Послесловие к редакционной экспедиции на Онегу

Без сапог

Весной по всей России были отменены кинофестивали и показы, новые картины оставались на полках, дожидаясь своих зрителей. А Дмитрий Павлов не стал ждать – 27 мая выложил на Ютубе свой новый полуторачасовой фильм «Держи меня за руку, пока я…». «Я не собирался посылать его на конкурсы, – объясняет. – С самого начала понимал, что он не принесёт ни денег, ни, так сказать, славы. Если мир станет чуточку добрее, то и слава Богу».

Дмитрий Павлов на акции «Бессмертный полк»

А ведь затратил на его производство свои личные средства (один перелёт в Красноярский край чего стоит!) и полгода жизни. И при этом остановил работу над другим фильмом – о нашей экспедиции в Онежский район Архангельской области, где мы прошли крестным путём репрессированного священника Иоанна Серова («Ветер с моря», «Вера», №№ 838–851, октябрь 2019 г. – май 2020 г.). «Так уж получилось, – чуть ли не оправдывается он. – И знаешь, я теперь понимаю, что Господь не случайно в Сибирь направил. Как-то незримо это связано и с нашей экспедицией. Та же тема – человеческие невзгоды, страдания – и вопрос: почему?»

Вспоминается, как мы познакомились с Дмитрием в прошлом году. Был июль, раннее утро. Прихожу на окраину посёлка Обозерский, там на берегу речки Ваймуги горит костёр с кипящим котелком, походники разбирают свой палаточный городок. И посреди этой «движухи» стоит тренога с включённой видеокамерой. Оператор, одетый по-городскому, в кроссовках. Спрашиваю, не промокла ли обувка, ведь с утра-то по росе лучше в резиновых сапогах ступать. Отвечает, мол, в кроссовках «шаг мягче», когда на ходу с плеча съёмку ведёшь. Ну, камера не трясётся. А потом оказалось, что у него сапог, пенки и много чего походного просто нет с собой. Так и шёл москвич болотами в лёгкой обуви, по таёжным меркам – фактически босиком.

В пути разговорились. Родом Дмитрий из Смоленска. Имеет два высших технических образования, специалист по робототехническим комплексам, а также по экономике и статистике управления. Но круто изменил свою жизнь, перейдя на телевидение – в ВГТРК. Начинал в Смоленске с ассистента оператора, а потом стал и автором собственных телепрограмм. В 2003 году переехал в Москву, где начал преподавать на факультете журналистики в одном из вузов и снимать православные фильмы, берясь за сложные духовные темы. «Мешает ли мне техническое образование? Наоборот! – ответил он на мой брошенный невзначай вопрос. – Если смотреть на мир механистически, то в один прекрасный день вдруг открывается: “Да как он вообще мог возникнуть, этот мир?!” Человек технический, если у него глаза открыты, больше других удивляется и радуется Божьему мирозданию».

«Есть такая тема»

Такие возвышенные темы всплывали у нас на привалах в первый день пути. А потом уже было не до философствований – непрестанный дождь, километры раскисшего таёжного тракта вконец всех умотали. Воспряли только на третий день, когда добрели до «избы связистов»: крыша есть и даже окно имеется – со стеклом! Включаю диктофон, и ребята потихоньку покидают избу, чтобы не мешать «интервью».

– Как я оказался в экспедиции? Да я сам себе этот вопрос задавал всю прошедшую ночь, – отвечает Дмитрий. – Сидел, скрюченный, у костра, заснуть не мог, спина болела адски. Спальник-то у меня тонкий и пенки нет. А поехал я сюда снимать кино. Знаком я с очень хорошим человеком, священником Александром из села Рашкино Тверской епархии. Мы с ним однажды поднимались на Афонскую гору, он молился и меня добрым словом поддерживал, так что я почти не устал. А в предыдущие разы подъём едва осилил, устал смертельно. И вот батюшка говорит: «Дмитрий, тут есть такая тема, не откажи». И присылает мне дневник отца Иоанна. А я последние пять лет как раз занимаюсь феноменом государственной машины, которая людей в лагерях в бараний рог скручивала. И дневник отца Иоанна очень лёг на душу. Из него видно, что репрессиями занималось не само государство – оно ведь не умеет мыслить и принимать решения, а всё делали мы сами, люди. Человек попадал в определённую ситуацию и терял всё человеческое. Помните, как в дневнике отец Иоанн радовался освобождению:

«Мне не нужно было бояться ни прораба, ни десятника Шарапова, ни милиционера Усольского, который любил называться комендантом. Хочу сказать несколько слов о прорабе. Если его назвать зверем, то это будет обидно для зверей, у которых есть какой-то инстинкт страха и сытости. Но это был человек – подобие самого демона, исполненный адской злобы и ненависти. Уму непостижимо, что он выделывал с людьми». Вот где-то здесь надо искать ответы на вопросы.

– А почему этой темой занялись? – спрашиваю.

– Зов крови, наверное. Стал я поднимать историю своей семьи, и оказалось, что боковые ветви родового дерева пообрезаны – кого расстреляли, кого сгноили в лагерях.

Служаки

– По материнской линии у меня тамбовские крестьяне, участвовавшие в народном восстании, которое, как известно, Тухачевский жестоко подавил, – продолжил Дмитрий. – Свою жизнь они закончили в Соловецком лагере. А по отцовской линии – инженеры, служащие, которые ни в каком восстании не участвовали, но их тоже почти всех уничтожили. Вина их была в происхождении. Ещё в Смутное время польский шляхетский род Руклевских присягнул русскому царю, и с той поры Руклевские были верными служаками в государстве Российском. Жили они в Смоленске на Соборной горке, рядом с древним нашим храмом. Их дом и по сей день сохранился, в нём сейчас мой брат живёт.

Смоленск. Родной город всех Руклевских которые присягнули русскому царю после смутного времени когда Смоленск стал снова русским городом

Всё «преступление» Руклевских заключалось в честном служении Богу, царю и Отечеству

– Но ваши-то прямые предки выжили, – напоминаю.

Бабушки Шура и Маня накануне революции

– А они после революции бежали в Казахстан. У прадеда Петра были сын Владимир и дочери Маня и Шура.

 И вот бабушка Маня, выпускница Института благородных девиц, забралась в такую глухую казахскую деревню, что, казалось, там её точно не достанут. Но нашли, конечно. Спас её мой дед, Александр Иванович Павлов, чекист. Он влюбился в мою бабушку и женился. Поэтому репрессий избежали также бабушка Шура и дед Володя – бывший юнкер, «офицерская косточка».

Бабушка Маня и дед Володя

Он потом воевал, даже в 70-е годы, на пенсии, не снимал военной формы. Я ж говорю, Руклевские были настоящими служаками, это в крови.

Портрет и орден деда на «Бессмертном полку»

А дед Александр Павлов погиб сразу после Победы, в июне 45-го – он тогда участвовал в ликвидации остатков немецких диверсантов в Пиллау, нынешнем Балтийске. Видите, и чекисты были разные, многие не зверствовали, а просто Родине служили. Всё ведь от человека зависит.

Ещё удалось выжить двоюродному брату моего деда Владимира – Якову Тимофеевичу Руклевскому. До революции он получил образование художника и в 1922 году приехал в Москву, где смог поначалу затеряться. Затем его спасло знакомство с известными кинематографистами – Эйзенштейном, Кулешовым и другими, с которыми вместе работал как художник. Жил он в коммуналке близ Белорусского вокзала, и соседями по коммуналке были Тарковские. Получается, Яков Тимофеевич и открыл Андрею Тарковскому путь в кинематограф, поскольку его отец к кино не имел никакого отношения.

– Вы же сказали, он был художником, а не кинематографистом, – уточняю.

– Он рисовал афиши к фильмам, и многие из них, считаю, не менее художественны, чем сами кинокартины. Умел передавать внутреннее содержание киногероев. Ещё работал во ВХУТЕМАСе – Высших художественно-технических мастерских, где выпустил множество замечательных плакатов.

– И Сталина на плакатах тоже рисовал?

– Было дело. Я себе задавал вопрос: может ли художник изображать, например, дьявола? Думаю, может, если это отражает время. Яков Ефимович всегда оставался художником, то есть был вне политики. И так получилось, что, избежав репрессий, он всё-таки был убит – в собственной квартире, когда жил уже на Соколе. При этом исчезла часть художественной коллекции, которую он собирал. Преступление раскрыто не было, дело закрыли.

Серебряные часики

– Перед смертью бабушка Маня передала мне маленькие серебряные часики, которые ей подарил прадед Пётр Руклевский по случаю окончания третьего курса Института благородных девиц. Вроде бы зачем мне, мужчине, женские часики? Они сейчас у моей жены, в шкатулке. Иногда беру их в руки, вспоминаю бабушку. Она была очень верующим человеком, возможно, даже святой – никакого зла не совершала. К сожалению, я мальчишкой ещё был, многого не понимал, поэтому мало её расспрашивал. И вот думаю: уходя, она никаких духовных наставлений мне не сказала, а просто передала часы, как бы от одного поколения другому. Что я должен понять?

И теперь этот поход. Наверное, чтобы понять их время, я должен был пройти какой-то «путь несправедливости». Сижу ночью, скрюченный, и думаю: «Как я повёлся на это?!» Мне ведь представлялось, что нас ждёт гусеничный вездеход МТЛБ, ночёвки будут под крышей и даже с розетками, чтобы аккумуляторы для камеры подзаряжать. А где тут в лесу розетки? Ехал в кроссовках – ну, лес, тропинки будут, нормально всё. И тут втюхиваюсь в болото. Проводник наш успокаивает: «Если даже по пояс провалитесь, ничего страшного, трясины здесь неглубокие». И никакого просвета. Сегодня прошли мы в два раза больше, чем он обещал вчера.

Что думаю об этом? Наверное, и вправду должен я лично прочувствовать вот это… Говоришь себе: «Это же несправедливо, я больше не могу, всё!» И получаешь ответ: «Кто тебя вообще спрашивает? Иди и терпи, сколь надо». Был момент, когда вспылил я, вперёд убежал и Шолгу перешёл, не зная маршрута. Хорошо, что не потерялся. Нет, думаю, раздражаться нельзя. На всё воля Божия.

…Дверца избушки скрипнула, явилась наша крестоходица Маша с дымящейся миской. С пылу с жару, из походного котла.

– Это мне принесли? – спрашивает Дмитрий.

– Это вам обоим в одной миске, – объясняет Маша, – посуда у ребят ещё не освободилась.

– Ах да, я же и посуду не взял…

Без полутонов

Орудуем с Дмитрием ложками. Вот ведь, никогда ещё не брал «интервью из одной миски».

– И ведь кино-то у меня никак не складывается, – продолжает он. – Хочется живые лица снять, а я вижу рюкзаки и как все себе под ноги смотрят. Да и получится фильм из одного хождения. Набрал я много материала: мы идём, мы отдыхаем, мы кушаем – всё такого плана. Как из этого фильм монтировать?

– Писатель Шаламов, проведший на Колыме шестнадцать лет, говорил, что бывают такие зверские условия, – поддакиваю я, – при которых человек не может творить. Писать рассказы, стихи или там фильмы снимать. Согласны с ним?

– Подождите, подумаю… И да, и нет. Был у меня случай. Поднимался я первый раз на Афоне на гору. Группа идёт с молитвой, а я с камерой то вперёд, то назад – бравировал даже, я ведь бывший спортсмен, биатлоном серьёзно занимался. Наснимал нужных мне планов и совершенно сдулся. Когда дошли до Святой Анны – первого монастыря, который на высоте 300 метров, а сама гора в 2300 метров, – я уже пристроился в хвост, плёлся вместе с бывшим спецназовцем Сергеем, у которого на колене железный протез. В какой-то момент он мне говорит: «Ну, Дима, я дальше пойду». Всё это время я, наверное, машинально нажимал «REC» на камере, которая на плече висела. И вот когда мы вернулись назад, посмотрел запись. Первые кадры получились красивые, но ни о чём. Из них кино не сделаешь. И те, что бессознательно делал, нажимая на запись, тоже оказались не для кино. Но меня они потрясли: записался только звук: тум-тум-тум – биение моего сердца. Есть моменты в жизни, когда человек должен прислушаться к себе и к Богу. И это тоже творчество. Только обращённое не вовне, а внутрь себя. Поэтому я согласен с Шаламовым лишь отчасти. Творить можно в любой ситуации, но необязательно это должны быть стихи или рассказы.

И ещё. Когда сердце заполнено чем-то хорошим, святым, то это помогает творчеству. Потому что на творчество Господь тебя благословляет и вдохновляет, и в конечном итоге одаривает, если ты хорошо потрудился. А если сердце заполнено всякой дрянью, то она начинает верховодить, крутить тобой. Это может быть в лагере, где, судя по опыту Шаламова, человека прессуют, выдавливая из него ненависть и злобу. Встречал такое и на телевидении, когда там работал. Там много разных искушений. Да где их нет?

– Так истолковали стук сердца? – не понимаю.

– Было показано: вот ты здесь и сейчас. Со своей жизнью. Что ты здесь делаешь, с чем пришёл? На Афон ведь не стоит приезжать просто так, с вопросами, на которые можешь найти ответ самостоятельно.

Русский смысл

– На Афоне я увидел своё несовершенство. Мы разгильдяи, что и говорить. Не только по отношению к вере, но и к своей стране. Я ищу смысл русской жизни – и для себя лично, и для своих детей. Дальше-то что строим? Это не только меня, но и близких друзей моих тоже волнует. Среди них есть высокопоставленные люди, у которых много денег и вроде бы ничего не надо больше. Но и для них это вопрос вопросов. Потому что совесть – малое представительство Бога в сердце человека – может говорить в каждом.

Я считаю, человек не должен «брать всё от жизни», всё поднадкусывать, испробовать – это самое мерзкое. Наоборот, он должен всё отдать миру – так он состоится, поднимется до Небес. Может, в этом русская идея? Покуда Бог жив в сердце русского человека, он будет задавать эти вопросы.

– Кто-то, – припоминаю, – сказал примерно следующее: бойтесь задавать вопросы, потому что можете получить ответы. Однажды мы с Игорем путешествовали по такому же таёжному краю, только за Уралом. И сидели в такой же избе в брошенной деревне Черепаново. И единственный её житель, иеромонах-отшельник, угощал нас чаем с вяленой щукой. Снимал я его на обычный телефон, но видеокартинка получилась чётко-графическая, поэтому качественная, так что её даже в фильме одном использовали. И вот, представьте, из полумрака избушки высвечивается лицо с высоким лбом и седой бородой, как у Николы Чудотворца, и рука с дымящейся чашкой. Губы его говорят: «Горе будет, осталось-то – нет ничего. А мы выгадываем: вот сейчас чуть-чуть, в последний момент всё сделаю А будешь ли ты завтра жить? А доедешь ли ты вообще до дому-то сегодня?» В общем, призывал нас спасаться здесь и сейчас. Когда прощались, я спросил, не тяжело ли ему одному в тайге подвизаться. И он ответил: «Так оставайся. Времени уже нет. Надо конкретно принимать решение». Понимаете? Мы много говорим, ищем смыслы, и вот когда озвучивается смысл реальный – мы в кусты. Такое кино получается.

– Понимаю. Семья, дети, тысячи причин – какое уж тут пустынничество. У меня такая же крайняя ситуация совсем недавно возникла. Собрал я вчерне новый свой фильм «Отражение», пора монтировать. Но чего-то не клеится, не хватает сильного образа, который бы дал ответ на вопрос: может ли русский человек быть без Бога? Почему не может? Ходил я вокруг да около, и тут мой друг, с которым мы на Афон поднимались, предлагает: «Дим, поедем в Углич помогать восстанавливать монастырский храм. Заодно снимешь чего-нибудь, там у матушки Ольги есть приют для девочек-сирот». И вот беру я интервью у этих девочек. Такие они светлые, чистые души. И по-русски красивые. С одной восьмилетней девочкой разговариваю и по головке глажу. Я не стесняюсь детей гладить, люблю их. Спрашиваю про Бога. Она отвечает и вдруг начинает плакать. Держит за руку и не отпускает. А мне так не по себе, больно стало. Потом переживал: «Как же я испугался, гадёныш. Я же подумал, что эта сирота хочет, чтобы я взял её с собой». Самое гадкое – дать человеку надежду, а потом отнять. А ведь хорошая русская девочка – старшая её сестра уже в институте на втором курсе философского факультета учится. Но после просматривал снятое и заметил, что у многих девочек глаза увлажнялись, когда они о вере говорили. Они такие искренние, их это переполняло. А я на свой счёт принял.

– Да-а-а, – только и протянул я, не зная, что сказать.

 Любить Россию

Разговор наш возобновился сутки спустя, на привале.

– Так на чём мы остановились? «Бойся задавать последние вопросы?» – напоминаю.

– Вот как раз этого русский человек и не боится. Вспомните Достоевского, – ответил Дмитрий. – У него вопросы были чёткие, без полутонов. Как писал Менделеев в «Заветных мыслях», своём духовном завещании, «чем проще, откровеннее и сознательнее станут русские речи, тем бодрее будут наши шаги вперёд».

– Фёдор Михайлович был резок в суждениях. Вот недавно у нас памятник Тургеневу открывали, а Достоевский называл Тургенева «русским изменником».

– Так и было за что. Что он Достоевскому в Париже говорил? «Я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим! Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». Он говорил, что любит Россию, но, наверное, больше умилялся её природой и человеческими характерами. Потому что, думаю, невозможно быть «окончательным атеистом», как он объявил Достоевскому, и при этом по-настоящему любить Русь. В школе нам это не рассказывали. И о Достоевском тоже многое умалчивали, потому что он действительно «резкий». Но совесть и должна быть чёткой и резкой.

– А вы в школе Достоевского читали? – задаю вопрос «на засыпку».

– Представьте, да! Правда, лишь одно произведение – «Преступление и наказание». И не в обычной школе, а в художественной – задали нам на уроке истории искусств, мы портреты писателей разбирали. И на выпускном экзамене в обычной школе мне как раз попался вопрос про муки совести Раскольникова. Тут меня понесло, экзаменатор: «Ладно, ладно, хватит». А я: «Подождите, я вам не всё рассказал! Он же Кому грозил? Богу! Это самое страшное, что может человек, катастрофа вселенского масштаба!» На меня руками замахали: «Уведите его отсюда!» Это был 1984 год.

– Уже тогда в Бога верили?

– Никогда атеистом не был, знал, что Бог есть, с детства ходил в храм, ещё с бабушкой Маней. Но по-настоящему в Церковь пришёл уже взрослым, когда случилась личная трагедия. Потом как-то охладел, когда в жизни стало всё хорошо, всё закрутилось. А лет десять назад начал преподавать на факультете журналистики и вдруг почувствовал, что не имею права говорить студентам о духовности, когда сам шаляй-валяй в храм хожу. Ну и кино моё заставляет наводить в себе порядок. Год назад сделал фильм «Русский путь» по Достоевскому, по его «Дневникам», а там нет никаких полутонов – или ты Богом, или нет. На это и равняюсь.

– Его можно где-то посмотреть?

– На ivi.ru, где онлайн-фильмы. Прокатывался он и на разных фестивалях, даже в Канаде. Был там хороший отзыв, но не из жюри, а из числа отборщиков, организаторов фестиваля. Этот канадец владел русским языком, видимо, из семьи эмигрантов. Сказал мне: «Фильм ваш о справедливости и очень убедителен, поэтому на фестивале вы ничего не получите». И добавил: «Ещё у вас там Россия, православие – это уж вообще! Но вы не отчаивайтесь, фильм-то хороший». Да я и не отчаивался никогда, потому что не очаровывался. Приз не дадут, зато люди на фестивале посмотрят, это главное.

Ещё мы поговорили с Дмитрием о современном «русском» художественном кино, откуда берутся мутные и пустые блокбастеры.

– Может, рассчитывают Западу понравиться, получить там прокат, поэтому и снимают «Матильды» и «Левиафаны»? – предполагаю.

– Именно так. И я говорю своим студентам, будущим режиссёрам: «Ребята, вы хотите денег и славы на Западе? Это очень просто. Снимите про гомосексуалистов в Чечне, хотя бы короткометражечку, и вам сто процентов дадут гранты, пригласят на все кинофестивали. Будете в шоколаде. Только как будете жить с этим? Сможете ли потом сотворить что-то настоящее?»

Свет в конце

Минул почти год. Звоню Дмитрию в Москву, спрашиваю про поездку в Европу, куда он должен был поехать сразу после нашей экспедиции, удалась ли.

– Да, всё снял. Но отложил отснятое, потому что возникла другая тема, полгода ей занимался. И знаете, она стала как бы продолжением того нашего, онежского, пути по стопам репрессированного священника. Те же заключённые, страдания, смерти. Слышали про Железногорск в Красноярском крае? Представьте себе огромную базальтовую гору, куда пробита штольня, а внутри множество коридоров, целый город. Там был комбинат № 815, на котором уран обогащали до плутония – для атомных бомб. Строили его военные и зэки из лагеря «Гранитный», всего около семидесяти тысяч человек. К 1985 году там под Енисеем проложили подземный тоннель для перемещения радиоактивных отходов на так называемый полигон. При Ельцине этот полигон стал крупнейшим в мире ядерным могильником, куда отходы свозились со всего мира. Сейчас он законсервирован, но Железногорск по-прежнему остаётся закрытым – это большая территория в тайге, окружённая колючей проволокой, въезд и выезд только по пропускам. Что усложняет ситуацию.

– Что имеете в виду?

– Онкологию. Положение там жуткое. Полгода я всё это монтировал, сам страдал, переживал, потому что смотреть на несчастных очень страшно. Там и молодые, и старые. Ими в хосписе занимаются волонтёры – кормят, стригут, убирают за ними. А они медленно умирают. Многие прикованы к постели, другие не могут выйти на улицу, потому что памперсов не хватает. Среди них есть кавалер ордена Ленина – выдающийся изобретатель, и простые люди, срез всего нашего общества. И что меня поразило: работа на комбинате не способствовала, так скажем, Божественному восприятию мира, это жёсткие люди. Храма там до недавних пор не было, и жили они в атмосфере воинствующего материализма. Но все они, когда смерть приблизилась, пришли к Богу. Что-то поняли, какой-то глубочайший смысл им открылся. И фильм хоть и страшный, но со светом в конце. Как в тоннеле, ведущем из глубины горы.

Забегая вперёд, скажу, что этот фильм Дмитрия Павлова, «Держи меня за руку, пока я…», всё же решился я найти в сети и посмотреть. Честно говоря, едва его осилил. Но концовка запечатлелась в душе, как свет остаётся на дне глазного яблока после яркой вспышки. Дмитрий спрашивает умирающего старика: «Что вы скажете Господу, когда придёт время?» Тот посмотрел на вопрошающего, в глазах его стояли слёзы, и он произнёс то, что скажет: «Прости меня». Больше ничего не добавил.

Продолжение пути

– А что с нашей-то онежской экспедицией, фильм про неё будет? – напоминаю Дмитрию.

– Будет. Рабочее название «Помоги мне дойти». Для него я снял пару интервью, в том числе со священником, бывшим сотрудником КГБ, который занимался в армии борьбой с религиозностью солдат и через это уверовал. Он хорошо знает о репрессиях сталинской поры, всю технологию предательства и стукачества. Тема эта, как оказалось, очень тонкая. За репрессии ведь на самом деле никто до сих пор не покаялся. При Хрущёве всё валили на Сталина, но это же не покаяние. Больше всего крови принёс не Сталин лично, а пламенные революционеры, для которых Россия была лишь платформой перманентной революции. Как раз Сталин их и «зачищал» в 37-м. Было ли покаяние в 90-е годы? Тему репрессий либералы использовали как инструмент политической борьбы, им было не до осмысления. А каковы причины? Попытка революционеров глобализировать мир, что и сейчас наблюдается. Плюс обычные пороки людей безбожных. Кто «стучал» в органы на своих ближних? Обычные люди с их завистливостью и прочими страстями. Кто гнобил людей в лагерях? Тоже обычные люди.

Фильм будет не только о нашей экспедиции – я несколько расширил тему, приблизил её к нашим дням. То страшное преступление до сих пор не искуплено, оно живёт поныне – в стукачестве, алчности и лицемерии. Как думаете, если сейчас поставить страну в ситуацию 37-го года, наши люди не начнут ли доносить друг на друга? Всё больше голосов: «Нужно чиновников расстреливать или сажать на 25 лет». Ага. Тут только начни – и понесётся точно в таком же масштабе, как в 1930-х. Думаю, в 37-м году люди были в целом даже добрее. И что будет сейчас, если вдруг закрутится карусель репрессий?

В этом проекте очень помогают мне регулярные встречи с митрополитом Марком (Головковым). Он человек образованный, мудрый, и я много почерпнул для фильма. Мне помогает одна из студенток, монтирует черновой вариант так, как понимает. Молодёжь ведь как всё воспринимает? «Не учите нас жить, мы всё сами знаем». Девушка она не церковная, но мы съездили с ней в Троице-Сергиеву лавру, впервые в жизни она отстояла всю службу, исповедалась и причастилась. И такое преображение, свет в глазах… Сейчас вот занимается фильмом о нашем походе, очень близко к сердцу его приняла.

Что получится в итоге? Не знаю. У меня такое чувство, что путь наш продолжается…

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска