинопись в добротном переплёте. Взял я её с волнением…

В ту пору мы, студенты, по ночам, чтобы наутро передать товарищам, читали самиздат и тамиздат. С увлечением открывали для себя новое. Привёз я книгу в нашу однокомнатную квартиру, которую мы с женой сняли после недавней свадьбы, открыли и не могли оторваться. В ней не было ни политики, ни лагерной темы, это была действительно «книга жизни» – документальный роман о большой неразделённой любви, которую Нина Михайловна пронесла через всю свою жизнь.

Сама она родом из Череповца, и в юности полюбила московского студента, которого в 1929 году сослали в Череповец по политической статье за участие в троцкистском заговоре. Позже за троцкизм сажали всех подряд, но этот юноша, Александр Афанасьев, реально участвовал в таком заговоре. Позже Нина Михайловна про него много нам рассказывала, и, судя по её словам, настоящим троцкистом он всё же не был. Просто ему вскружила голову одна девушка, Сара Гезенцвей, которая с Троцким была лично знакома. Что нас с женой поразило – замечательный язык книги. Прозаическое повествование там перемежается с замечательной любовной лирикой. Кстати сказать, когда Варлам Шаламов, автор лагерных «Колымских рассказов», прочитал эту книгу, то очень хорошо о ней отозвался, хотя славился своим суровым критицизмом.

Тут всё так переплелось… Шаламов ведь был другом возлюбленного Нины Михайловны, и в лагерь попал по той же причине, что и Афанасьев: закрутила ему голову Сара Гезенцвей. И так удивительно получилось, что на склоне лет, пройдя страшные колымские лагеря, он как бы вновь с ней встретился – в отражении любви её соперницы.

– И вы не побоялись распространять этот самиздат в Москве? – прерываю рассказ.

– Этим я занялся не сразу. Из-за событий в Чехословакии 68-го года КГБ закручивал гайки, и нескольких студентов из нашего института отчислили за то, что те собирали подписи под какими-то воззваниями. В законы внесли дополнение, по которому загреметь в тюрьму по уголовной статье можно было не только за распространение, но и за хранение запрещённой литературы. Всё же, решив, что в книге Нины Михайловны нет никакой политики, я дал её своему приятелю. Месяц спустя ко мне подошёл незнакомый студент и сказал, что его дядя хотел бы встретиться с автором. Оказывается, мой приятель дал почитать книгу этому студенту, а тот – своему дяде. И так совпало, что дядя его в 20-е годы был близко знаком с героями этого самиздатовского романа. Я позвонил Нине Михайловне в Ленинград, доложил об успехе распространения книги и упомянул про неожиданную реакцию одного из читателей. Та была очень взволнована, попросила устроить встречу безотлагательно. Уже через три дня я встретил её на вокзале и сопроводил на Кропоткинскую, где жил тот человек.

В предисловии к книге я подробно всё это описываю: «Николай Васильевич – так звали хозяина квартиры – оказался примерно такого же возраста, как и его гостья. Позже я узнал, что он кандидат технических наук, работает на оборонном предприятии начальником отдела и что специальность у него такая же, как у меня, – радиотехника. Мы сидели в гостиной за столом, где, кроме чайного сервиза, было расставлено обильное угощение. Однако угощаться пришлось мне одному, поскольку хозяин и гостья были поглощены беседой. Разговор шёл в основном о главном герое романа, который, как оказалось, был другом Николая Васильевича в ту пору, когда они оба были студентами.

Я слушал рассказы этих немолодых людей, проживших нелёгкую жизнь, и мне становилось жалко их и всё это несчастное поколение. Их детство пришлось на страшное время революционной смуты, они выросли в нужде и лишениях, под гнётом лживой идеологии, а в зрелости хватили лиха во время войны, самой кровавой и разрушительной в истории.

Эту мысль о несчастном поколении я попытался высказать, когда вечер воспоминаний завершался, но получил неожиданную отповедь от Николая Васильевича.

– Оставьте эти диссидентские штучки, – сказал он с раздражением. – В любой стране в любые времена хватало мрачных событий, и если только их выбирать, то увидишь мрачную эпоху. Не была наша жизнь несчастной, она была насыщена большими делами. Мы создавали страну и защищали её. Мы постепенно избавлялись от той заразы, что пришла к нам с Запада, – от марксистской идеологии. И сейчас Россия на пути к выздоровлению. И не давайте себя дурачить разным западным писакам, которые всю нашу историю мажут чёрной краской. Когда у нас был разгар террора, они молчали, довольные, а теперь видят сильную страну, и это не даёт им покоя».

Нина Иванова-Романова, 1934

Нина Иванова-Романова, 1934 г.

Когда мы прощались, хозяин квартиры вручил Нине Михайловне тетрадь со своими воспоминаниями о 20-х годах. И попросил вернуть после прочтения. Спустя время тетрадь я вернул. К сожалению, в ту пору не было ксероксов и копию я не снял. Но многое из прочитанного запало в память. Вот на основе книги Нины Михайловны и воспоминаний Николая Васильевича я и написал повесть «Вишнёвые чётки».

– Получается, что в вашей повести не только студент Александр, но и Николай – реальные люди?

– У них есть прототипы. Николай, как и Николай Васильевич, у меня радиоинженер, технарь. Остальное тоже основано на реальных фактах. Например, рассказ про монахинь с батюшкой, которые скрывались в деревне. В 20-е годы были такие тайные монастыри под Серпуховым и в других местах. И достоверно описан начальный этап армейской радиосвязи в 20–30-е годы, чем Николай занимался… Знаете, жизнь интереснее выдумки.

Альтернатива

– Однажды мне довелось работать с рукописью воспоминаний бывшего заключённого, которого как троцкиста в 30-е годы сослали в заполярный город Инту, – припомнил я. – Эти воспоминания издавал сыктывкарский фонд «Покаяние», и требовалось поправить стиль, поскольку автор был обычным инженером, не гуманитарием. И что меня удивило… Мемуары он написал в 1970-е годы для своих потомков, уверенный, что никогда их не напечатают. Поэтому повествование очень искреннее. И там он искренне излагает свои… троцкистские убеждения. Прошло полвека, уже Сталина давно нет, и человек сделал карьеру в СССР, о нём газеты писали как о знатном производственнике – а в душе остался троцкистом. Видимо, это очень заразительная вещь. И может, Сара Гезенцвей здесь ни при чём, и Александр Афанасьев с Варламом Шаламовым не из-за неё к троцкистам примкнули, а по убеждениям?

– Нет, факты говорят о другом, – не согласился писатель. – Шаламов не был таким уж идейным. Из МГУ его исключили не за политику, а за сокрытие социального положения – что отец был священником. В ту пору он участвовал в работе литературных кружков, посещал различные поэтические вечера и диспуты. Часто бывал на семинаре Осипа Брика, происходившего из еврейской купеческой семьи. Возможно, там с Сарой Гезенцвей и познакомился. Она была блондинкой, и Шаламов в воспоминаниях описывал её как необычайную красавицу. И вот сын православного священника стал у неё на побегушках – бегал в типографию листовки размножать. Та действительно была идейной троцкисткой, за это её даже из комсомола исключили. И ведь как получилось… Шаламову дали три года, и он оттрубил весь срок на Северном Урале, в Вишерском лагере. Затем как бывшего троцкиста в 37-м его упекли в страшный лагерь на Колыму, откуда смог выйти на поселение только в 51-м, в Москву вернуться в 53-м. А Сару после ареста сразу выпустили – под поручительство её отца.

– Её отец служил в НКВД?

– Нет, в Наркомате финансов. Он родом из Гомеля, где мы прежде с женой жили, и там я раскопал его историю. До революции Мендель Гезенцвей был процветающим ювелиром. В 1920 году перебрался в Москву, вступил в партию большевиков и, быстро продвигаясь по службе при поддержке своих родственников и земляков, занял хорошее место в Наркомате финансов. Когда жена его умерла, всю любовь он отдал своей младшей дочери Саре, а та использовала его квартиру для посиделок и студенческих сходок. Избежав тюрьмы, Сара, видимо, продолжила свою революционную деятельность – в 33-м её всё же отправили в ссылку в Казахстан. Но всего на три года. Этим, правда, не закончилось…

А что касается троцкистов в СССР, которые и в 70-е годы оставались при своих убеждениях, так это факт, подтверждаю. В перестройку, когда стали критиковать сталинизм по второму кругу, они вновь оседлали своего коня. На этой волне хотели даже официально реабилитировать Троцкого. Примечательное обстоятельство: в 1989 году в четырёх номерах журнала «Нева» напечатали самиздатовскую «Книгу жизни» Нины Михайловны и при этом вымарали из неё места, которые посчитали антисемитизмом. Это же история, многие евреи и вправду были троцкистами – при чём здесь антисемитизм? Но такая политика – в том же журнале печатались статьи, восхваляющие Троцкого, этого «демона революции», как называли его соратники. Якобы в отличие от Сталина он бы построил рай в России. А он собирался превратить Россию в огромный трудовой лагерь, детей из семей перевести в государственные воспитательные учреждения, чтобы переформатировать народ и бросить в топку мировой революции.

– Сталин был альтернативой этому?

– Господь Бог руками и таких тиранов делает хорошие дела. Но настоящую альтернативу я увидел в другом. Среди пассионариев того времени была вот эта троцкистская молодёжь, готовая жизнью пожертвовать ради идеи. И была другая молодёжь – православная, шедшая на смерть за Христа. В 20-е годы православные кружки действовали в МГУ, в Московской сельхозакадемии и в других вузах. Эти православные молодёжные организации возглавляли выдающиеся священники и профессора. И вот эту альтернативу я попытался показать в своей повести – на примере своего героя Николая Егорова.

* * *

В конце нашей беседы супруга Владимира Антоновича поделилась своими воспоминаниями об авторе самиздатовской «Книги жизни». Когда Людмила Григорьевна училась в Ленинграде, Нина Михайловна Иванова-Романова её опекала, водила по Русскому музею. Последний раз они встретились в 1987 году. Нина Михайловна жила уже в пансионате для деятелей науки и культуры в городе Пушкине. Ей было 78 лет, она еле передвигалась на костылях по комнате и полностью зависела от санитарок и медсестёр. Но «как и прежде, сила духа и чувство прекрасного были с ней». Людмила Григорьевна пришла в пансионат вместе с десятилетней дочерью Леной. «У них сразу же завязался интересный разговор, а потом, достав рукопись, Нина Михайловна прочла фантастический рассказ, который очень понравился моей дочери». Такая удивительная связь поколений вдруг проявилась…

Будем надеяться, что публикация избранных фрагментов повести В. А. Яцкевича «Вишнёвые чётки» также приблизит к нам то поколение – из 20-х годов.


←Предыдущая публикация     Следующая публикация→
Оглавление выпуска

Добавить комментарий