Сергей Буханцев

В каждом городе есть, ну или, по крайней мере, должен быть чудик. Без такого «гения места» город не город. Даже в деревнях, ныне запустелых, в прежние времена был свой «блаженный», как его называли в старые времена, или в более поздние, советские, – свой «дурачок», которого дразнили ребятишки и которому обычно поручали пасти скотину. Был такой причудник и в городе Сыктывкаре. Звали его Сергей Буханцев. На днях он умер. Никто не знает точно день его смерти (дату 12 сентября указали на табличке условно), потому что умер он, как и жил, в одиночестве. По какой-то причине родственники не захотели забирать тело из морга, так что похоронили его друзья (хотя, по большому счёту, друзей у него не было). И в этом есть что-то очень естественное – в том смысле, что это, конечно, очень печально, но в то же время понимаешь, что иначе и быть не могло.

«Добрый человек умер, – написал на своей страничке в соцсетях наш друг писатель Григорий Спичак. – Кто-нибудь может хоть один его злой поступок вспомнить, хоть одно злое слово? Может, кто и вспомнит, конечно, но это будет тяжёлый труд».

«Тяжёлый труд» – это потому, что злое применительно к Сергею не хочется вспоминать, хотя бывало всякое. Знаю это как человек, тесно знакомый с Сергеем три десятилетия. И бывало всякое. Особенно сердился он, когда пренебрегали его достоинством литератора. Бывало, в суд подавал на обидчиков – не знаю только, выигрывал ли когда тяжбы. Довольно зло ругал других «пустых» писателей (и за дело). В общем, не был он белым и пушистым. Да и как быть таким в его полунищем, растрёпанном существовании? Вспомним русских блаженных: послать куда подальше они могли запросто – блаженный Феофил Киевский вон предварительно руку мазал дерьмом, когда здоровался с плохим человеком. Только люди в старину умели принимать эти странности правильно: не злились на блаженных, потому что знали, что они не от мира сего, и искали грехи в себе, понимая про себя, что «несть бо человек, иже поживет и не согрешит». Блаженной чертой Сергея была его обезоруживающая искренность и жажда справедливости (порой причудливо понимаемой). А ещё – чаяние рая, который он выносил не в Царство Божие, а в какую-то космическую бесконечность.

Скажут мне, что неуместно сравнение Серёжи с блаженными – те-то под Богом ходили, а про Серёжу неведомо, был ли он верующим. Но он, конечно, был верующим, но именно своей эпохи, советским, можно сказать, верующим. Верил в некую добрую силу, которая в конце концов обязательно приведёт мир к гармонии, верил в возможность мира во всём мире, искреннюю дружбу народов, освоение иных галактик, преодоление экологических проблем на земле (причём начал говорить об этом задолго до современного хайпа на эту тему). В начале 90-х он создал «Всемирное братство гуманоидов имени Иисуса Христа “Плеяды” по спасению (объединению) человечества, предотвращению глобальной экологической катастрофы и космическому будущему земной цивилизации» и – было время – даже как его руководитель выступал на Госсовете республики.

Нередко, бродя по Дому печати, заходил он в наш кабинет. Простодушно стараясь расположить к себе напоминанием о том, что мы с ним родились в один день, он садился в кресло, чтобы поделиться свежими мыслями о древних корнях коми народа, таинственной Гиперборее и судьбах человечества – проблемах, которые необходимо было решать немедленно. Я занимался своими делами и слушал вполуха, иногда для порядка переспрашивая, и была в этом у меня какая-то снисходительность, чувство нехорошее, но скажу в своё оправдание, что никогда, как бы занят я ни был, не отказывался выслушать или выполнить его маленькое поручение и уж тем более не гнал его. А гнали Серёжу повсеместно и постоянно в нашем небольшом городе. Ну и вот я сравниваю его жизнь с житием какого-нибудь юродивого, которого закидывали камнями уличные мальчишки…

Чего у него не было? Гордости, денег, семьи (так и умер девственником), дурных привычек: не пил, не курил, не сквернословил, не объедался, не хохотал, не попрошайничал (ни разу не просил у меня взаймы), не обращал внимания на свою одежду… Его заплечная холщовая сумка, с которой он ходил всюду, словно позаимствована у какого-то калики перехожего. Обличал как умел власти (помните пушкинского юродивого Николку: «нельзя молиться за царя-ирода»?). В советское время после самовольного участия в «Марше мира» и несанкционированного общения с иностранцами власти засадили его в психлечебницу, Сергей потом с возмущением вспоминал об этом – с возмущением, но без злобы. И как тут опять не вспомнить блаженных Иоанна Корейшу, Гавриила Шамординского, Александра Вологодского и многих других, заточённых в смирительный дом? А ещё Сергей постоянно совершал походы по Руси, точнее по тем местам, которые были ему географически доступны. С начала 90-х годов, помню, перед своим походом заходил он с рюкзаком за спиной к нам в редакцию, словно за благословением, говорил, куда собирается, а по возвращении подробно рассказывал про свой маршрут, ночёвки, встречи с людьми. Он очень удивлялся, что на ночь глядя его порой не пускали переночевать в деревенский дом…

Со своими воззрениями Сергей, само собой, не мог оставаться в стороне от общественной активности. Он постоянно ходил-собирал какие-то подписи под воззваниями, мелькал на городских митингах, но считал себя всё же не общественным деятелем, а писателем. Свои книги Сергей писал шариковой авторучкой сразу, без помарок и исправлений, в школьных тетрадках, которые потом переплетал в фолианты толщиной с кирпич – один из них, как правило последний написанный, он всегда таскал с собой в сумке. Но потом перестал, купил сейф и запер свои ненапечатанные детища в нём, носил уже с собой ключи от сейфа. Однажды я спросил его, к чему такие предосторожности, на что он стал рассказывать мне о пожарах в «деревяшках» – и тут я вспомнил о глубинном трепете перед красным петухом всех хозяев деревянных изб. Уничтоженные в огне творения стали бы для него катастрофой всей жизни…

Как можно охарактеризовать его творчество? Сказочник? Фантаст? Создатель мифов-фэнтази? Впрочем, сами названия книг, которые он придумывал с большим мастерством, говорят за себя: «Коми-американская фантастика», «Сказки для вундеркиндов», «Мифы и легенды подсознания». В лучших его сочинениях стиль чем-то напоминал Андрея Платонова. Иногда их невозможно читать, настолько витиеваты и мрачны. Но иногда они светлы и увлекательны. Сергей, несомненно, тоже творил свою реальность, не очень-то сообразуясь с той, что его окружает, – и делал это совершенно естественным образом, потому что по-другому не мог. А реальность его была причудлива. Например, каким-то только ему известным способом он вычислил, что Галина Логинова, мать известной голливудской актрисы Милы Йовович, его дальняя родственница. И последнее его задание мне за несколько месяцев до смерти заключалось в том, что я должен позвонить в Калифорнию (он дал мне номер) и объяснить Галине, как важно помочь напечататься сыктывкарскому писателю Буханцеву, её родственнику. Может, зря я не позвонил? Ведь в его мире, полном чудес, случается всякое.

Да, желание издать свои произведения многие годы было для него идеей фикс. Он страдал даже не столько от непризнанности (какая разница, если ты уверен, что творения достойны Нобелевской премии), сколько от того, что, написанные в помощь людям, чтоб раскрыть им глаза, спасти их, его тексты остаются втуне. Он пытался что-то множить на ризографе… И однажды я решился-таки представить Сергея широкой читательской публике – за свой счёт выпустить его рассказы. «Своей пенсии у него никогда не хватит, чтоб напечатать хоть что-то, – решил я. – А так вдруг публикация откроет ему двери в литературу и следом выйдут другие книги?» Увы, эта книжка осталась единственной, напечатанной у него в типографии. А тогда, в 2004-м, я выбрал из его ранних томов (их объёмы выглядели устрашающе, но я прочитал!) два десятка рассказов, по-разному характеризующих автора, и всерьёз приложил к этим текстам свою руку как редактор. Особенностью его рассказов было то, что они, как правило, ничем не кончались: словно некий кусок жизни (не той, что видна нам за окном, а причудливой, протекавшей перед его внутренним взглядом) он вынимал из потока и представлял читателю. И я попытался как-то это дело поправить. Книжка в сто страниц с названием «Шея» (по одному из рассказов) вышла полутысячным тиражом. Однако, ознакомившись с ней, Сергей был весьма удручён редакторскими переделками. Долгое время при встречах он поминал мне эти «испорченные» тексты, пока кто-то не похвалил его за эту книжицу. Сергея, видимо, редко так хвалили, и с тех пор он простосердечно изменил своё отношение к «Шее».

Он забрал в издательстве остатки тиража (большую часть которого я передал в библиотеки и раздал так) и, как в старину книгоноша, стал продавать её по городу. В этом, надо заметить, Сергей обладал исключительными способностями: спокойно мог заговорить с любым человеком на улице и, даже если его невежливо отвергали, уже следующему прохожему он мог снова начать рассказывать о таинственной Гиперборее (а эта тема у него была любимой), а завершить просветительскую беседу вполне себе коммерческим предложением купить у него плохонько отпечатанную на ризографе брошюрку в десять листов за сто рублей.

В последнее время он много болел сердцем, его вроде бы даже находили без сознания где-то на улице, но при встречах он мне об этом не рассказывал. А по лицу его, почти не изменившемуся за последние четверть века, было не понять. Чувствовал ли он приближение смерти? Думаю, нет, в этом отношении он был как ребёнок – собственной последней черты для него не существовало. Душа его как будто по какому-то недоразумению была привязана к его телу, к земле, к городу – настоящая же родина её была где-то там, на Плеядах.

Сейчас, идя по городу, я ещё по инерции думаю, что вот сейчас встречу его на перекрёстке – как привычную и обязательную деталь городского пейзажа. Но нет, не встречу больше. И невольно задаюсь вопросом: зачем такие люди живут среди нас? Неустроенные, одинокие, непризнанные. Чтобы нам напоминать о чём-то основательно забытом? Что можно жить иначе – как птицы небесные, а не как кроты?

Мы похоронили его на огромном городском кладбище; почему-то место его могиле выделили на закрытом уже участке, где в последний раз хоронили в 2010 году. Мне показалось это символичным: он остался среди своих. Как раз с того времени наш мир и мы все как будто отправились в плавание по водам чужим, холодным – перешли незримую черту, вступив в мир виртуальный из реального мира, к которому всецело принадлежал Серёжа. Он так и не научился пользоваться ни смартфоном, ни компьютером, даже на пишущей машинке не стучал – писал только авторучкой. Если бы в продаже были гусиные перья и чернила, кажется, он писал бы исключительно ими. Поэтому-то не было у меня возможности объяснить ему, что в наше время можно опубликовать книгу в Интернете – для него такая публикация не имела никакого значения. Хотя в последнее время он как будто стал понимать ценность компьютерных буквочек на мониторе – но только в качестве хранилища, где ни тлен, ни ржавчина не уничтожат его труды и воры не украдут. Один свой фолиант Сергей даже заказал набрать сотруднице нашей газеты. А потом просил меня положить этот объёмистый файл «куда-нибудь подальше», чтоб потом, когда придёт время его напечатать, по поговорке, «поближе взять» – всё же к миру виртуальному он относился как к материальному, тут его было не переделать.

Мир тебе, друг мой Серёжа. Пусть встретят тебя за чертой блаженные мира того и расскажут, что все книги твои уже давно прочитаны ими. Ведь дело совсем не в том, напечатаны ли они, – они написаны, а значит, они живы, и ты в них, и всё, над чем ты трудился, было не зря.

Редакция публикует несколько рассказов Сергея Буханцева: “Одинокий велосипедист”, “Сказка о настоящем человеке”, “Голубая дорога мечты”.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска