О нежности

Нежность – самый кроткий, робкий, божественный лик любви? Сестра нежности – жалость, и они всегда вместе. Увидите вы их нечасто, но иногда встретите там, где никак не ожидали, и в сочетании самом удивительном.

Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. Она хочет покорить, обольстить, она хочет нравиться, она охорашивается, подбоченивается, мерит, всё время боится упустить потерянное. Любовь-нежность (жалость) – всё отдаёт, и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что «не ищет своего». Только она одна и не ищет.

***

Кто познал нежность – тот отмечен. Копьё архангела пронзило его душу, и уж не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда. В нашем представлении рисуется нежность непременно в виде кроткой женщины, склонившейся к изголовью. Я видела её иначе. В обликах совсем не поэтических, в простых, даже забавных.

В первый раз посетила она мою душу – давно. Душе моей было не более семи лет. Самые полные, насыщенные и значительные эти первые семь лет человеческой жизни.

Был вечер, была ёлка. И были подарены нам с младшей сестрой картонные слоники, серые с наклеенной на спине красной бархатной попонкой с золотым галуном. Попонка сбоку поднималась, и внутри в животе у слоников бренчали конфетки. Были подарки и поинтереснее. Слоники ведь просто картонажи с ёлки.

Я высыпала из своего картонажа конфетки, живо их сгрызла, а самого слоника сунула под ёлку. Вечером, разбирая игрушки, заметила, что сестра Лена как-то особенно тихо копошится в своём углу и со страхом на меня посматривает.

– Что бы это такое могло быть?

Я подошла к ней, и она тотчас же схватила куклино одеяло и что-то от меня прикрыла.

– Что у тебя там?

Она засопела и, придерживая одеяло обеими руками, грозно сказала:

– Пожалуйста, не смей!

Тут для меня осталось два выхода: или сказать «хочу» и «буду» – и лезть напролом, или сделать вид, что мне вовсе не интересно. Я выбрала последнее:

– Очень мне нужно!

Повернулась и пошла в свой угол. Но любопытство мучило, и я искоса следила за Леной. Она что-то всё поглаживала, шептала. Изредка косила на меня испуганный круглый свой глазок. Я продолжала делать вид, что мне всё это ничуть не интересно, и мне удалось обмануть её. Она встала, нерешительно шагнула раз, два, и, видя, что я сижу спокойно, вышла из комнаты.

WXDCTEwZOBwВ два прыжка я была уже в её углу, содрала одеяльце и увидела нечто ужасно смешное. Положив голову на подушечку, лежал спелёнутый слоник – безобразный, жалкий, носатый. Вылезающий из сложенной чепчиком тряпки хобот и часть отвислого уха – всё было так беззащитно, покорно и кротко и вместе с тем так невыносимо смешно, что семилетняя душа моя растерялась. И ещё увидела я под хоботом у слоника огрызок пряника и два ореха. И от всего этого стало мне так больно, так невыносимо, что, чтобы как-нибудь вырваться из этой странной муки, я стала смеяться и кричать:

– Лена! Глупая Лена! Она слона спеленала!

И Лена бежит, красная, испуганная, с таким отчаянием в глазах, толкает меня, прячет своего слоника. А я всё кричу:

– Смотрите, смотрите! Она слона спеленала!

И Лена бьёт меня крошечным толстым своим кулаком, мягким, как резинка, и прерывающимся шёпотом говорит:

– Не смей над ним смеяться! Ведь я тебя у-у-убить могу!

И плачет, очевидно, от ужаса, что способна на такое преступление.

Мне не больно от её кулака. Но то, что она защищает своего уродца от меня, большой и сильной, и сам этот уродец, носатый, невинный, в тряпочном чепчике, – всё это такой невыносимой, беспредельной, безысходной жалостью сжимает мою маленькую, ещё слепую душу, что я хватаю Лену за плечи и начинаю плакать и кричать, кричать… Картонного слоника с красной попонкой – уродца в тряпочном чепчике – забуду ли я когда-нибудь?

* * *

Был у моих знакомых мальчик Миша, четырёх лет от роду. Миша был грубый мальчишка, говорил басом, смотрел исподлобья. Когда бывал в хорошем настроении, напевал себе под нос: «Бум-бум-бум» – и плясал, как медведь, переступая с ноги на ногу. Если кто-нибудь невзначай войдёт, Миша от стыда, что ли, приходил в ярость: бросался к вошедшему и бил его кулаками по коленям – выше он достать не мог.

Мрачный был мальчик. Говорил мало и плохо, развивался туго, любил делать то, что запрещено. Лез в печку, брал в рот гвозди и грязные перья, запускал руку в вазочку с вареньем – одним словом, был отпетый малый.

И вот как-то принесли к нему в детскую – очевидно, за ненадобностью – довольно большой старый медный подсвечник.

Миша потащил его к своим игрушкам, поставил на почётное место, а вечером, несмотря на протесты няньки, взял его с собою в кровать. И ночью увидела нянька, что подсвечник лежал посреди постели, положив на подушку верхушку с дыркой, в которую вставляют свечку. Лежал, укрытый «до плеч» простынёй и одеялом, а сам Миша свернулся комком в уголочке и ноги поджал, чтобы не мешать подсвечнику. И несколько раз укладывала его нянька на место, но всегда, просыпаясь, видела подсвечник уложенным и прикрытым, а Мишу, голого и холодного, – у его ног.

На другой день решили подсвечник отобрать, но Миша так отчаянно рыдал, что у него даже сделался жар. Подсвечник оставили в детской, но не позволили брать с собою в кровать. Миша спал беспокойно, а когда встал, сейчас же уложил подсвечник на своё место, очевидно, чтобы тот отдохнул от неудобной ночи.

И вот как-то после обеда дали Мише шоколадку. Ему вообще сладкого никогда не давали – доктор запретил, – так что это был для него большой праздник. Он взял шоколадку и пошёл своей звериной походкой в детскую. Потом слышно было, как он запел: «Бум-бум-бум» – и затопал медвежью пляску.

А утром нянька, убирая комнату, нашла шоколадку нетронутой – он её засунул в свой подсвечник. Он угостил, отдал всё, что было в его жизни самого лучшего, и, отдав, плясал и пел от радости.

Тэффи

Добавить комментарий